куратура опять опротестовала решение суда, опять переживали, но хорошо, что все кончилось.
Таким людям, как Каспаров, очень трудно жить в Туркмении. Вот у нас же в Сибири мы не боимся ни прокуроров, ни следователей, свидетели говорят, что знают, а там совсем другое. И вот могли мне приписать что угодно, и им не докажешь, я испытала на себе, дали им задание убрать меня во время вынесения приговора и еще схватили 30 руб., не дали никакой квитанции, ничего. А мы с отцом пять лет работали только на суды и на поездки. Я три раза была на приеме в Верховном Совете СССР, Верховном суде и т. д. Ездила то на свиданья, то на суды и следствия в Туркмению, то перечисляли на счет юридической консультации, то на передачи. Почти пять лет отсидел даром, и, наверное, даже никто не понес наказания за это. А сколько мы писали везде! Часть бумаг есть у Рихарда Францевича, часть в редакции «Литературной газеты». Написала я Вам очень плохо, разволновалась, буду переписывать, опять разволнуюсь. Пусть уж как есть. Виктор и Светлана доработали до отпуска, скоро будет наследник их маленький. Виктор работает электриком ГРЭС, живут у нас, все у них хорошо. Светлана работает в магазине «Ткани». Виктор не хотел, чтобы писали статью, говорит, кто не знал, так будут знать, что он сидел 5 лет. Вы уж много плохого о нем не пишите. До свидания. Прошу извинить, если что не так. С уважением…»
Вот такое письмо. Комментариев к нему можно написать десятки страниц, но, думаю, не надо. Кое-какие детали высветились… Тут и намеки на возможность взятки Ахатову, и уверенность его в том, что добиться правды будет очень трудно («добейтесь, добейтесь»), и замена адвоката перед самым процессом, и детали «показательного суда», и реакция газет и журналов на телеграммы и письма матери, атмосфера… И нравственный облик Бойченко, Милосердовой, прокурора, свидетелей-врачей. И – что удивительно – совсем другое отношение Татьяны Васильевны к правосудию в Сибири, и вера в достижение коммунизма, несмотря ни на что… И вырисовывается – через детали, стиль письма – характер самой Татьяны Васильевны, вспыльчивый, но настойчивый, решительный, желание ее добиться справедливости во что бы то ни стало, и упорная скрытая вера в эту самую справедливость… Несмотря ни на что. Да, последнее особенно показательно: мать, прошедшая через такие испытания, не сломалась… И вообще через письмо этого, так жестоко пострадавшего человека видно: есть люди и плохие, и хорошие, и так важна роль хороших людей в нашей жизни! Огоньками их разума, их человечности, сочувствия, соучастия поддерживается нравственная жизнь общества. Без них – мрак, обман, насилие, взаимная ненависть. И еще очень важное: сильна все-таки правда. Даже поведение милиционера-туркмена изменилось после оправдательного приговора, и радовались конвоиры…
Другие письма
В большом конверте матери была целая стопка других бумаг: уведомления о вручении заказных писем главному редактору газеты «Правда», в отдел писем «Комсомольской правды», тексты телеграмм генеральному прокурору СССР, в Президиум Верховного Совета СССР, министру юстиции тов. Теребилову, а также открытки из Прокуратуры СССР, Советского комитета ветеранов войны, МВД СССР, Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, из которых следовало, что все эти инстанции пересылали жалобы в одно и то же место – в прокуратуру Туркменской ССР… Три однотипные бумаги на бланках прокуратуры ТССР замыкали круг, сообщая, что «доводы, изложенные в жалобе, не подтвердились». Две из них были за подписью П. Бойченко (того самого), одна – за подписью старшего советника юстиции В. Костановского. Приведу последнюю полностью, так как текст ее весьма показателен:
«Ваше заявление по делу Клименкина В. П., адресованное в Комитет партийного контроля ЦК КПСС, поступившее из Прокуратуры СССР, рассмотрено. Ваши доводы о невиновности Клименкина несостоятельны, о чем Вам уже сообщено на предыдущую жалобу 2/II‑1972 года».
