– Юрий Валентинович, врезать им?
– Что-что? – не понял он.
– Сказать по правде?
– Скажите. Врежьте.
Когда появился просвет между выступающими, я поднял руку, попросил слова.
И сказал, что слушать эти благополучные речи, конечно, приятно, однако действительность далеко не столь розовая сейчас, хотя постановление и принято. Отдельные успехи отдельных лиц, входящих в «обоймы» и присутствующих здесь, мало о чем говорят по существу. А вот я, к примеру, пришел сюда, на это добропорядочное бюро как с поля боя. Потому что в моей комнате коммунальной квартиры рядом с дверью на гвоздике висит молоток на проволочной петле. На всякий случай. Потому что сосед-алкоголик давно грозит меня зарезать, и драка уже была, и он в полутяжелом весе и невменяемый, когда пьяный, и дружков приводить любит… Самое любопытное: ситуация в чем-то схожа с той, что описана в моей повести. А повесть написана по заказу газеты, однако так и не напечатана по причинам все тем же. И все вы очень хорошо знаете, что положение такое не только у меня, кое-что подобное есть и у каждого из вас – ваши рукописи тоже корежат и маринуют годами. И вообще у нас гибнет много талантливых людей…
И я рассказал о своем друге, которого отчислили из Литературного института по творческой несостоятельности, хотя он был там одним из самых талантливых, если не самый талантливый.
А потом рассказал о художнике, который так и не смог пробиться и теперь уже вряд ли пробьется – серьезно болен. И о режиссере, которому не позволяют ставить фильм по тем произведениям и сценариям, по которым он хочет, он же не хочет снимать халтуру, которую от него требуют. И все трое, о которых я рассказал, молодые, сравнительно молодые, как это у нас принято, – им под сорок или за.
– Порочный круг получается, – сказал я. – Сокрытие правды о зле порождает зло в еще больших размерах.
Слушали, не перебивая, не останавливая, как ни странно. Потом выступил Юрий Трифонов, поддержав меня и сказав, что расплодились у нас во всех областях и в искусстве тоже многочисленные «группы, группки и группочки», отчего человеку, не принадлежащему к группе, практически невозможно пробиться, а люди талантливые, личности, как раз и не склонны объединяться в группы. Сокрытие же болезни, как известно, усугубляет болезнь…
Милиция
Выхода из ситуации с Парфеновым я не видел, но должно же было это как-то разрешиться. В конце концов были затронуты и соседи: в один из вечеров Жора, гоняясь за своей женой по квартире, оказался в комнате таксиста, где был маленький ребенок. Мы решили обратиться в милицию. И обратились – сначала к участковому устно, а потом и письменно: сочинили заявление с просьбой принять хоть какие-то меры. Мер принято не было, и в порыве гордого торжества жена Жоры заявила на кухне, что у них с Жорой, во-первых, знакомый врач, который всегда даст бюллетень, если надо, а во-вторых, в друзьях прокурор района. Так что зря, мол, стараетесь!
Что-то надо было делать. Мой сосед не собирался уступать, он, наоборот, наглел, малейшая попытка моя наладить отношения мирно встречалась с иезуитской усмешкой, он явно принимал мои попытки за слабость. Похоже, у него действительно появился смысл жизни… «Ну что, съел? Посадили меня хоть на сутки после вашего заявления? Учти, прокуратура занимается не моим делом, твоим. Мы еще посмотрим, какой ты советский человек…» – так высказался он уже не в пьяном виде, а в трезвом.
Увы, такие или похожие слова нередко произносились и в других местах, и по другим поводам. Слова «антисоветчик», «антисоветчина» витали в воздухе, довольно прочно вошли в наш обиход и приклеивались к людям с необыкновенной легкостью. Но совсем не легкой становилась жизнь тех, к кому эти слова относились.
Второе (а если быть точным, то уже третье) заявление начальник отделения милиции принял у меня совсем с другим видом, нежели первое. Очевидно, слова жены Жоры о знакомом прокуроре имели под собой какие-то основания. Выражение лица начальника было суровым.
– Вам нужно бы самим договориться, – сказал он и хмуро посмотрел на меня. – Побеседовали бы по душам, по-мужски, и дело с концом. Вы же не инвалид какой-нибудь. Даже боксом занимаетесь как будто?
– Да ведь беседовали уже, – сказал я. – Вы что хотите, чтобы я тоже своих дружков собрал? Ведь это может плохо кончиться, вам не кажется?
– Вот когда плохо кончится, тогда и придете, – сказал он и засмеялся.
Шутки – это, конечно, очень хорошо, я люблю юмор. Но тут мне что-то не хотелось смеяться. Так ни с чем я и ушел из милиции.
