по-своему… И честно написал о том, как воспринял, без лицемерных признаний в «любви к творчеству» рецензируемого автора. Эта рецензия вызвала у меня даже нечто похожее на уважение к ее автору. И – благодарность за отличный наглядный урок. Он наверняка не представлял себе, насколько это ценный материал для меня. Он закрыл путь моей «Пирамиде-2» в этом издательстве, но дал гораздо больше. Он продемонстрировал механизм восприятия «ограниченными» того, что им не нравится, не соответствует их представлениям о жизни и, конечно же, раздражает.
И я привожу ее почти целиком, с весьма малыми сокращениями.
«Издательство заказало Ю.Аракчееву книгу о судебных ошибках. Тема эта чрезвычайно плодотворна, поскольку как ни изменилась вся наша жизнь едва ли не во всех своих проявлениях, вплоть до новых, немыслимых еще лет пятнадцать назад государственных законов, вся карательная система, оставшаяся в наследство от социализма, практически не изменилась, а соответственно не возникло гарантий от того, что меч Фемиды обрушится в любой момент на любую невинную голову. Так что помимо коммерческой цели в этом замысле содержался громадный гражданский заряд. Любая книга на эту тему должна тревожить совесть читателя, к ней, к этой, самой тайной стороне души она обращена.
Вполне естественно, что очень многое ожидалось от книги Юрия Аракчеева «Паутина». Десять лет назад его повесть «Пирамида» о том, как легко и безответственно человека приговорили к высшей мере наказания и лишь на четвертом заседании суда оправдали полностью, произвела сильное впечатление, о ней много говорили, в библиотеках выстраивались за номерами журнала с «Пирамидой» многомесячные очереди.
То была первая волна гласности, когда на головы советских людей обрушилась лавина потаенных текстов и еще была свежа память о запретах и казалось, что вот-вот прикроют эту самую гласность, и опять воцарятся гнилая тишь и мертвый покой. Мы читали взахлеб все, не вдаваясь в оценки, советский страх возврата прежних времен подгонял нашу жадность до вскрывшейся правды.
Так что новая повесть писателя давала почву для больших надежд. Прошло десять лет необычайно бурной жизни после публикации «Пирамиды», и, как думалось, тема ее должна была за это время подвергнуться или углублению, или расширению фактуры.
Все-таки «документальная повесть» – жанр недолговечный, острота и злободневность события поглощают все требования к языку, композиции, глубине спешно набросанных характеров. Вернувшись к ней спустя годы, автор имеет достаточно возможностей для скрупулезной работы в этом направлении, тем более, что здесь открываются колоссальные возможности… Вполне вероятен и другой путь – оставшись верным документальному жанру, привлечь новые факты того же страшного ряда.
В рукописи этот путь намечен, в изобилии процитированы письма жертв советской карательной системы, приоткрываются чужие страдания… Но в том-то и беда, что лишь чуть-чуть приоткрываются. А основное место во всем пространстве повествования занимают страдания автора. И добро бы страдания – неутихшие и непрощенные обиды.
На добрых три с половиной листа излагается история, как в одном толстом журнале печатали «Пирамиду», как не поняли автора ни редактор, ни зав. отделом, ни первый зам, ни главный редактор и заставляли нещадно сокращать вторую часть, где рассказано о долгих безуспешных попытках автора напечатать повесть «Высшая мера» – первую часть «Пирамиды», содержащую в себе самое событие судебной ошибки.
Как материал историко-литературный, интересный узкому кругу лиц, так или иначе вовлеченных в проблемы журнальной кухни, это может в известной степени удовлетворить любопытство. Но если замалчивание рукописи «Высшей меры» в 70-е-80-е годы еще как-то оправдывалось ее содержанием – система защищала себя от правды о себе – и имело в качестве самостоятельного сюжета оправдание в повести «Пирамида», то здесь-то, когда автору предоставили возможность высказаться на страницах самого в тот год читаемого журнала, его страдания по поводу сокращений глав о самом себе выглядят как-то жалко. Тем более, что вслед за временным журнальным вариантом следует издание книги – произведения долговечного, вобравшего в себя все журнальные купюры. А если учесть, что едва ли не все обидчики автора давно на покое, что главного супостата – первого зама нет в живых, все это превращается в борьбу с тенями, мелкую и суетную. Ведь только на исходе 80-й страницы, непосредственно перед изложением сути дела, автор как бы спохватывается и додумывается, наконец, до той мысли, которая изначально должна быть стержнем всей книги: «Да вы только представьте себе, представьте себя – невиновного! – на скамье подсудимых, а до того в камере предварительного заключения, под следствием». Увы, столь поздний пафос не обжигает, к нему надо продраться сквозь ворох обид оскорбленного авторского самолюбия.
