Санчес… Санчес держался великолепно. Он стоял величаво, словно памятник самому себе, подняв бровь, свысока смотрел на взявших его на прицел людей из «уазика».
За спиной, совсем близко, треснул пистолетный выстрел. Мазур, не делая резких движений, чуть повернул голову — успевший вскочить в машине и взять автомат наизготовку рослый мулат оседал с аккуратной дырочкой во лбу…
Санчес что-то коротко спросил. Выдвинувшись вперед, невысокий кубинец — белый, с проседью на висках — что-то затараторил, глядя на генерала прямо-таки с лютой ненавистью. Пожав плечами, с тем же бесстрастным выражением, Санчес расстегнул ремень, и кобура с пистолетом глухо стукнула о бетонку. Тот, с проседью, взмахнув автоматом, что-то потребовал. Санчес преспокойно кивнул, с непроницаемым лицом истукана стал медленно поднимать руки, так неуверенно, словно делал это впервые в жизни — как это наверняка и было…
Дальнейшее произошло молниеносно.
Резкий взмах правой руки Санчеса — и из рукава кителя ему в ладонь вывалился короткоствольный револьвер — похоже, «Кольт-кобра», машинально отметил Мазур. К генералу в бешеном броске метнулись сразу несколько человек, включая оскалившегося летчика — но он уже успел упереть дуло под нижнюю челюсть. Негромкий выстрел… Справа и слева выпалили пистолеты, и обе пули, Мазур отчетливо видел со своего места, угодили в генеральскую руку с пистолетом, повыше локтя и в запястье, но секундой позже, чем следовало, уже в мертвую руку… В совершеннейшей тишине Санчес, живая легенда революции, подламывался в коленках, нелепой куклой рушился на бетон…
Уши резанул дикий, отчаянный, чуть ли не звериный вопль. Рамона метнулась в ту сторону, на нее нацелилось несколько стволов и тут же опустилось после резкой команды, ее перехватили камуфляжные, надежно сцапали, едва удерживая, она бешено вырывалась, испуская что-то среднее меж рычанием и рыданием, смертельно бледная, не отводя глаз от мертвеца. Мазур мрачно подумал, что сейчас она настоящая. «Проникнуто неподдельным чувством» — навязчиво вертелась в голове фраза из какого-то романа. На душе было мерзко и пусто.
Пара людей в камуфляже небрежно отодвинутых в сторону стволами автоматов задравших руки солдатиков — сопляки-первогодки, как на подбор, такие ни над чем не задумаются и вопросов задавать не станут — прыгнула в кузов. Тут же там раздался грохот и скрежет.
К Мазуру подошел Лаврик, на ходу пряча в деревянную кобуру «Стечкин», улыбаясь во весь рот. Бок о бок с ним двигался седоватый, тоже ухмыляясь Мазуру с видом старого друга.
— Ну, опускай рученьки, — сказал Лаврик. — Отработал свое…
Мазур опустил руки, не испытывая ровным счетом никаких эмоций и ни о чем не думая. Он смотрел через плечо Лаврика, как трое рослых, в камуфляже, волокут к «уазику» Рамону, едва справляясь с ней, а она отчаянно выворачивает голову назад, к Санчесу, над которым уже вьются стайкой назойливые, здоровенные африканские мухи, слышал, как она кричит — и в душе ничегошеньки не шевельнулось. В голове, как застрявшая пластинка, крутились фразы из одной его любимой книги.
«Значит, твоя профессия уже искалечила тебя».
«Возможно. Но в мире, где столько искалеченных людей, это не особенно бросается в глаза».
Дверца «уазика» захлопнулась за Рамоной, и машина рванула с места, визжа покрышками.
Лаврик положил ему руку на плечо, подтолкнул к заднему борту:
— Пойдем посмотрим, ты как-никак ценный свидетель, тебе необходимо…
Задний борт был уже откинут. Мазур привычно запрыгнул в кузов. Камуфляжников там было уже четверо. Один старательно щелкал фотовспышкой, второй, примостив бумагу на ящике, торопливо заполнял казенного вида бланк, двое просто стояли с ломиками над одним из вскрытых ящиков, самым большим и длинным. Мазур посмотрел, старательно переложенные стружками и комками мятых газет, лежали слоновьи бивни — длинные, мутно-белые, толстые.
Седоватый за его спиной что-то скомандовал — и один, с ломиком, запустил руку в другой распечатанный ящик, кубический, вынул что-то наподобие кулечка, развернул, вытряхнул содержимое себе на ладонь и вытянул руку — фотограф тут же прицелился объективом, засверкала вспышка.
На ладони лежала кучка невзрачных на вид угловатых камешков, похожих на мутно-белесое стекло или кварц. Мазур повернул голову к всезнающему Лаврику. Тот шепотом сказал:
— Не видывал? Алмазы необработанные. А вон в тех мешочках — такая штука, которую иные несознательные курят. Но это не табак, а гораздо хуже…
Седоватый подошел вплотную, протягивая руку:
— Спасибо, компаньеро, вы нам очень помогли…
Мазур на автопилоте пожал широкую сильную ладонь. Более всего ему хотелось оказаться подальше от всего этого.
…В калитку колотили кулаком, как на пожар. Отодвинув щеколду, Мазур моментально успокоился: никакой боевой тревогой и не пахло, там стоял Мануэль, в единственном числе, смотрел на Мазура отрешенно и тоскливо. Потом двинулся мимо него во двор, переставляя ноги механически, словно робот — принюхавшись и присмотревшись, Мазур без труда определил, что соратник из братской страны пьян до остекленения, в матинушку, но тем не менее держится на ногах ровно, не шатается. Бывают такие состояния.
