й магазин, бинокль на полочке…
Мазур ощутил нечто вроде зависти, смешанной с тоской. Он просто жил – а девчонка горела, так, как ему никогда не придется гореть. Отсюда и зависть. А сожаление оттого, что он повидал мир и, увы, наблюдал не единожды, как подобные революции кончаются – страшно, печально, уныло, и все, абсолютно все утекает меж пальцев, как песок.
Но ведь должна же быть справедливость и целесообразность? Нельзя же все сводить к великой шахматной партии двух сверхдержав, никак нельзя, существуют же на свете идеалы и благая цель.
Среди всего этого делового хаоса он вдруг с превеликим удивлением обнаружил свою собственную фотографию, прислоненную к твердой картонной коробочке, в которой стояла бельгийская осколочная граната со вставленным взрывателем. На снимке он был в советской форме, с орденскими планками, с обеих сторон виднелись чьи-то плечи – слева советский контр-адмиральский погон, справа эль-бахлакский, тоже военно-морской и тоже адмиральский. Если присмотреться, ясно, что персону Мазура чуточку неровно вырезали короткими ножницами из какой-то групповой фотографии, сделанной, никаких сомнений, на одном из официальных приемов, где дружески перемешались хозяева и гости. «Ну, ничего себе, – подумал он со смущенной гордостью. – Угодил на старости лет в предметы воздыхания арабской красавицы…»
Это было приятно, что греха таить, но и грозило нешуточными сложностями. Он был слишком взрослый, серьезный и засекреченный, чтобы угодить в предметы воздыхания…
За спиной у него тихонько звякнуло стекло. Лейла стояла в дверях и, не отводя от него глаз, медленно заливалась краской – увидела, что он разглядывает. Мазур моментально отвернулся и притворился, будто никакой фотографии не видел вовсе, но получилось, он сам чувствовал, насквозь фальшиво. Вскочил, взял у нее бутылку и бокалы, уместил на столе, с трудом отыскав свободное местечко. Обернулся, да так и не успел ничего сказать, потому что Лейла бросилась ему на шею и стала целовать так самозабвенно, что он растерялся и торчал, как столб, а она шептала, прижавшись:
– Сколько же можно тебе намекать… Глаз у тебя нет, что ли… Медведь славянский… Никто сюда не войдет, ну что ты стоишь…
Чуточку ошалев от этого напора, сущего вихря поцелуев и жалобного шепота – то ли смех сквозь слезы, то ли наоборот – Мазур осторожно ее обнял, а дальше уже было гораздо проще, гербовые пуговицы отутюженного френча расстегивались легко, а железная солдатская койка, вопреки его опасениям, совершено не скрипела, и пламенная революционерка куда-то исчезла, осталась нежная и покорная красавица, шептавшая на ухо певучие, незнакомые слова…
Глава втораяАравийские тернии
Вот и пришлось в кои-то веки побывать в роли джинна, подумал Мазур в ленивой расслабленности. Джинн без кувшина Кирилл ибн-Степан, исполнивший не самые замысловатые желания восточной красавицы. Этакий узко специализированный джинн…
Они лежали на тесной солдатской койке, тесно прижавшись друг к другу, иначе можно было ненароком свалиться, Лейла молчала, притихнув, и Мазур не хотел ее беспокоить. Стыдно сказать, но в голове у него крутились мысли отнюдь не лирического свойства – наоборот, самые прагматичные. Он заранее пытался угадать, какие из всего происходящего родятся сложности. А в том, что без сложностей не обойтись, чутье подсказывало…
– Хорошо, что ты не араб, – сказала вдруг Лейла, не шевелясь.
– Это почему? – с любопытством спросил Мазур.
– Араб может быть революционером, реформатором, кем угодно, но в душе остается арабом. Будь на твоем месте кто-нибудь из моих земляков, я в его глазах была бы… Трудно даже объяснить. «Шлюха» – слишком мягко сказано, не исчерпывает всей сложности понятия… Сама навязалась, домой зазвала, на шею кинулась… К проституткам отношение даже спокойнее – они, по крайней мере, занимаются этим за деньги, являют собой как бы необходимый элемент бытия… – она приподнялась на локте и тревожно заглянула в глаза Мазуру – Ты, пожалуйста, постарайся на людях ничем не показать, что меж нами что-то…
– А охрана? – спросил Мазур. – Секретарь этот твой?
Лейла грустно улыбнулась:
– Они ничего не заподозрят, надеюсь. У меня бывает очень много людей, частенько по весьма секретным делам, и разговоры затягиваются надолго. Я пока что не давала поводов для сплетен, и репутация у меня незапятнанная. Нужно же тебе было свалиться, как камень на голову… Ничего я не могла с собой поделать. Когда мы первый раз встретились, ты на меня посмотрел так странно и загадочно, с таким желанием и грустью…
– Серьезно? – спросил Мазур чуточку ошарашенно. Что-то он за собой такого не помнил.
– Серьезно. У тебя в глазах не было обычного мужского цинизма – одно затаенное желание и грусть…
– А ты не приукрашиваешь?
– И не думаю, – решительно сказала Лейла. – Потому что этим взглядом ты меня и зацепил. Прошло совсем немного времени, и я поняла, что влюбилась…
Мазур оцепенел от неловкости. С одной стороны, как и любому мужику на его месте, несказанно приятно было, что в него, изволите ли видеть, влюбилась такая девушка, с другой… Точно, не оберешься сложностей… Это даже не дома, это гораздо хуже.