Вот такой заколдованный круг, хотя речь идет ни много ни мало – о жизни и смерти человека. Бездушная, слепая машина, которую, очевидно, хорошо знал Ахатов – так и вижу холодную, спокойную усмешку при его словах: «Добейтесь, добейтесь»…
И еще в конверте матери было два письма Виктора, присланные в разное время из тюрьмы. Первое от 22/XII‑1970 года, после отмены приговора о расстреле:
«Здравствуйте, мои родные! Пишу вам письмо из Ашхабада. Начальник хороший человек, хоть мне нельзя писать письма, а он разрешил написать. Приговор отменили, дело будет снова пересмотрено, будет переследствие. Когда вы получите письмо, я буду уже в Мары. Все-таки есть, наверное, справедливость. Уже переследствие, а там, может быть, и оправдают. Будем надеяться на хорошее. Мама и папа, вы не расстраивайтесь, берегите свое здоровье, это самое главное. Сообщите Светлане, если она не дома, а в Мары, что я скоро буду там. Пусть она уезжает из Мары домой. Мама, вышлите в Мары тапочки, только кожаные или еще что-нибудь, а то сейчас холодно, а я в плетенках, туфли я выбросил, они порвались, и рубашку черную или серую, только простую. Ну вот и все, кажется. Не беспокойтесь, все должно быть хорошо, есть же на свете правда. До свидания. Крепко целую вас всех. Передавайте привет всем родным и знакомым. Главное – берегите здоровье. Ваш Виктор. Поздравляю вас всех с Новым годом!»
Второе письмо от 8/XII‑1971 года, после третьего приговора – 15 лет… Оно похоже на первое – Виктор передает всем приветы, настойчиво желает здоровья, и чувствуется, что он смирился. Хотя в нем нет нытья, отчаяния, он бережет нервы родных.
Еще в конверте был маленький листок бумаги с припиской матери:
«Семенов Анатолий жил в другом городе, Барабинске, я ездила к ним два раза, никого дома не было – хотела поговорить с матерью или братом. Попытаюсь еще раз съездить. Перед тем, как ехать на суд четвертый, я говорила с ним, он так не хотел ехать, потом я его уговорила, он согласился, но не приехал, а вот что сделал, он боялся, что его увезут силой, как тот раз, связали руки, втолкнули в вагон и повезли «свидетеля»! Вообще я не представляла, что есть на свете такие ужасы».
Другое письмо было от Светланы Гриценко.
«Здравствуйте, Юрий Сергеевич! Я приношу вам свои извинения за долгое молчание, причиной является то, что не хочется ворошить прошлого. И в мои 20 лет довелось столкнуться с такой несправедливостью, потерявшая я всю надежду найти и добиться правды. Я даже не поехала на последний суд, так как мне уже было страшно снова все слышать и видеть Виктора на скамье подсудимых, ждавшего все это время оправдательного приговора… Я родилась в послевоенные годы, не видела войны и фашистов, но, читая книги, просматривая фильмы, имею кое-какое представление об этих людях, может быть, я очень грубо сравниваю судей, прокуроров, надзирателей, конвой с фашистами, но, видя такую картину, иного сравнения не найдешь. После вынесения приговора о высшей мере наказания Виктора взяли под конвой восемь солдат с автоматами наизготове и стали выводить из здания общежития (суд был показательным) с наручниками на руках, как будто какого опасного рецидивиста. Но мать есть мать, не успела я оглянуться, как мать оказалась на шее Виктора. Но тут ее начальник конвоя схватил, как нашкодившего котенка, и швырнул на тротуар, она ударилась головой об асфальт, потеряла сознание. Люди совсем чужие, не знавшие нас, плакали и не подпускали конвой к машине, ведь даже на первом суде было видно, что Виктор не виноват. Они нам говорили, пишите в Москву, мы подпишемся, насколько был справедливым суд. И мы, конечно, писали и не один год. И у меня до сих пор стоит эта ужасная картина в глазах, и мнение об этих людях не изменилось. Конечно, самую большую роль сыграли Виктор Каспаров и мать. Если бы все люди были, как Каспаров, не было такой несправедливости. А самую отрицательную – врач Атаев, милиционеры Бердыев и Гельдыев и, конечно же, судья, имевшие цель не разобраться, а только лишь защитить честь своего мундира. До свидания. Светлана».
