Начались новые веяния, и однажды некоторых писателей-публицистов Москвы собрали в редакции «Литературной газеты». Пригласили на это собрание и меня.
«Высшая мера» все еще «стучала в мое сердце», да и не только она, а и другое, о чем частично удалось здесь сказать. И когда в начале собрания произошла заминка – никто не решался выступить первым… – я поднял руку и попросил слова. Извинившись за то, что выскочил первым, я заявил, что очень уважаю и люблю эту газету, но именно потому и вынужден констатировать с грустью, что счет у нас с «Литературной газетой» 2:4. Не в нашу общую пользу. То есть из шести материалов, написанных специально для нее, напечатано только два, а четыре возвращено, причем среди этих четырех – повесть, над которой я работал в общей сложности около года, причем половину срока – по конкретным заданиям редакторов. И дело не в том, что я не получил за свою работу ни рубля – хотя можно ли представить себе рабочего, которому не платили бы зарплаты за полугодовую работу? – дело в том, что зло осталось безнаказанным, добро не поддержано, и по меньшей мере один честный человек в результате уже очень серьезно пострадал. И почему это все происходит? Разве есть что-нибудь вредное в этой повести, разве есть в ней неправда? И ведь почти все сотрудники газеты отзывались о ней положительно. В трех других ненапечатанных очерках нет такой остроты, как в повести. Допускаю – в них форма не совсем соответствует той, что принята в газете; но разве так уж необходимо стремиться к тому, чтобы все очерки по форме были единообразны?
Некоторые из выступавших потом меня поддержали, но главный редактор в заключительном слове говорил жесткие слова явно в мой адрес, хотя и не называя меня конкретно. Окутываясь дымом сигары, он с нажимом говорил о том, что нельзя лить воду на чужую мельницу и порочить наш строй. Это помогает нашим врагам…
Мне же хотелось возразить, что правду враги и так знают, а замалчивание ее перед своими помогает нашим врагам самым страшным – внутренним, то есть всем тем, кто злоупотребляет властью и положением ради корыстных целей, – эксплуататорам, циникам, ренегатам, хищникам. Ведь эти внутренние враги, словно раковые клетки в организме, безудержно разрастаются именно в атмосфере замалчивания, а внешние наши враги это хорошо знают и радостно ждут, когда наступит летальный исход. И еще хотелось добавить: где это видано, чтобы вместо диагноза и лечения врач надевал больному розовые очки и уверял его, что он абсолютно здоров?! Ведь ясно же, что есть только один способ улучшить жизнь – посмотреть ей в лицо…
Правда, иногда такое все же говорилось теперь. Иногда даже об этом писали в прессе. Но ничего, в сущности, не менялось.
Письмо
В мае 1982 года вернули сразу две рукописи, из двух издательств. Обе представляли собой сборники повестей и рассказов. Один из них включал и «Высшую меру». Вернули, естественно, с отрицательными рецензиями.
Год я переживал, приходил, как говорится, в себя, но потом интересная мысль пришла в голову. В новый сборник, отданный опять в уважаемое издательство, включил я повесть и два больших рассказа, которые уже были опубликованы и стяжали кое-какие лавры. Причем авторитетные.
Ни рецензент, ни редактор, конечно же, откликов не читали, а если и читали, не помнили. Да ведь и то правда: давно книжка первая вышла.
И как же любопытно было теперь читать их полный разнос того, что когда-то так лестно для меня оценивалось в центральной прессе! Любопытно, но и грустно, конечно. «Как же тем-то приходится, у кого нет моих козырей? Как же молодым-то нашим? С такими рецензентами, с такими редакторами…» – думал я.
И решил писать письмо. Можно бы, конечно, просто сходить к какому-нибудь начальнику, пожаловаться, рассказать. Но у нас документы любят. Которые можно к «делу» подшить.
Значит, надо составить умный, доходчивый документ. Этакую, увы, жалобу. С ней и идти.
Главный замысел: сопоставить. Во-первых, что говорится с трибун о «работе с молодыми», с одной стороны, и что на самом деле происходит – с другой.
Во-вторых: что пишет центральная наша пресса по поводу некоторых произведений, и что – «внутренние» рецензенты и редакторы.
Как хочется и письмо здесь привести полностью! Два месяца с лишним я его сочинял – как раз повесть написать можно бы. Переделывал несколько раз. Двадцать с лишним страниц получилось.
Да, нельзя не процитировать его, хотя бы совсем немного. Ведь это – тоже документ…
«Мне нравится этот рассказ… В нем ярко и точно написана заводская среда – не только шум и грохот моторов, скрежет конвейера, запах подгоревшего масла, теплые и упругие волны нагретого работой воздуха, но и те короткие общения между мастеровыми за конвейером или в курилке… Все это написано умело, рукой уверенной и, главное, правдиво до последней степени… Эта, казалось бы, непонятная радость, это чувство бескорыстной симпатии к мотору-«подкидышу» и есть та рабочая совесть, которая движет поступками истинно мастерового человека…»
Но что это? – думаете, наверное, вы, прочитав. Где же тут разнос? Да ведь не из внутренней рецензии это и не из редакторского заключения – из прессы. Опубликованный сначала в журнале, а потом вошедший даже в книгу критических статей, отзыв одного из самых уважаемых наших писателей.
