Арест Солженицына есть не что иное, как вызов всем честным людям нашего общества. Арестовав Солженицына, наша власть открыто заявляет, что она оправдывает террор и массовые репрессии прошлого, но ей все равно не удастся задушить скрытое недовольство в народе, потому что его корни уходят в настоящее и прошлое нашей действительности.
Вам не удастся обмануть народ, а тем более завоевать его полное доверие и поддержку. Внутренняя политика верхушки КПСС на ущемление демократии давно уже вызывает глухой ропот и недовольство в народе и насаждается фактически насилием. Эта политика не отвечает требованиям времени и направлена против народа. Она диктуется не объективными закономерностями истории, а неспособностью нашей правящей партийной верхушки управлять динамичной, демократичной и политически свободной общественной системой. Такая система сметет ее, и все наши политиканы и болтуны канут в лету. Вот почему они не могут отречься от насилия, в этом причина их упорного нежелания считаться с требованиями времени.
Еще раз заявляю: прекратите травить и преследовать Солженицына!
Еще раз выдвигаю требование о его немедленном освобождении!
ЛАШКИН ВАДИМ ИВАНОВИЧ, 1939 г. рождения, инженер-механик.
Живу в Туркмении: г.Мары, ул.Пушкина, д. 9
…13 февраля 1974 года, 23 часа 30 минут».
Особенно обращаю внимание читателя на дату: 1974 год. А ведь кажется, что это написано сейчас, в 1990-м, то есть уровень мышления автора вполне современный. Хотя и сейчас, через 16 лет, на шестом году «перестройки», был бы определенный риск. Но что же было тогда, что последовало за этим поступком?
Пусть об этом скажет сам Лашкин. В январе 1979 года он сочинил обширное послание в ту же газету – «Правда» и через жену и приятеля попросил переправить его прямо в Москву, не доверяя почте. Сам же он находился… Впрочем, читаем.
Неотправленное послание
Здравствуйте, члены редколлегии газеты «Правда».
Я – инакомыслящий, то есть человек, который открыто поддерживает движение за гражданские права в Советском Союзе и считает, что наше общество крайне нуждается в демократизации всех сфер общественной жизни, и прежде всего – средств массовой информации. С 22 декабря 1974 года я нахожусь, где положено быть инакомыслящему, – в сумасшедшем доме, среди сумасшедших…
Мои действия, послужившие причиной ареста, состояли в том, что в промежутке между серединой февраля и серединой июля 1974 года я направил в советские печатные органы (в частности, в вашу газету), а также в другие государственные органы и организации несколько писем и телеграмм, в которых открыто изложил свои политические взгляды. В этом, по существу, и заключалась моя вина.
Все началось с того, что вечером 13 февраля 1974 года я услышал по «Голосу Америки» об аресте писателя Александра Солженицына на московской квартире его жены и тут же написал в «Правду» протест против этой акции советского правительства…
Свой протест я отправил на второй день, 14 февраля 1974 года, когда узнал из наших информационных источников о высылке Солженицына. Это письмо в «Правду» я опустил в почтовый ящик после того, как поборол страх, сжимавший мое сердце.
Теоретически мне ничего не грозило, так как по закону мне нельзя было предъявить никакого уголовного обвинения. Но сердце мое чуяло, что открытое высказывание взглядов, идущих вразрез с официальной пропагандой, вразрез с раболепствующими, верноподданническими, славящими (вспомните, как стали в последние годы на сборищах орать: «Слава! Слава!»), ликующими, визжащими от умиления, восторга и радости, голосами, даром мне не пройдет.
Сразу же после отправки в «Правду» своего письма я стал готовиться к аресту. Поскольку обвинение в «Антисоветской агитации и пропаганде» мне предъявить было невозможно (хотя такие попытки были), то мы с женой предположили, что меня, в конечном счете, арестуют по статье «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», поскольку в уголовном кодексе других подходящих статей вообще нет. Мы стали готовиться к трехлетней разлуке.
Мысль о заточении в психиатрическую лечебницу приходила мне, конечно, в голову, поскольку мне были известны факты помещения инакомыслящих в сумасшедшие дома (генерал Григоренко, математик Леонид Плющ, писатель Владимир Максимов), но эта мысль показалась мне настолько нелепой и чудовищной по отношению ко мне, настолько несовместимой с моей личностью, что я ее сразу же отбросил. Я не предчувствовал, что проведу в сумасшедшем доме годы.
Вопреки ожиданию, после отправки в «Правду» своего протеста я не был арестован, хотя тучи надо мной постепенно сгущались. Как потом выяснилось, КГБ в это время собирал обо мне информацию и подготавливал мой арест.
