бессильную голову, то в руке у него остался клок волос. Бил арестованных и Ахатов – тот самый Ахатов, которого Каспаров так уважал в первые дни. Однажды на глазах Каспарова Ахатов крепко выпил – и тотчас обуяла его мания величия: «Здесь никто не понимает ничего, а я понимаю, я настоящий следователь, ты слушай меня, я тебя научу!»
Зная теперь Каспарова, могу представить себе, как мучился он, как страдал ночами, когда и здесь – в святом, казалось бы, месте – он увидел, как на самом деле погрязли люди, как далеко это все от того, за что боролся, во что верил его отец.
И вот дело Клименкина. Став свидетелем еще одного вопиющего беззакония, Каспаров оказался в крайней растерянности. Где уж тут радоваться жизни – интересоваться женщинами, есть-пить, наслаждаться красотами природы! Его вера в человеческие устои, в саму жизнь человеческую, в праведность рода человеческого пошатнулась! Отец воспитывал его в вере в справедливость, а для этого нужно хотя бы знать, что она хоть не везде, но существует. Но нигде что-то не видел ее существования Каспаров, надеялся раньше на то, что люди лишь временно погрязли, что можно им помочь выбраться, но где же он, символ веры? А если не верить в людей, то во что же тогда вообще верить? Не в дачи же и автомобили, не в тряпки и дурацкие развлечения. Самый смысл жизни, казалось, уходил из-под ног… «Отец, что же ты оставил меня? Как теперь быть? Я не знаю, за что, за кого бороться? Ради чего? Бога нет – ты об этом говорил твердо, – есть только люди, но – отец, отец мой! – ведь и людей что-то не видно уже. Ты умер, ты не знаешь, что делается. А я знаю», – Не такое ли билось в сознании Каспарова?
Мне он пожаловался на мучительную бессонницу. То же говорила и Алла: «Не спал, совсем не спал во время процессов, я уж не знала, что делать, почернел весь…»
Представляю, как лично воспринимал Каспаров все, что происходило с Клименкиным, и как, приговорив к смертной казни Клименкина, судья Джапаров заодно приговорил и его, Каспарова, к казни совести. Если Каспаров не мог терпеть, когда на его глазах били человека, то каково же было ему, когда человека, в невиновности которого он был убежден, который сам под честное слово – а Каспаров верил честному слову больше, чем документам, которые можно подделать! – сказал ему: «не виновен», когда человека, которому он обещал помощь, приговорили к смертной казни. За убийство, которого тот не совершал.
Судьба стукнула в его двери. Если бы Клименкина расстреляли, он, Каспаров, возможно бы, покончил с собой. А не смог бы – умер бы все равно, от язвы ли, от рака ли – от чего-нибудь да умер бы, потому что организм его, оставленный верой, не смог бы долго сопротивляться. Люди, не отягощенные убеждениями, и не подозревают, насколько велика эта тяжесть.
– Ты знаешь, – сказал он мне вечером, когда мы стояли в садике у его дома и он курил, – несколько раз уже думал покончить с собой. Не могу терпеть всего этого. Если бы не память отца…
Я не ожидал такого признания и с удивлением посмотрел на него. Неужели опять игра? Такая игра? Нет, он не играл. Это не было очередной позой. Это была не роль. Как-то обмяк он и смотрел в сторону. В его глазах что-то блеснуло, или мне показалось? Каспаров – и слезы? Немыслимо. Но вот тут, наверное, я и понял его. Как же похожи мы все, если скинуть маски! Отец воспитывал его несгибаемым – отец был сам воспитан таким, продукт своей бескомпромиссной эпохи… Отец удержался до конца в этой роли, он не дожил до XX съезда. Отцу было легче. Сын оказался один на один… Память отца жила в нем, светилась, но все же не могла до конца ослепить. И надо было сопоставлять, склеивать. И не склеивалось никак. С одной стороны, нельзя было предать память отца, с другой… Выдержишь ли такую пытку!
И вот дело Клименкина. Пробный камень. Как дважды два. Еще бы не принять этого лично! Еще бы не поставить на карту все…
И когда он летел в Москву, а потом за день обошел несколько высших инстанций – не за Клименкина он боролся. За себя, за отца. За все человечество – такое, каким он его понимал. Сила?.. Слабость?.. Как примитивны эти понятия по отношению к человеку. Мы можем думать, что от избытка силы поехал Каспаров в Москву защищать Клименкина. А он, возможно, поехал от слабости. От того, что не мог бы жить, если бы не поехал. Это не «волевой и сознательный» был акт, а власть отчаяния.
И роль положительного героя, костюм правдолюбца, который он так неловко носил, потому и вызывали у меня порой иронию, что они были действительно ни к чему. Каспаров напяливал этот костюм потому, что боялся: без него все увидят, какой он на самом деле слабый. Как не соответствует он своему волевому, бескомпромиссному чекисту-отцу. И грустно мне было потому, что не понимал он: слабость его – на самом деле его сила. Но он принимает ее за слабость.
Летчик Тихонов
Вот почему не случайно было встретить вокруг Каспарова людей добрых, порядочных и открытых. Таких, как жена, Алла, или его свояк, Юрий Тихонов, летчик, который тогда достал билет в Москву, а потом отвез на своей машине в аэропорт.