«…В его повествовании и особенно именно в «Подкидыше» много прямой теплоты, человечности, задушевности; груда железа – старый мотор – воспринимается сквозь призму мягкого человеческого сердца. Рассказ трогает…»
И это из центральной прессы тоже. И о том же рассказе.
А теперь из заключения старшего редактора самого престижного издательства нашей страны:
«Рабочий Фрол из «Подкидыша», взявшийся за доделку брошенного двигателя, наделен отрицательными чертами: бывший фронтовик, он «соображает на двоих», напропалую курит, «забивает козла», ссорится с женой. Его совершенно не интересует митинг, видимо, антивоенный…»
И далее в таком же духе.
А вот мнение рецензента о повести, которая называется «Переполох» и которая когда‑то – лет пятнадцать назад – была даже набрана, получив «добро» А. Т. Твардовского, в журнале «Новый мир»:
«…Особенно противоречит правде жизни поведение ее (комиссии. – Ю. А.) председателя, старого партийца, персонального пенсионера Нестеренко. Он ни от кого не зависит, никто ему уже теперь соли на хвост не насыплет, зачем же ему топтать свою совесть старого коммуниста, зачем выступать в роли прислужника разным делягам и высокопоставленным чиновникам?
Вызывает удивление и другое. Несколько лет подряд у всех на глазах в СУ‑17 орудовали жулики, занимавшиеся приписками, очковтирательством, самопремированием, плевали на качество работ и все эти несколько лет неизменно, из квартала в квартал… получали Красное знамя. И если бы не анонимка, вполне вероятно, с горечью подсказывает автор, и продолжалось бы все в том же духе. Да и концовка не слишком обнадеживает.
Нет, переполох, по всей видимости, ничего не изменит…»
«В повести нет ни одного положительного героя… и нет уверенности, что очковтиратели будут разоблачены», – это уже резюмирующее мнение редактора.
О «Высшей мере» отзыв обоих – и рецензента, и редактора – был в том же духе, но она не была пока опубликована, и сопоставлять было нечего. Но не удержусь все же и приведу вывод рецензента:
«Может такое быть? Всякое случается. Но надо ли во всей неблаговидности показывать подобную «взаимовыручку» национальных судебно-следственных работников, их аморальный облик и профессиональную несостоятельность? Нужно ли подвергать сомнению незыблемые принципы, свойственные советскому законодательству, советскому праву, советскому суду?»
Очень любопытной была концовка редакторского заключения, которое в общей сложности занимало пять с половиной страниц на машинке (на четыре повести и девять рассказов):
«У меня создалось впечатление, что автор, представляя сборник, вовсе не рассчитывал на его прочтение другими людьми, так пишут только для себя».
Я долго ломал голову над тем, что это значит, но так и не понял.
Итак, письмо было написано. Но куда, к кому с ним идти? Или куда послать? Сначала хотел повсюду. В ЦК, в Госкомиздат, в редакции газет и журналов. Ведь ясно же, что в такой атмосфере и возникает у тех, кто обладает хоть маленькой властью, возможность делать свои дела, печатать своих, друг друга («перекрестное опыление»), брать всевозможные взятки. То же самое! То же самое, что было в деле Клименкина! Виновен – без внятных доказательств. И если не по лжесвидетельству явному, то по некомпетентности «следователя» и «суда»…
Долго раздумывал я и наконец решил отнести письмо – для начала – первому секретарю нашей, Московской писательской организации.
И отнес.
Не буду описывать реакцию на мое письмо. Скажу только, что резонанс был. Мне повезло. Сравнение рецензий и редзаключения с тем, что было опубликовано в прессе, и на самом деле оказалось впечатляющим.
Две важные встречи состоялись у меня в издательстве. Одна – с новым заведующим редакцией русской прозы. Другая – с директором.
Оба приняли меня доброжелательно.
– Говорят, что ваши вещи мрачны и пессимистичны, – сказал директор, но вовсе не в безапелляционном, а, скорее, в вопросительном тоне, ибо он, конечно, ни одной из них не читал.
– Это явное заблуждение, – возразил я совершенно искренне. – Ведь оптимизм не в том, чтобы надевать розовые очки и стараться обмануть себя и других бодренькими рассуждениями. Оптимист не тот, кто в страхе отворачивает глаза от пропасти, рядом с которой идет, и прячет голову под крыло, как страус. Оптимизм – это мужество. Активное мужество. Попытка не отворачиваться от пропасти, а преодолеть ее. Тот же, кто надевает розовые очки и лжет, – это как раз истинный пессимист, ибо он боится.
– Знаете, – сказал директор доверительно, очевидно, не до конца поняв меня или не желая показать, что понял. – У нас ведь и так столько безобразий и глупостей! Если мы с вами еще будем о них писать и печатать…