Конечно, ситуация была нелепой и вызывала досаду. Однако почти каждый из моих знакомых относился к ней вполне серьезно и припоминал нечто подобное из своей жизни или из жизни окружающих. Рассказ одной молодой женщины запомнился особенно. Она тоже жила в коммуналке, только там было не семь семей, как у нас, а две. То есть одна семья – это она с ребенком, а другая – алкоголик с женой. Жену он избивал регулярно, до крови, до потери сознания, а когда моя знакомая заявила наконец в милицию, то сосед пригрозил изуродовать вместе со своей женой и ее. Спасла ее чугунная сковородка, которой она хлопнула в конце концов по голове своего соседа. Не убила, слава богу, но вырубила. Он упал без сознания, и тотчас она вызвала милицию. Она и раньше, как уже сказано, ходила в милицию, написала несколько заявлений, на которые реагировали приблизительно так же, как на наши, но на этот раз была кровь и у нее, и у соседа, и у его жены, которая тоже лежала в беспамятстве. Помогло это, а еще то, что как раз тогда проводилась очередная кампания против пьянства, а оба супруга были, как установила экспертиза, «в сильной степени опьянения». Молодой матери с ребенком дали комнату за выездом в другой квартире, где она благополучно живет до сих пор…
Помощь мне пришла от Виталия Андреевича и редактора сельхозотдела «Правды».
По совету первого я все рассказал второму и грустно пошутил, что могу не успеть закончить третий очерк, над которым работаю.
Редактор предложил написать заявление на имя председателя райисполкома и при мне же позвонил ему с просьбой принять меня и выслушать.
Знаю, сколько времени приходится ждать очереди на прием к председателю исполкома. Здесь же – после звонка – он принял меня немедленно, в тот же день. Ведь я был специальный корреспондент «Правды». Он вышел мне навстречу из-за стола, поздоровался за руку и усадил в кресло. Смотрел очень приветливо, хотя слегка настороженно – не знал, чего от меня ждать.
Ничего не объясняя, я подал ему заявление.
Читая, он хмурился все больше. Прочитав, тотчас нажал кнопку селекторной связи, сказав, что немедленно даст указания начальнику Управления внутренних дел исполкома.
– Безобразие! – с чувством сказал он. – У себя под боком не можем навести порядок…
– У вас еще есть вопросы ко мне? – сочувственно спросил он, так как начальника управления на месте не было.
– Нет, пока нет, – сказал я. – Пока только это.
– Идите спокойно, мы все сделаем. Я дам указание разобраться, все будет в порядке. Безобразие, до чего дошло…
Я вышел.
Дня через два в квартиру пришли человек семь дружинников во главе с сотрудниками милиции (я вспомнил, что в заявлении было слово «самбист»).
Не знаю, отбывал ли Жора пятнадцать суток, но в квартире больше не появлялся.
Однажды, приблизительно через месяц, я встретил Жору на улице, трезвого. Он с нескрываемым удивлением и уважением смотрел на меня. И никакой агрессии не исходило от него, вот ведь удивительно что! Даже ноздри, я заметил, не шевелились!
Да, все разрешилось. Но один вопрос меня беспокоит все же: а что, если бы я не был корреспондентом «Правды», если бы не стал звонить редактор отдела председателю исполкома? Что было бы, если Жора, войдя во вкус, попытался однажды осуществить свою угрозу? И каково другим – тем, кто попадает в подобные переделки, а моими возможностями не обладает?
Второй круг чтения
В декабре 1976 года вышел мой третий «портретный» очерк в «Правде», однако дело с повестью не двигалось. Однажды я все же зашел в газету побеседовать с Румером, тут же присутствовал сотрудник из другого отдела. Он заинтересовался повестью и попросил рукопись почитать.
Я дал ему. На другой день рано утром он мне позвонил.
– Я не звонил вам ночью, потому что знаю, что вы живете в коммунальной квартире. Я вчера же прочитал. До двух ночи читал. Долго не мог уснуть, хотелось позвонить тотчас… Это настоящая советская вещь, острая и принципиальная. Сейчас я иду на работу в редакцию и сегодня же дам первому заму. Попробуем еще раз. Она должна быть напечатана!
Излишне говорить, что я чувствовал…
Если раньше неделями, месяцами я ожидал прочтения – только прочтения! – то здесь за два дня прочитали оба зама главного и заведующий отделом газеты – тем самым, в который входил и упомянутый выше публицист, и зав. отделом сам позвонил мне домой и очень вежливо спросил, когда я смогу прийти в редакцию (то есть звучало это так, что, мол, когда я соизволю…), и добавил, что лучше бы поскорее.
Когда я пришел, он выразил свое удовлетворение, чуть ли не восхищение повестью и желание ее обязательно напечатать в газете. Но – «увы, тут ничего не поделаешь», – сказал он – ее нужно все-таки сократить до сорока‑пятидесяти страниц, не более. В таком виде, как сейчас, давать главному бесполезно: он и читать не станет, когда увидит объем.
И он как будто бы даже уговаривал меня сократить, объясняя, что понимает, конечно, опасность – повесть может пострадать, лишнего там ничего как будто бы нет, – но все же нужно бы мне на это пойти.
– В журнале вы, конечно, напечатаете все, для журнала такой объем в самый раз. Но для вас очень важно напечататься сначала у нас в газете, это ведь такая авторитетная трибуна…
Я не верил своим ушам: неужели может так быть? Он действительно как будто даже уговаривал меня, и он смотрел на меня с уважением.