Он оказался человеком удивительно обаятельным. Скромный, немногословный, он прямо-таки излучал приветливость и ни в какой маске не нуждался. Есть такие счастливые люди: то, что для других проблема, вызывает бесконечные сомнения и рефлексию, для них естественно. Они и не представляют себя в иной роли, и если нужна их помощь, делают все, что нужно, не возводя это в ранг добродетели.
На первый процесс он приехал специально, взяв отпуск за свой счет.
– Было очень жарко, – рассказывал он. – Судья Джапаров зевал, а Клименкина рвало, когда объявили смертный приговор. Джапаров и не слышал, что там свидетели говорили. Подтасовка свидетелей была явная. Адвокат сказал коротко, что Клименкин невиновен, тогда прокурор Джумаев ему говорит: слушай, ты туркмен, я туркмен, что, мы не поймем друг друга? Процесс велся на туркменском языке, Джапаров переводил лишь изредка. Этот толстый старый человек только и думал небось о том, как бы скорей идти чай пить… А процесс был показательный, полный зал набился битком, человек триста. Какой же воспитательный смысл? Когда Виктора выводили, мать бросилась к нему, капитан ее оттолкнул, она упала в арык, ударилась о камень, потеряла сознание. Все уехали, адвокат поехал в ассенизаторской машине, другой ему не досталось. Попутная была… Так все было ясно, что я уверен был: после того, как Виктор поедет в Москву, расскажет все, Клименкина освободят. Ну, второй процесс – на доследование, ладно. В конце концов преступников истинных нужно ведь найти. Странно было только, что Клименкина не освободили до суда… На третий процесс специально отпуск взял. Ходил на каждое заседание. Если честно, то веры в правосудие не осталось совсем. Истинных преступников и не искали! По-моему, так: что они хотят, то и воротят. Добиться справедливости, если попал в переплет, практически невозможно. Виктор у нас просто герой. Хотя так, как он, должны бы поступать все. Что случилось с людьми?..
Еще свидетели
Да, следов было много…
Рассказывал о деле Клименкина Василий Железнов. Он не вдумывался в мотивы, причины. Он просто смотрел картину, которая разворачивалась перед ним. Он тоже был уверен в невиновности Клименкина, а то, что происходило, воспринимал как детектив по телевизору или в кино. А точнее – в театре. Он не думал, как и почему. Он воспринимал данность. Он переживал, конечно, сочувствовал, он и встал бы, не колеблясь, на защиту справедливости, если бы знал как. Да где ж тут встанешь. Против вооруженных охранников, против людей, облеченных регалиями власти.
Делилась своими, не совсем схожими с каспаровскими впечатлениями Алла, его жена. Она не смогла говорить спокойно, сомнений в невиновности Клименкина у нее не было никаких с самого начала, фантасмагория бесконечных процессов, писем, протестов, поездок мужа, приездов корреспондентов и адвоката была для нее как жуткий нескончаемый сон.
В один из вечеров мы втроем направились к ее знакомой, Люде, которая была на третьем процессе, возглавляемом Натальей Гурьевной Милосердовой.
Люда, вспомнив о переживаниях тех дней, расплакалась. «Я никогда не думала до тех пор, что можно так с людьми обращаться! – всхлипывала она. – Милосердова – член Верховного суда республики! А я думала, у нас невозможно такое. Как она на Светлану кричала или на мать! Во что же верить теперь?» Конечно, веры в наш справедливый суд у Люды не осталось, как и у многих присутствовавших на том, третьем процессе, возглавлявшемся Натальей Гурьевной Милосердовой.
Ну как же можно все это не опубликовать? – думал я. Ведь именно замалчивание несправедливостей всегда способствует злу, оно лишает возможности сопротивления ему нормальных, здоровых людей. Именно тот, кто замалчивает правду, и есть на самом деле самый злостный преступник! Верно, что правда многозначна, подчас противоречива, но именно замалчивание делает ее однозначной, выгодной конкретно кому-то, а стало быть, превращает в обыкновенную ложь.
Так думал я, и праведный пыл горел во мне. Много было следов, очень много, и я видел, что они ничуть не изгладились за прошедшее после процессов время. Я записывал тщательно все, что говорилось, чтобы разобраться потом в Москве, не поддаваясь, конечно, эмоциям тех или других, имея, однако, свидетельства из первых рук.
Некоторые из тех свидетельств уже вошли в «Высшую меру» (все они могут быть подтверждены документально), о других я постараюсь еще сказать, но все больше и больше я понимал, что главное было даже не в этих конкретностях. Главное – в тех обобщениях, которые уже напрашивались. Так тем более, тем более…
Да, самое страшное, удручающее впечатление произвел на всех третий процесс. Он выглядел наиболее солидным внешне – по числу свидетелей, по длительности, – от него ждали справедливости после второго, где начало истинному разбору дела было как будто бы положено, люди еще не успели по-настоящему разочароваться. Но они не знали, какой мастер в лице Бойченко взялся за фабрикацию материала, не ведали, сколь ревностный и «добросовестный» служащий выступит в роли председательствующего на этом суде. Служащий не богу, разумеется, – бога Наталья Гурьевна, судя по всему, давно отринула, не каким-то общечеловеческим абстракциям типа «добро», «любовь» и тому подобной «евангельской белиберде», не людям – что такое люди вообще перед светом высокой Идеи, горящей, очевидно, перед внутренним взором судьи, которая, как выяснилось потом, была в то время парторгом Верховного суда Туркмении? Гордилась, очевидно, Наталья Гурьевна той ролью, которую она исполняла верно и честно!