– Повесть написана верно и хорошо. Но это может сослужить не хорошую службу, а плохую. Вот посмо́трите.
Я, конечно, был с ним не согласен, но готовился к этой встрече серьезнейшим образом. Важно было настроиться так, чтобы, с одной стороны, внимательно выслушать все замечания по делу, по существу, а с другой – попытаться внушить моему оппоненту, что я вовсе не соперник ему. Да так ведь оно и было!
– Понимаешь, – сказал мне доверительно Румер перед самой встречей, – он тоже пробивался с большим трудом. И он мне прямо так и сказал, что ему неприятно будет, если… Я, говорит, бился-бился, в этот молодой написал одну повесть, и… Как ни объяснял я ему, что это далеко не единственная повесть, что ты пробиваешься уже много лет, он и слышать не хотел. Но ты не тушуйся. Постарайся из встречи с ним извлечь для себя все полезное. Он ведь действительно отличный специалист.
– Вещь, которую вы написали, конечно, сенсационна! – такими были первые слова публициста. – На малом пространстве вы затронули практически все больные вопросы нашей юрисдикции. Но у вас много ошибок, очень много ошибок!
Тут я насторожился. Дело в том, что все замечания юристов – и Беднорца, и Сорокина, и Баринова, и тех, кому давал рукопись Беднорц, – я учел. Не говоря уже о том, что сам неоднократно сверялся и с учебниками, и с энциклопедией, и с Уголовным и Процессуальным кодексами, и с Конституцией. Какие ошибки там могли быть? Но я самым внимательным образом слушал, не перебивая, записывал аккуратно и тем самым, наверное, как-то все же, пусть отчасти, но успокоил человека, конкурировать с которым не только не хотел, но, конечно, и не мог бы. Поэтому я попытался всячески объяснить, что написал для газеты только потому, что был послан в командировку именно от этой газеты, на самом же деле мой замысел – развернуть написанное после публикации в газете и отдать в журнал или в издательство. Но долг перед героями истории – особенно перед Каспаровым и другими положительными персонажами – обязывает меня выступить сначала именно в газете, слово которой так авторитетно.
Ошибок, на которые указал публицист, оказалось при внимательном рассмотрении очень мало. То есть их практически не было, а были, так сказать, оттенки, варианты истолкования, нюансы. Но я все выслушал, записал и поблагодарил…
Расстались мы, в общем-то, хорошо, договорившись, что после того, как, учтя его замечания и рекомендации, я сделаю новый вариант, он его еще раз посмотрит.
– Молодец, – похвалил меня Румер. – Я боялся, что ты сорвешься. Делай быстро новый, последний вариант – сократи еще, если сможешь, и покажи ему, а потом опять дадим главному.
И я принялся за четвертый вариант. Сделал его быстро и передал через Румера публицисту. Мы снова встретились.
– Сразу должен вам сказать: речь может идти только о публикации вашего материала в журнале, а не в газете. С этих позиций мы и будем говорить с вами. Вы поработали хорошо, грубых ошибок больше нет, теперь совсем другое дело. Если хотите, я помогу вам с журналом, скажите мне, куда вы отдадите рукопись, я туда позвоню.
Я слушал его обескураженно. Как это «только о публикации в журнале»? Да, правда, я поделился с ним своей мечтой о варианте журнальном, расширенном, но ведь сначала в газете же… Конечно, спорить с публицистом было мне бесполезно. Да и о чем спорить?
Я поблагодарил его, забрал материал и вновь отправился к Румеру.
– Что делать, Залман Афроимович?
– Оставь рукопись, – сказал он. – Будем пытаться через другого зама, первого. Придется еще ждать. Сначала дождемся твоего очерка в «Правде».
Очерка мы дождались. Но Румер все еще не мог сказать ничего утешительного. Редактор отдела «Правды» сам, лично предложил мне опять поехать в командировку. Началась уборочная страда на целине.
– Вы можете набрать великолепный материал, ценнейший, – агитировал он меня. – Этот год – юбилейный для целины, двадцать лет, так что тем более. Я бы на вашем месте поехал немедленно. Ваш первый очерк всем понравился, не надо тянуть. Куй железо, пока горячо, знаете, как говорят.
И буквально через несколько дней после выхода первого очерка я вновь поехал в командировку от «Правды». На этот раз в Казахстан.
Вторая поездка была еще удачней, чем первая: я набрал материала на несколько очерков – два из них потом вышли в «Правде», а один, как ни странно, в «Литературной газете»…
А с «Высшей мерой» заглохло совсем.
Румер говорил со мной по телефону кислым голосом, советовал не терять надежды, ждать, может быть, дать пока на всякий случай в какой-нибудь журнал.
Если в журнале возьмут, нам легче будет… – размышлял он, но не было уже в его словах никакого энтузиазма.
А еще он сказал, что у него есть замечания по четвертому варианту, и хотел, чтобы я опять кое-что переделал…
И, ко всему прочему, в квартире опять начал появляться Жора Парфенов.