– Почему ты молчишь?
– Честное слово, не знаю, что сказать. И не припомню что-то, когда в меня в последний раз влюблялись. Не по себе как-то…
– Не бойся. Я не собираюсь тебе навязываться, не будет никаких дамских глупостей. Я все же не экзальтированная девчонка, милый. Я – революционный министр. И прекрасно понимаю, что никакого будущего у нас быть не может. Дело даже не в том, что ты женат. Мы оба – на посту, вот ведь какая штука…
– Умница, – со вздохом сказал Мазур. – Исключительно точно обрисовала. Правда, насчет меня чуточку преувеличила. Я-то не на высоком посту, я обычный головорез, каких в любой приличной армии пруд пруди. Это ты – на высоком посту…
– Я скоро с ума сойду и от этого поста, и от всего остального, – призналась она насквозь уставшим, каким-то безнадежным голосом. – Честное слово. Может быть, ты мне объяснишь, почему все так неправильно? Вы же давным-давно через все болезни становления прошли, построили социализм, ты должен знать…
– Что? – безнадежно спросил Мазур.
– Почему все так неправильно, – сказала Лейла. – Я сама ничего не понимаю. Не понимаю, что происходит с людьми. Когда-то у них не было мечты яростней и светлее, чем покончить с султаном. Нас носили на руках, в первые недели переворота нельзя было появиться среди людей, на нас бросались, как паломники на святого шейха. А теперь они срывают плакаты, прячут мятежников, а то и стреляют в спину… Те же самые люди.
– Тебя это удивляет? – фыркнул Мазур.
– А тебя – нет?
– Ты знаешь… – медленно сказал он. – Есть у людей такая интересная черта: им нужно все и сразу. Думается мне, от вас ждали рая земного в считанные недели. А вы им не построили рая.
– Но нельзя же вот так, в одночасье…
– А им хочется, – сказал Мазур. – Они-то считают, что вы обязаны им в сжатые сроки возвести рай на земле. Не дождались они этого от вас – и начали ненавидеть.
Ее огромные черные глаза вспыхнули нешуточным гневом:
– Хочешь сказать, они теперь пойдут за каждым, кто им пообещает рай на земле?
Мазур был уверен, что именно так и может обернуться, но из благоразумия промолчал, чтобы не лезть с грязными сапогами в эту незамутненную чистую душу. Девочка еще не повзрослела, вот в чем беда. Не научилась различать абстрактные схемы и суровую реальность. И человеческой натуры толком не знает. А натура сия, как уже говорилось, прямолинейна и проста: подавай им рай земной на блюдечке, и точка. Иначе растопчут. Видывали мы уже это, на практике проходили, взять хотя бы народного вождя Олонго, который сначала был чуть ли не богом земным, а потом, когда стало ясно, что не дождаться рая, остались от вождя одни клочки по закоулочкам… А Мазур еле ноги унес, хотя уж он-то никому рая построить не обещал.
Лейла справилась с собой, прилегла рядом, прижалась. Сказала грустно, глядя в потолок:
– Но ведь вам удалось со всем этим справиться? Должен быть какой-то рецепт, совет, пример… Понимаешь, мне просто не с кем о таком поговорить. С подчиненными нельзя, чтобы не расхолаживать. Касем никаких причин для беспокойства не видит. Асади считает, что всех врагов в конце концов можно выловить и расстрелять, если потрудиться на совесть. Хасан… он, знаешь ли, слабоват. Скорее исполнитель, чем теоретик.
– А Барадж?
Лейла покосилась на него, усмехнулась:
– С Бараджем я однажды пыталась поговорить на эту тему, вообще откровенно. Поделиться по-дружески своими тревогами и переживаниями. А он меня попытался уложить вот в эту самую постель. Пришлось врезать, и разговор оказался безнадежно испорчен…
Мазур печально усмехнулся про себя: вот она, ценная информация из самых недр здешнего Политбюро, которой так жаждут старшие по званию. Только вряд ли такие сведения их устроят. И без того известно, что Барадж – жуткий бабник, Касем – упертый, Асади уповает на агентуру и облавы больше, чем на идеалы, а Хасан слабоват…
– Честное слово, я не знаю, где тут рецепт и совет, – сказал Мазур. – Я – солдат, понимаешь? Умею быстро и качественно разобраться с любым, на кого мне укажет родина в лице старшего по званию. Но, хоть ты меня убей, понятия не имею, как правильно построить социализм в целой стране… Тебе должно быть виднее, ты в этом деле профессионал.
– Но ведь не может оказаться так, что мы были неправы? – спросила Лейла. – Если бы ты видел, как жили здесь при султане…
– Все у вас получится, – сказал Мазур тоном, каким успокаивают огорченных детей. Притянул ее к себе и легонько приласкал. – Вы все же молодцы, такие горы свернули…
Он говорил что-то еще, в том же духе, успокоительное и веское, но довольно быстро замолчал, потому что сам себе казался неубедительным и боялся, что и Лейла это почувствует. Они долго лежали, прижавшись друг к другу в тишине и прохладе, Мазур выкинул из головы все сложности, отдыхая душой и телом – и она, должно быть, испытывала то же самое, судя по спокойному дыханию и расслабленности. Было так уютно и покойно, что он почти задремал – и очнулся от резкого движения Лейлы.