А весной следующего, 1975 года та же газета опубликовала большое письмо отца убитого мальчика, А. Черешнева. Он сумел стать выше своего личного горя и попытался понять, почему произошло нелепое, бессмысленное и как будто бы совершенно беспричинное убийство, убийство его сына. А. Черешнев писал о бездуховности жителей сибирского поселка, о пьянстве, которое стало нормой и чуть ли не единственным развлечением людей. Напрашивался вывод: убийство не случайно, причины серьезны, живучи, они в образе жизни, существования людей поселка. В образе их мыслей, а точнее – немыслия.
Убитый мальчик был тоньше, чувствительнее, духовнее тех, которые его убили. В том и причина. Он не пил, как другие, не дрался, интересовался многим, читал книги, был гораздо более развит, лучше учился. Он был более живой.
В этом, увы, усматривалась закономерность.
Письмо отца сопровождалось предисловием редактора, а потом и комментариями специалиста-социолога.
Прочитав письмо, испытав глубочайшее сочувствие и уважение к отцу, я разразился письмом в газету. Я благодарил сотрудников за то, что они рискнули напечатать прекрасный человеческий документ, и посетовал на неискренность, холодность и сухую заданность предисловия и комментариев…
Разумеется, я не ждал, что мое письмо опубликуют. Полная бессмысленность моего поступка была мне ясна, однако запечатал письмо в конверт и послал – просто так, для очистки совести. И в конце концов даже забыл про него.
Залман Афроимович Румер
Да, поистине никогда не знаешь, какой именно из твоих поступков принесет наибольшие плоды. Однако верно говорится в индийской пословице, что «настоящее усилие никогда не пропадает впустую». Правильно и праведно жить, в общем-то, просто: поступай по совести, а о последствиях не думай.
Летом 1975 года нежданно-негаданно я получил ответ из «Литературной газеты», подписанный заведующим отделом писем. Вот его текст, который запомнился мне слово в слово:
«Получил Ваше письмо. Согласен с Вами. Не хотите ли Вы поработать для «Литературки»? Есть интересные темы, поездки и т. д. Мой телефон…»
И подпись: З. Румер.
В то время я не был заинтересован в поездках и новых темах – решил как раз капитально засесть за роман, задуманный уже лет шесть назад, – но все же позвонил З. Румеру. Он пригласил меня зайти в любое время. И однажды я зашел.
Это было 10 сентября 1975 года.
Среднего роста, полноватый, с довольно пышной седой шевелюрой человек, пристально и значительно глядящий своими темными глазами из-под густых черных бровей, любезно усадил меня на диван в своем маленьком редакционном кабинете и минут через пять после начала нашего разговора предложил мне заняться «интереснейшим делом», которое он приберег якобы специально для меня.
– Редкое дело, Юра, – сказал он, очень быстро перейдя со мной на «ты» и по имени. – Я давно его берегу для честного человека. Если согласишься, не пожалеешь.
– А о чем, в двух словах? – спросил я, настроенный почему-то скептически.
– В двух словах не расскажешь. Но коротко суть в том, что человека невинного приговорили к смертной казни, а потом реабилитировали. Дело длинное, длилось оно что-то года четыре, было четыре процесса…
Честно говоря, меня не привлекла, а скорее насторожила некоторая сенсационность этого дела. В такого рода происшествиях вступает в силу нечто неуправляемое. Мне всегда интереснее то, что зависит от самого человека. Что незаметно со стороны, но в чем с наибольшей полнотой проявляется характер и суть человеческой личности. Большие события всегда предопределены малыми, подчас незаметными, но гораздо более значительными на самом деле. Письмо отца Черешнева как раз и говорило – кричало! – об этом. Подростки могли и не убить его сына, но жизнь в сибирском поселке не была бы от этого менее страшной. Убийство Черешнева-младшего – лишь одно из проявлений, одно из следствий глубинных процессов.
Поэтому я и попытался выяснить у Румера, насколько происшедшее в Туркмении типично для нашего времени, как в тех событиях проявились люди.
Он сказал:
– Самое главное в этом деле не трагизм сам по себе. Оно настоящих героев нашего времени высветило. Один следователь чего стоит! После оглашения приговора он приехал в Москву добиваться его отмены. Причем за свой счет. Адвокат тоже самоотверженный… Займись, не пожалеешь. Люди – вот что здесь главное.
Уже вечером я позвонил ему домой и сказал, что берусь.
– Приходи завтра в редакцию, дам материалы, – сказал Румер с явным удовлетворением. – И телефоны. Созвонишься с адвокатом, с корреспондентами, которые были на процессах. Потом поедешь в Туркмению. Я рад, что ты согласился.
Так началось мое знакомство с делом Клименкина, предопределившее целый период моей жизни, приведшее к написанию повести, которая составила первую часть сего труда – «Высшую меру». Разумеется, я еще не предполагал тогда, какова будет ее судьба, но было обещано Румером, что «Литературная газета» скорее всего будет печатать повесть с продолжениями, как она не раз печатала уже материалы известнейших наших очеркистов.