Постановление ЦК и семинар в Переделкине
Однако я не успел ощутить по-настоящему прелесть наших встреч с Жорой, потому что по приезде из второй командировки – на целину – был тотчас приглашен на семинар «молодых рассказчиков» в Переделкине под Москвой. За что вдруг такое внимание? Сыграла, конечно же, свою роль первая публикация в «Правде», но вскоре стала ясна и другая причина. На подходе было постановление ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью».
Значит, не только я бился об стенку! В постановлении было сказано много хороших и правильных слов о том, что у нас еще бывает небрежное отношение к представителям творческой молодежи во всех сферах искусства и литературы, что необходимо «со всей решительностью усилить», «повысить», «исправить», «помочь» и «наладить дальнейшее совершенствование».
Началась кампания, и я попадал в обойму…
Из богатого опыта мы все уже знаем, что, как правило, кампании начинаются более или менее бурно, а угасают более или менее быстро, но все же в начале кампании есть возможность вскочить на какую-то из ступенек.
Очевидно, это последнее очень хорошо понимали молодые рассказчики, собранные в Переделкине накануне выхода постановления. Началось, правда, с более или менее творческих «обсуждений» работ каждого из собравшихся. Но очень быстро все поняли, что к атмосфере творческого общения мы не привыкли.
На семинар «молодых рассказчиков» потянулись редакторы журналов, и естественно, что участникам семинара лучше было не сидеть на бесполезном «обсуждении» своих рассказов среди молодых коллег-неудачников, а встретиться с кем-то из редакторов. «Творческая встреча» стала приобретать слишком практический характер, что, в общем-то, и понятно. Атмосфера становилась все более неприятной. «Святой огонь» солидарности, дружбы, верности общему делу так и не вспыхнул.
Как не вспыхивал он и на тех «встречах», «семинарах», «обсуждениях», где мне приходилось бывать прежде… Не до огня. Напечатать бы, «протолкнуть» в какой-нибудь печатный орган.
Как-то Виктор Сергеевич Розов, которого я очень уважаю, в печати посетовал, что вот, мол, не стало творческого общения среди молодых – даже в Литературном институте! – и не принято теперь хвалиться тем, например, что написал хороший рассказ. Хвалятся, что удалось напечатать рассказ! И упрек, и печаль звучали в этих словах писателя… «Святая наивность!» – подумали, наверное, многие, читая эти слова. Да кому нужен-то хороший рассказ? Кого это на самом деле волнует? Напечатанный рассказ – это да. А хороший… Их, может, много по разным столам валяется. Десятилетиями. Ну и что? Тут и впрямь возненавидишь «святой огонь». Что в нем, в «огне» этом, если читатели о нем и не догадываются, а редакторы боятся…
И все же чувствовалось, что хотелось, очень хотелось многим из тех, кто собрался тогда в Переделкине, творческого разговора, общения, солидарности… Не получилось.
Как и многие, я уехал с семинара до его окончания. Ко мне тоже подходили некоторые редакторы, и я дал кое-какие рассказы, но если честно, ни на что не надеялся. Говорила со мной и редактор радио – с целью сделать передачу по очерку в «Правде». Мы проговорили полдня, но понимания так и не достигли. Интересна одна деталь: газета не напечатала эпизод, в котором механизатор, лучший комбайнер области, орденоносец, член обкома, увидев вопиющую бесхозяйственность диспетчера, тотчас связался с первым секретарем райкома, пожаловался ему, и тот распорядился глупое решение диспетчера отменить. Была, значит, проявлена та самая инициатива, к которой так призывала нас партия – инициатива каждого работника на своем рабочем месте. Естественнейший из поступков, казалось бы. Ан нет, как выяснилось, «слишком острым» оказалось это место, «непроходимым». Потому что ежели каждый, значит, будет чуть что на своего маленького начальника высокому жаловаться, то что же это начнется? Нарушение принципа единоначалия? Партизанщина?
Смешно и грустно, но именно так, очевидно, поняли этот эпизод и в газете, и именно так поняла его редактор радио, которой я предложил эпизод в передачу включить. Правда, в результате трехчасового разговора и в знак особого расположения ко мне она обещала постараться… пробить. И сообщила мне это с таким видом, словно брала на себя ответственность за немыслимую крамолу. Если это была крамола, то о чем вообще говорить?
Заседание бюро прозы
В конце года состоялось расширенное заседание бюро прозы Московской писательской организации, посвященное постановлению ЦК «О работе с творческой молодежью». Меня пригласили на это бюро.
На нем же присутствовал и Юрий Валентинович Трифонов.
Один за другим выступали писатели – и члены бюро, и так называемые «молодые» (никому из них, по-моему, не было меньше тридцати пяти, большинству же – сорок и больше), – и все, как один, говорили о том, что проблемы, конечно же, есть, но они исключительно успешно решаются, а теперь, после постановления, все будет и совсем прекрасно… Ну, члены бюро – ладно. А вот сами-то «молодые», наверняка идущие весьма тернистым путем, они-то почему? – с горечью и недоумением думал я. Чем больше я слушал, тем неприятней мне становилось. Эх, что терять! Я сидел рядом с Трифоновым, наклонился к нему и тихо спросил: