И… я согласился и немедленно принялся за сокращение.
Поражение
Увы. И эти хлопоты оказались пустыми. Не буду утомлять описаниями новых переделок и чтений. Скажу только, что, по словам заведующего того отдела, по которому теперь шла «Высшая мера», все замы были «за». Повесть оказалась у главного. Тот прочитал и сказал одно только слово: «нет».
Дальше идти было некуда.
Дал я рукопись – последний из «длинных» вариантов – в один «толстый» журнал. Она там тоже «очень понравилась». Сказали: «Ждите. Будем думать, как быть с вашей повестью». Но главному редактору читать почему-то не давали…
Повесть «Высшая мера» (как и роман «на молодежную тему», как повесть, отвергнутая одним «доброжелательным критиком», как многие рассказы) везде нравилась, везде оценивали ее «по большому счету», говорили, что это «очень нужная и очень современная литература факта», но… не печатали.
Произошло, правда, важное событие в моей жизни: от Союза писателей дали квартиру «за выездом». Отдельную однокомнатную квартиру. В старом доме, но вполне приличную и в хорошем районе. Ну, теперь-то мы поработаем, утешал я себя.
Переехал я в конце октября, а в один из декабрьских вечеров раздался звонок в дверь, и в мою новую квартиру вошел… Каспаров! Виктор Каспаров, один из главных героев повести моей, упорный правдоискатель, защитник несправедливо осужденного Клименкина! Он был не один, с Василием Железновым, тоже участником событий, упомянутых в повести.
– Я приехал за помощью, Юрий Сергеевич, – сказал он, и только тут я увидел странное какое-то выражение на его лице. – На меня наклепали дело. За мной охотится прокуратура… Нужна ваша помощь.
Часть пятая. Надежда
Месть
Никогда сокрытие мрачной правды не спасает от бед. Скрывающий правду – от себя ли, от тех, кого эта правда касается, – отказывается, в сущности, от борьбы, разоружается и уже как бы признает свое поражение. А те, кто заинтересован в неправде, получают «режим наибольшего благоприятствования». Торжествуют грубая сила и разрушение.
Виктор Каспаров рассказал следующее. В Мары произошла авария – перевернулся автобус с детьми. Несколько человек погибло. Естественно, стали искать виновных. И конечно же, им был водитель автобуса, тоже пострадавший, попавший в больницу. У него оказалось удостоверение водителя второго класса. Нашелся человек, который заявил, что водитель не заканчивал курсов по повышению классности с третьего на второй, а удостоверение получил с помощью Каспарова за взятку в размере 200 рублей.
Каспарова вызвал следователь, объявил, в чем он, Каспаров, подозревается, и приказал никуда не уезжать, так как на него заводится уголовное дело.
С самого начала дело это было сомнительным, потому что водитель и без удостоверения, полученного с помощью Каспарова, имел право перевозить детей и перевозил. Какое же отношение к аварии имеет Каспаров? Но сам факт привлечения Каспарова к суду в связи с делом об аварии говорил о многом. Правдами и неправдами доказав взятку, они свяжут ее с гибелью школьников, а там…
Обычаи и нравы местной милиции и прокуратуры Каспаров знал по делу Клименкина слишком хорошо и… не выдержал.
Он опять поехал в Москву искать правды и защиты. Теперь для себя.
Его трудно было узнать. Лицо бледное, глаза как-то погасли и блуждали, не останавливаясь, ничего не осталось от его решительного, прямого взгляда… Рассказывая, он машинально перескакивал с предмета на предмет, мне стоило большого труда понять, что же все-таки произошло. Помог Василий Железнов. Похоже, он поехал с ним как сопровождающий – для поддержки.
Это опять была какая-то мистика, чертовщина. Каспаров – и взятка? Такое не укладывалось в голове. Однако жизнь научила: доверяй, но проверяй, не тешь себя иллюзиями, не ослепляй предвзятостью. И я тотчас, впрямую – как он сам когда-то Клименкина (на первом допросе) – спросил его:
– Скажи честно, брал? Я помогу тебе в любом случае, помогу чем только смогу, но все же мне важен факт: брал?
Вот она, вот она опять – то ли ирония, то ли усмешка, то ли высшая справедливость судьбы! Он был сейчас передо мной в роли Клименкина, а я в его роли, «инспектора и защитника» – ситуация похожая на ту, что была в Туркмении семь лет назад…
– Нет, не брал, – сказал он, – ложь это. Они накрутили.
Ложь, конечно, ложь, и не связано с аварией, но опять – точно так же, как в истории с Клименкиным! – не в самом факте взятки даже было дело. Сам факт интересовал меня лишь чисто психологически… Дьявольский ход был найден противниками: уличить, поймать на том, в чем сами бесконечно грешны. Стянуть на свой низкий уровень – и растоптать.
Представляю, с каким злорадством занимались этим делом ревнители тамошнего «правосудия», это не просто наслаждение было для них. Это был восторг и победа. Они и душу отводили, они и утверждали себя. И заботились о своей безопасности. Тот, кто когда-то так решительно и бесстрашно восстал против их системы ценностей, против «двойной» их справедливости (для других – одна, для нас – другая) – он теперь был в их руках, он оказался таким же, хотя все еще не признавался в этом. Так заставить! Раздавить! Ату его!..
Ясно, что это была месть. Долго ждали они. И дождались.
Боялись, наверное, выступления газеты. Ведь приезжали же корреспонденты из Москвы. Но время прошло, а в печати ничего не выходило.
Значит, можно.
Ату его!..