И первый же герой будущей повести – адвокат Беднорц – мне очень понравился. Видный, красивый, он был похож, пожалуй, на киноактера, играющего положительные роли. Но понравился он мне не только своей внешностью. Всего часа за два он сжато и толково пересказал всю длиннейшую историю, от начала и до конца.
Да, встреча с первым же героем дела Клименкина подтвердила, что в плане «человеческого интереса» Румер был прав. Разговор с Беднорцем напомнил книгу, которая еще в юности сильно подействовала на меня. Эта книга – «Речи знаменитых французских адвокатов» – убедительно доказывала, что в жизни царствует, увы, не столько логика, сколько эмоции, а в суде это проявляется с особой наглядностью… «Речи известных русских адвокатов» я тогда еще не читал, но слышал, конечно, о знаменитом выступлении Ф. Н. Плевако, когда он речью, которая длилась меньше минуты, добился оправдательного приговора священнику, убившему свою жену.
Версия
Из того, что рассказал Беднорц, следовало: полной ясности в деле нет, и даже его собственная версия остается лишь версией, гипотезой, потому что доказать ее теперь с абсолютной достоверностью невозможно. Времени прошло слишком много, убедительных доказательств скорее всего не собрать, и если что действительно существует, так это факт нападения на старую женщину и нанесения ей нескольких смертельных ножевых ран.
Что есть истина? Как часто истина кажется абсолютно ясной и недвусмысленной в том именно случае, когда мы внимательно выслушиваем только одну из соперничающих сторон. Как легко судить, если, не мудрствуя лукаво, не вдаваясь в подробности и детали, мы целиком и полностью отдаемся быстро сложившемуся первому впечатлению и отметаем небрежно все, что не отвечает ему, что так или иначе ему противоречит и портит ясную, четкую картину.
А между тем как неоднозначно все в жизни, как по-разному можно трактовать один и тот же поступок одного и того же человека, как ускользающа и неопределенна истина, как меняемся сами мы – не только в разные длительные периоды нашей жизни, но даже в течение одного лишь дня! Мимолетное желание, чье-то вскользь сказанное слово, услышанная сентенция, статья в газете, книга – да мало ли что влияет на наши суждения!
Легко судить со своей, четкой и определенной позиции, но сама наша позиция так ли всегда справедлива? А мерки, которыми мы мерим себя, разве точно так же подходят и к другому человеку? Ведь он во всем другой – в образе жизни, жизненном опыте, желаниях своих и страстях, – так разумно ли о поступке, который он совершил, судить с одной точки зрения? По-другому поступили бы мы, оказавшись на его месте не только в этот момент – момент поступка, но и ранее, в течение всей его предшествующей жизни?
«Не судите» – сказано. Но ведь не судить, живя в обществе, мы не можем, так или иначе мы всегда судим – сознательно или бессознательно, – ибо одно в человеке нравится нам, другое не нравится, а это уже и есть суд, потому что и поступки наши определяются этим вот самым «нравится» или «не нравится». Не судить – значит не иметь своего мнения.
Может быть, «не суди» означает на самом деле «не казни»? Суди – но суди осторожно, старайся понять и ту, и другую сторону, учитывай мотивы и обстоятельства, то есть попробуй поставить себя на место каждого… И – «не казни». То есть не выноси окончательного приговора. Ты не бог. Да и можешь ли ты знать действительно все обстоятельства? «Относись к ближнему своему так, как хочешь, чтобы относились к тебе» – вот это действительно Заповедь! А казнить ты имеешь право только себя…
Так думал я, но понимал, что все же в каждом конкретном случае мы обязаны поступать. Так или иначе. Или не поступать – что тоже действие, потому что все в мире взаимосвязано, и бездействие может быть столь же деятельно, как и действие. А значит, нам приходится постоянно судить. Что мы и делаем. И все же я сразу выбрал версию Беднорца и Румера. Потому, пожалуй, что в их позиции не почувствовал безапелляционности. Наоборот. Они вполне допускали возможность других версий. Не Клименкина они защищали – и Беднорцу, и Румеру сам Клименкин лично был даже не очень-то симпатичен. Они защищали справедливость. Именно факт произвола над Клименкиным, матерью, невестой Светланой и другими свидетелями вызывал их наибольший гнев. А где произвол – там неправда. Они защищали правду.
– Кого вы считаете самым отрицательным героем этой истории? – спросил я Беднорца.
– Следователя Бойченко, – не задумываясь, ответил он. – Если бы не его фабрикации, дело давно было бы прекращено.
– Вы уверены, что он знал, что делал?
– Абсолютно уверен. Он способный человек, это видно по всему, и если бы он только хотел, то мог бы, пожалуй, найти истинных преступников – было еще время. Подумайте сами: он на Каспарова завел уголовное дело! Мать – несчастную мать Клименкина – вызвал из Новосибирской области как соучастницу! Ей даже дорожных расходов не оплатили. Это злой человек, а то, что он способный, только усугубляет зло, которое он приносит. Безнравственный профессионал, вот кто он.