Эта погруженность в прошлое спустя десятилетие сыграла злую шутку и с «Пирамидой», текст которой следует дальше. При том, что мы и сегодня остались со старой системой, как бы в насмешку называемой ПРАВОохранительной, и сегодня продолжающей дубинками и шантажом выбивать признания, и сегодня равнодушно штампующей неправедные приговоры, повесть кажется глубоко устаревшей. Столь ценные автору перипетии с рукописью «Высшей меры» жестко привязывают ее к эпохе, которая рухнула в прошлое всего за три дня в августе 1991 года. А намерения углубиться в характеры участников той истории так и остались намерениями… А на первый план выходят былые обиды, давно несущественные: та система, при которой писателя держали в молодых едва ли не до реанимации, а как новинку печатали вещи двадцатилетней давности – труп. И вся эта сюжетная линия потеряла свою художественную необходимость…
В результате «Паутина» – всего-навсего обновленный вариант «Пирамиды» и представляет собой ту же повесть десятилетней давности, расширенную за счет малоинтересной истории ее публикации и последующих отзывов, а основной ее мотив – непрощенные личные обиды автора. Едва ли это представляет интерес и для нынешнего читателя, и для издательства».
Я намеренно процитировал почти весь текст рецензии, не комментируя, хотя, перепечатывая его, с огромным трудом удерживался от вспыхивающего недоумения и досады. Достаточно сказать, что автор рецензии НЕ ПОНИМАЕТ самого главного: «та система, при которой писателя держали в молодых едва ли не до реанимации, а как новинку печатали вещи двадцатилетней давности» – вовсе не «труп», увы. Она ЖИВА и процветает – как и правоохранительная, о чем, кстати, и пишет далее сам автор рецензии: «…При том, что мы и сегодня остались со старой системой, как бы в насмешку называемой ПРАВОохранительной…» и т.д. Ведь что стоят все «десять лет необычайно бурной жизни» в стране, если самый главный регулирующий социальный механизм – «правоохранительная система» – остался старым? И невдомек рецензенту, что именно потому мы с системой этой остались, что такие люди, как он, автор рецензии, как «специалисты» и политики, делающие погоду в стране, а также покорные, молчаливые свидетели того, что творится, так и не поняли, в чем суть Пирамиды. Так и не осознали они, что «личная линия» в моей повести была САМЫМ ГЛАВНЫМ, потому что дело не в частном случае, не в одной лишь судьбе конкретного парня («Оценочное дело» Клименкина…), и не в судебной системе только, а в атмосфере, рабском менталитете народа, и что отношение ко мне Первого зама и редакторов, как и вообще хамское отношение тех, от кого зависит, к тем, кто зависит от них, – по сути ТО ЖЕ САМОЕ, что отношение следователей и судей к Клименкину, а покорное поведение большинства «электората» – то жесамое, что было у жителей таежных поселков, которые видели, как двое не спеша убивают третьего, но не вмешивались. Не я, автор повести (теперь «Пирамида-2» или «Паутина»), а они – редакторы и рецензенты – не в состоянии преодолеть свои собственные обиды (от власти), свое собственное оскорбленное самолюбие (властью), свою опутанность этой самойПАУТИНОЙ, свою слепоту и неспособность связать одно с другим. И меряют – по себе… Он, редактор, автор рецензии (после он признался мне, что 30 лет был редактором советского издательства), считает абсолютно в порядке вещей лихое, самоуверенное редактирование чужой рукописи даже в том случае, если автор, творец этой рукописи, с тем не согласен! Разве это не то же самое насилие, что и с Клименкиным? Он, рецензент, полностью на стороне самоуверенных журнальных редакторов – несмотря даже на то, что в большинстве читательских писем как раз «личная линия» признается самым важным. Именно вторая часть повести, которая проблему общую делает проблемой личной и на которую посягали редакторы активней всего! И – подчеркиваю особенно! – ни в одном читательском письме не было упрека мне, автору, в моей «обидчивости» на редакторов. Ни в одном! Или он, рецензент, не прочитал тех кусков писем, которые я в «Паутину» включил?
«Едва ли не до реанимации» нормального писателя держали тогда «в молодых», кстати, не только из-за цензуры, но и потому еще, что места «в писателях» были заняты либо «преторианцами», о которых очень ярко и образно написал, в частности, Юрий Нагибин в своем «Дневнике», изданном после его смерти, либо теми, кто соответствовал кругозору и уровню правящей верхушки нашей советской Пирамиды. То есть «ограниченными». (А Юрий Нагибин был вообще «раскрученным», в отличие от меня, и – все равно! Почему? А потому что и он не хотел сдаваться «ограниченным», то есть властителям, с потрохами…). Но в те времена все же некоторым нормальным удавалось пробиться – «Советская» Пирамида, как теперь выяснилось, была вовсе не такой черной, как казалось, и не такой печально мощной, какой она определенно стала теперь, когда даже стремление к лучшему официально объявлено «мифом». В «постсоветское», ельцинское время