Опустившись на лавочку, Мануэль откинулся назад, прижался к нагревшейся стене спиной и затылком, извлек из внутреннего кармана едва початую бутылку «Гавана клуб» и от души хлебнул из горлышка. Молча протянул бутылку Мазуру. Мазур ее взял, даже не косясь на окна — Морской Змей, когда они вернулись, разрешил ему хлопнуть стакашек после всего пережитого, а он так и не успел позволение претворить в жизнь. Сел рядом, поднял горлышко к губам, отхлебнул приличную дозу. Его ничуточки не забрало — так порой бывает…
Возвращая бутылку, он присмотрелся и понял, что Мануэль плачет — открыто, неумело. Ни единого звука у него не вырвалось, он лишь подергивал ртом, кривился, и по щекам бежали слезы.
— Он был легендой, — сказал Мануэль, глядя перед собой. — У нас в УЧЕБНИКАХ была фотография…
— Фидель, Че и Санчес, — сумрачно сказал Мазур. — Я помню. У нас она тоже была, разве что не в учебниках… Фидель, Че и Санчес.
Уж если у него самого на душе было премерзко — мучительно думать, во что превратилась живая легенда, которой ты восхищался в пионерском детстве — не стоит и думать, что испытывает Мануэль, это ведь его история…
— Это неправильно, — сказал Мануэль, глядя в пространство, ограниченное высоким забором. — Так не должно быть. Легенда революции, символ благородства и чести…
Мазур промолчал. Конечно, это неправильно. Так не должно быть. Однако случается. Когда после революции пройдет немало лет и все успокоится, с иными ее героями происходят поганейшие вещи. Так уже бывало, мой славный Арата…
Он поднял голову, услышав скрип тормозов и деловитый стук в калитку. Мигом подошел, отодвинул щеколду — и посторонился, встав навытяжку. Потому что перед ним стоял адмирал Зимин собственной персоной, он же Дед и Дракон, еще одна живая легенда, только не кубинской революции, а советского военно-морского спецназа. За спиной у адмирала помещался Лаврик с большой сумкой — ага. Дракон явно только что прилетел…
— Пили, старлей? — спросил Дракон бесстрастно.
Врать ему категорически не полагалось, как некогда Сталину.
— Грамм сто рому, — сказал Мазур, исправно держа уставную стойку. — С разрешения и ввиду обстоятельств…
— Больше — ни капли, — сказал адмирал так же бесстрастно. — Вольно.
Он чуть кивнул и пошел прямиком к крыльцу, чуть покосившись на Мануэля, все так же молча плакавшего с бутылкой в руке — но, никак не прокомментировав и не отреагировав, скрылся за дверью. Махнув водителю, чтобы тот отъезжал, Лаврик поставил сумку и тщательно задвинул щеколдку. Лицо у него было хмурое. Мазур глянул вопросительно.
— Боевая тревога, — сказал Лаврик буднично. — Юаровцы поперли через границу, уже не провокация, а натуральное вторжение силами нехилой группировки. Ждали где-то через неделю, а они, стахановцы сраные, подсуетились раньше…
Глава десятая. Чтоб тебе на том свету провалиться на мосту…
Мост был красив по-настоящему: овальные высокие опоры из желтоватого местного камня, полукруглые фермы, заполненные балками так, что они напоминали лучи восходящего солнца… Самый натуральный памятник архитектуры, построенный немцами еще в прошлом веке. Ни один старательно отшлифованный блок из опор не выпал, время на них словно и не подействовало, куда ни посмотри — ни малейшего изъяна, неподдельное германское качество.
Моста было жаль. А вот тех, кто по нему драпал — нисколечко. На лице лежавшего рядом доктора Лымаря читалась откровенная брезгливость, и он поглядывал поверх дырчатого кожуха «МГ» так, словно не прочь был дать длинную очередь, и отнюдь не над головами, а в гущу. Увы, мы сплошь и рядом невольны в своих желаниях…
Продолжался Великий Драп — революционные армейцы бараньим ополоумевшим стадом неслись по мосту, толкая и сшибая с ног друг друга, топча упавших, вопя что-то насквозь непонятное — без головных уборов, без оружия, многие голые по пояс, надо полагать, скинули рубахи с погонами, наивно полагая, что в этом случае преследователи не признают в них правительственное войско. Если кое-где и мелькали персонажи с автоматами, есть стойкие подозрения, что они попросту с перепугу забыли скинуть ремень с плеча или выпустить оружие из рук. Нигде не видно ни одного офицера или партийного комиссара, никого, кто пытался бы остановить бегущих, не говоря уж о том, чтобы заставить их держать оборону. Хотя рубеж обороны идеальный: единственный мост меж высокими обрывистыми берегами на десятки миль вправо-влево, единственный, по которому можно в темпе перебросить технику и живую силу. Этот берег зарос лесом, а противоположный — голый, как бильярдный стол, все как на ладони, займи позицию в лесу… да нет, с одним легким стрелковым долго все равно не продержишься, если буры выдвинут вперед броню и начнут класть снаряды… и, тем не менее, могли бы, сучьи дети, отступать, хоть и бегом, но в организованном порядке, а не драпать, словно ополоумевшее стадо… Защитнички родины и революции, мать вашу…