Вскоре после отправки письма в вашу газету (которое, кстати, вы переправили в КГБ, вместо того, чтобы ответить мне) я написал еще шесть писем. Два в журнал «Журналист», одно – в газету «Известия», одно – в Союз писателей Белоруссии (для писателя Ивана Мележа), одно – начальнику 2-го машинного цеха Московского завода «Динамо» (для мастера этого цеха Телегина) и одно – директору Московского проектного института «Гидропроект» (для сотрудника этого института Мусиной)…
В последних трех письмах я выразил свое осуждение адресатам за то, что они безответственно, бездумно, услужливо поддержали указ Президиума Верховного Совета СССР о высылке из СССР писателя Солженицына, о чем свидетельствуют подписанные ими заметки в газете «Известия» от 14 февраля 1974 года. Впрочем, я написал подробное письмо только одному из этих людей – мастеру Телегину. Писателю Ивану Мележу и сотруднице института «Гидропроект» я послал копии своего письма Телегину, так как необходимости писать каждому из них не было.
Больше всего меня возмутило и поразило то обстоятельство, что эти люди, не прочтя книг Солженицына, абсолютно не зная, не понимая и не желая знать и понимать подоплеки его высылки из СССР, с удовольствием и неестественной злобой лили на него грязь, не ведая того, что их действия являются питательной средой, взрастившей когда-то культ личности Сталина…
Итак, на 35-м году жизни я решил воспользоваться 50-й статьей Конституции СССР, гарантирующей мне в моих интересах и целях развития социалистического строя, свободу слова, и «бросить им в лицо» «железный стих, облитый горечью и злостью», в результате чего оказался в сумасшедшем доме.
В дальнейшем я подробно расскажу о своем падении в пропасть, а пока продолжу рассказ о том, как развивались события…»
И Вадим Иванович Лашкин, пациент психиатрической больницы, повествует о том, как постепенно сужалось кольцо репрессий вокруг него – человека, рискнувшего зажечь свечу разума и чести во мраке всеобщей тупости и бесчестья.
Трудно оторваться от чтения этого захватывающего документа, но я не могу привести его здесь целиком, как не могу целиком цитировать и многие другие, чрезвычайно интересные письма и документы, ибо тогда этот мой скромный обзорный труд вырастет до неохватных размеров. «Неотправленное послание» в газету «Правда» не дошло до адресата потому, что приятель Лашкина, которому жена Вадима Ивановича передала экземпляр, перепечатанный на машинке, после долгих сомнений так и не решился отправить его по указанному адресу.
Но вот оно дошло до меня – хотя бы до меня – и, может быть, доходит сейчас до вас, тех, кто читает. Приведу еще несколько отрывков.
«…Военком произнес краткую речь, смысл которой сводился к тому, что мне, как офицеру запаса, с целью перекомиссии, следует удалиться с врачами в другую комнату для производства надо мной психиатрической экспертизы. Я возмутился и вышел из кабинета…
Спустя неделю после этого инцидента, 24 апреля 1974 года, ко мне домой пришел офицер из горотдела милиции и увел меня с собой в горотдел. Там мне прочли (но в руки не дали) заявление от работницы горвоенкомата, некой Алибековой, в котором она жаловалась, что 17 апреля 1974 года я, якобы, учинил в горвоенкомате скандал, накричал на нее и оскорбил. Кроме того, мне прочли еще одно заявление от группы работников конторы «Энергосбыт», которых я дней за 20 до этого не впустил к себе в квартиру, когда они пытались в нее вломиться силой. (Впрочем, они позвали милиционера и все же вошли в квартиру с его помощью. Никаких нарушений правил пользования электрическими приборами они не обнаружили). В этом заявлении работники «Энергосбыта» жаловались, что я, якобы оскорблял их нецензурной бранью.
Из горотдела меня отвели в суд, и там судья вынес постановление о заключении меня под стражу на 15 суток «за мелкое хулиганство».
Поскольку для меня было ясно, что арест сфабрикован, то я на суде объявил в знак протеста голодовку, которую продержал все 15 суток, пока находился в КПЗ. Мою голодовку пытались сорвать с помощью шантажа (грозили продлить арест еще на 15 суток «за нарушение режима») и искусственного питания. Ни то, ни другое не удалось.
О голодовке я известил городского прокурора и потребовал немедленно освободить меня из-под стражи. Ко мне в камеру 2 мая 1974 года пришел помощник прокурора города по надзору в местах пребывания заключенных Коммыев, который выслушал меня и сказал, что опротестует постановление судьи от 24 апреля 1974 года. Но ему, видимо, объяснили, что к чему, и он не стал делать того, что обещал.
По истечении 15 суток, 9 мая 1974 года, меня выпустили из КПЗ, а в конце июня я написал свое последнее, третье письмо в журнал «Журналист».
17 июля 1974 года у меня в квартире был произведен обыск. В ордере на обыск было указано уголовное обвинение, которое было против меня выдвинуто – именно то, о котором я уже говорил.
Согласно Уголовно-процессуальному кодексу, моя статья подследственна органам областной прокуратуры, но непосредственно обыск вели четыре работника Марыйского КГБ, что является беззаконием. Кроме кагебистов, присутствовали еще три следователя МВД и три следователя Марыйской областной прокуратуры.