«Волки гонят оленя»
Все это я подумал сразу. Хотя и были еще сомнения. Мало ли… Ведь всех тонкостей дела я не знаю. А вдруг и на самом деле здесь что-то нечисто?
И вот не могу удержаться, чтобы не привести чье-то стихотворение, которое прочитал мне мой друг по памяти:
Волки гонят оленя. Волки гонят оленя.
Волки знают, что он устанет.
А может быть, встать на колени?
Попросить пощады у стаи?
Близко серая стая… Близко серая стая…
Вот обходит его волчица…
А может, это игра такая?
Может быть, ничего не случится?
А может, зря говорят про волков?
А вдруг они не враги?
Но древний опыт веков, всех веков
Беги! – говорит. – Беги!
Волки гонят оленя,
Волки знают, что он устанет.
Над равниной заря алеет,
А в его глазах – ночь густая…
Каспаров производил впечатление загнанного… Но, может быть, он преувеличивает? Может быть, ничего не случится? Так думал я. Но не он. У него был большой опыт в отношениях со следователями и милицией – не то что у меня (с одной стороны – Жора Парфенов, с другой – газета Центрального Комитета КПСС). Он хорошо знал, что они делали с Клименкиным, с Анатолием Семеновым и с другими – теми, о которых он тоже знал, но которые никак не причастны были к делу Клименкина.
Потому что безнаказанность. Потому что «угрызения совести начинаются там, где кончается безнаказанность». А она не кончалась. Она, наоборот, торжествовала! Вот ведь и адвокат из Москвы приезжал, и корреспонденты один за другим, и даже пленум был, ну и что? Съели? Клименкина освободили, ладно уж, хватайте эту «кость», подавитесь. А в остальном… Семенова сжевали, теперь и еще одного сжуем!
Он периодически вздрагивал – дрожь волнами ходила по его телу, я хорошо знаю это состояние, у меня бывало. Состояние загнанности, когда ты – один, а их – много. Василий Железнов не спускал с него глаз, как с ребенка.
– Тихо, Виктор, – сказал я. – Погоди. Сначала надо успокоиться. Ты же знаешь. Помнишь, что ты говорил Семенову?..
Тут я осекся. Этого нельзя было говорить, тут я дал маху. И пытался поправить дело бодростью тона.
– Ты – гражданин Союза, запомни это. Страх – самый главный наш враг. Слушай внимательно. Надо встретиться с Беднорцем, это раз. Ты не встречался с ним? Ну вот, обязательно с ним. А главное: все четко напиши, чтобы было твое письменное объяснение, понял? Тогда нам легче будет тебе помочь. Я вот что сделаю: напишу, во-первых, письмо Аллакову, я слышал, что он теперь член Верховного суда республики. Эх, жалко, что не вышла повесть – он ведь там один из героев, легче мне было бы… – ну да ладно. Затем – письмо главному редактору газеты – он в курсе дела Клименкина, если повесть не печатает, пусть хоть так поможет. Потом…
Рассказывая и слушая меня, он ходил по комнате, часто наклонялся и ковырял что-то на полу.
– Ты что делаешь? – спросил я наконец.
– А пятна у тебя, – сказал он. – На полу пятна. Краска, что ли, осталась. Я не люблю, когда пятна. Я и дома слежу, чтобы пятен не было…
Они с Василием переночевали у меня, а потом поехали в гостиницу, где Виктор должен был написать объяснение.
На несколько дней он исчез, а потом от Беднорца я узнал, что он улетел обратно в Мары. Объяснения он так и не написал. Мы думали, что, может быть, все обойдется.
Начался новый, 1978 год. От Каспарова не было вестей. Дела с «Высшей мерой» не двигались.
Звонок
Было около девяти утра. Встал я поздно и только еще собирался сесть за работу. Зазвонил телефон, я взял трубку.
– Юрий Сергеевич? Это из Комитета государственной безопасности, Санин Владимир Николаевич. Здравствуйте.
– Здравствуйте…
Естественно, что я растерялся: такой звонок был в моей жизни впервые. С «органами» я дела пока не имел, но был наслышан, как все, так что вежливый мужской этот голос произвел впечатление очень сильное.
– Нам бы нужно встретиться с вами по двум вопросам, – продолжал голос как ни в чем не бывало. – Один свежий, а один – давний. Я и раньше собирался с вами связаться. Когда бы вы могли?
– Когда хотите, – ответил я, понимая, что работать мне теперь не удастся, и стараясь придать своему голосу уверенности. – Хоть сегодня.
– Можете сегодня? Хорошо. Во сколько?
И мы договорились на двенадцать.
Надо ли объяснять, что я чувствовал?.. Моей семьи не коснулся в сильной степени меч «борьбы с вредными насекомыми», «врагами народа» – хотя и выслали кое-каких родственников на Урал, а одну из самых близких мне в сиротском детстве – бабушку, оставили, может быть, только из-за решительного и безрассудно смелого вмешательства комсомолки-школьницы, моей двоюродной сестры. Это ее мужественный поступок сохранился в скудной нашей семейной летописи: когда бабушке прислали повестку, моя сестра – было ей тогда лет шестнадцать – смело пошла вместо нее на Лубянку и сказала, что это форменное безобразие, бабушка – человек вполне советский… Обычно подобные демарши в то время не проходили, сестра запросто могла остаться в тех же стенах и обеспечить лишнюю «галочку» деловитым следователям, выполняющим свой нелегкий план, но этот почему-то прошел; и сестра вернулась домой, и бабушку больше не трогали.