Вот такой был первый «показательный» суд… Забегая вперед, скажу, что судья Джапаров и до сих пор – пятнадцать лет спустя, спокойно работает судьей (последнее время, кажется, в городе Ташаузе).
И наконец последнее письмо – от самого Виктора Клименкина.
«Юрий Сергеевич, здравствуйте! Вы извините, что долго не отвечали вам. Тут только одна причина, я не хочу, чтобы мое имя было известно в нашей стране, не хочу огласки. Хочу спокойной жизни, все свое прошлое, вернее, все плохое из своего прошлого, хочу забыть, если это получится. А если вы напишете книгу и в ней будет фигурировать мое имя, люди будут интересоваться, надоедать и т. д., а я не хочу, чтобы кто-то знал мое прошлое. В нашем городе и так считают, что я какой-то герой, совершил что-то невероятное, ну, конечно, мне был смертельный приговор, потом 15 лет и т. д., но мне кажется, что если человек считает себя невиновным, то поступит так, как я. Я отвечу на ваши вопросы, но хочу, чтобы в вашей книге (если это возможно) не фигурировала моя фамилия. Я понимаю, что вы стараетесь помочь людям, хотите справедливости, счастливой жизни, но мне кажется, вам бы лучше приехать в любую колонию, и больше чем уверен, вы бы были удивлены столь жестокостью, несправедливостью, беззаконием. Ведь не только я страдал за колючей проволокой, страдают десятки тысяч, и не все они стараются найти эту справедливость, которая где-то далеко спрятана. Да вы, я думаю, сами хорошо все это видите. Ну, ладно, я отвлекся, буду отвечать вам.
Вы, конечно, читали, что преступление было совершено в апреле месяце 1970 года. В подробности не буду увлекаться. Дело было уже ночью, когда меня разбудила милиция. Увезли в медвытрезвитель, так как был выпивши, со мной там был и Семенов Григорий, но это следователь Ахатов скрыл, так как придумал новую версию, чтобы обвинить меня в преступлении, которого я не совершал. Он водил меня к прокурору города Джумаеву. Тот тоже стал придумывать разные подлые версии. Стал уговаривать меня, чтобы я взял на себя это дело, обещал мне только пять лет и что сейчас идет уже амнистия к 100‑летию Ленина, и что он приложит все усилия, чтобы я через год был уже дома. Когда я отказался от его предложения, он стал кричать, угрожать и в конце нашей дружественной беседы пообещал мне, что теперь приложит все усилия, чтобы дали мне расстрел. Слово он свое сдержал, но не подумал только, что еще не перевелись справедливые люди. Следователь Ахатов тоже угрожал, только уже у себя в кабинете, обещал расстрелять, вынимая пистолет из-за пояса брюк, так как в гражданской одежде, потом стал предлагать мне наркотики, анашу, морфий, думая, что я наркоман и соглашусь на это. Я лично сам был свидетелем, когда он этим способом навязывал нераскрытые дела людям, которые употребляют наркотики. И вот таким образом многие люди повышают свою карьеру… Когда мое дело было передано следователю из прокуратуры Абаеву, он тоже стал применять разные уловки, подкладывал мне под протокол допроса (который я писал сам) пустой бланк, чтобы я расписался, а когда я увидел, что под протоколом пустой бланк, я порвал все это. Да и писал я большую часть протоколов под диктовку, так как был еще, можно сказать, глупым, доверял следователям. А как проходили опознания? Никто не мог меня узнать, так как они не видели меня ни одного раза, только с подсказками, да вы это знаете по делу. Хочу написать еще о ноже. Нож этот