Капитан Берт кивнул, и я рассказал.
Мы вошли в залив при свете дня, под гордо реющими черными флагами. «Сабина» шла первой, и матрос на топе мачты крикнул:
— Башня подает сигналы, капитан. Но я их не разбираю. Я ухмыльнулся Новии и сказал:
— Полагаю, пора.
Я так живо помню тот момент, что не могу его опустить.
Новия настояла на том, чтобы отправиться со мной в баркасе. Мы высадились — отрядами со всех четырех баркасов — на западной стороне Голубиного острова, удаленной от пролива. Другими словами — почти прямо напротив крепости и, таким образом, позади засады, которую обнаружили мы с Худасом. Я надеялся настичь солдат, когда они дадут деру обратно в крепость, но никто не предупредил их о нашем приближении. Мы подошли к засевшим во рву испанцам со спины и погнали их, словно стадо овец, на северную оконечность острова, где их под огнем наших корабельных орудий полегло человек сто или больше, прежде чем они сдались.
Затем мы бросились на штурм крепости со стороны суши, захватили ее и заклепали железными штырями запальные отверстия пушек. В крепости не осталось почти никого, и испанцы успели произвести не более дюжины выстрелов.
Значит, я ошибался насчет солдат. Я ошибался и насчет города тоже, поскольку ожидал уличных боев с горожанами и солдатами генерала Санчеса. Но последний использовал своих людей только для прикрытия спешной эвакуации населения. Все было бы хорошо, если бы горожане держались вместе. Но, едва оказавшись за пределами города, они разбежались в разные стороны, точно перепуганные цыплята, и генерал не мог прикрыть всех пятью тысячами своих бойцов. Мы же посылали вперед сильные отряды, когда хотели, и в конечном счете поймали много жителей — с золотом, серебром и драгоценностями, которые они пытались спасти от нас.
Именно тогда я по-настоящему понял, почему капитан Берт столь высоко ценил буканьеров. Наши буканьеры успевали дважды зарядить ружье и выстрелить за время, которое требовалось испанскому солдату, чтобы перезарядиться и выстрелить один раз, и они попадали в бегущего человека с расстояния пятидесяти шагов. Порой казалось, что испанские солдаты умудряются попасть в одного из нас только тогда, когда целятся в другого. В рукопашном бою наши силы были примерно равными: верх брала сторона, имевшая численный перевес (то есть почти всегда мы). Но наилучшим способом одержать победу с минимальными потерями было преследовать группу горожан, удирающих от нас со всех ног, и убивать одного за другим солдат, пытающихся их защитить. Через полчаса у них не оставалось ни одного защитника.
Я бы солгал вам, скажи я, что никаких изнасилований и пыток не было, но сам я не занимался такими делами и изо всех сил старался предотвратить подобные случаи. Насколько я помню, я преуспел в своих стараниях дважды.
Здесь мне следует поподробнее остановиться на пытках. В своем повествовании я опускал многие моменты, и данный момент мне тоже хотелось бы обойти молчанием. Но я не собираюсь умалчивать о нем сейчас, ибо прекрасно понимаю, насколько бесполезна исповедь, не содержащая всей правды.
Кроме того, в наши дни пытками считаются многие меры воздействия, которые на корабле являлись просто формами наказания. Например, проштрафившихся матросов килевали. Это означает, что человека привязывали к веревке, пропущенной под днищем судна с борта на борт, бросали в воду и протаскивали под килем, чтобы поднять обратно на палубу с другой стороны. Из воды его вытаскивали полузахлебнувшимся, с ободранной об острые ракушки кожей. Если он не умирал, его заковывали в кандалы на неделю-две, давая возможность оправиться. Немного восстановив свои силы, он возвращался к своим обязанностям, и никто не называл данное наказание пыткой.
Мы жгли пленников каленым железом, прикладывали им к лицу горящие угли, поджаривали их на костре. Мы отрезали у мужчин половые органы и насиловали их жен у них на глазах. Мы накидывали людям на голову веревочную петлю и с помощью палки затягивали веревку все туже и туже, покуда у них глазные яблоки не вываливались из орбит и не повисали под глазницами, — все это для того, чтобы заставить пленных признаться, где они спрятали деньги.
Да, мы жестоко пытали пленных, но знали, что испанцы обращались бы с нами точно так же, если бы захватили нас. Испанцы часто подвергали мучительным пыткам какого-нибудь раба-индейца для того лишь, чтобы все прочие рабы боялись и уважали их.
Начав разыскивать Худаса — на третий день нашего пребывания в Маракайбо, когда мы уже собирались сниматься с якоря, — я направился в знакомый трактир, предположив, что он мог вернуться туда, поскольку знал о каком-нибудь тайнике с ценностями. Я не нашел там Худаса — да и никакого золота тоже, — но нашел тела сыновей его прежнего хозяина. У одного череп был раскроен топором или томагавком. Кажется, тогда я в первый и последний раз в жизни видел человеческое лицо, разрубленное пополам. Второй был расчленен — похоже, заживо: ему отсекли руки и ноги, а все прочее оставили истекать кровью.
Позвольте мне сказать здесь об испанцах и испанском короле одну вещь, которую большинство современных людей не знает. Даже не все пираты знали это. Когда испанец получал в дар от своего короля земельные владения, он должен был поклясться, что будет защищать и учить христианству коренных американцев, чью землю получал в собственность.
Вряд ли кто-нибудь из них делал это. Да, индейцев учили христианству, но занимались этим не люди, владевшие их землей, а священники и монахи — иезуиты, францисканцы и доминиканцы. Они же защищали индейцев по мере своих сил. Главным образом — от испанцев-мирян.
Прочитав все это, вы неминуемо весьма сурово осудите людей вроде капитана Берта, Худаса и меня, и я не говорю, что мы не заслуживаем осуждения. Несомненно, Бог будет судить нас со всей строгостью. Но Бог не забудет, что эпоха, когда мы, буканьеры, грабили Испанский материк, отличается от современной эпохи и что люди, которых мы пытали из-за золота, предали бы нас пыткам просто забавы ради.
Все мы знали, что Маракайбо богатый город. Но он оказался даже богаче, чем мы предполагали. Мы загрузили наши корабли и два испанских судна, стоявших в гавани, и направились к Ямайке с таким грузом золота, серебра и какао-бобов, что я не удивился бы, если бы капитан Берт отказался от своих дальнейших планов и поплыл прямиком домой в Суррей.
Он этого не сделал, но прежде чем продолжить, я хочу рассказать еще немного про Маракайбо. Испанцы допустили там (на мой взгляд) две типичные для них ошибки, позволившие нам действовать столь свободно.
Во-первых, они слишком полагались на свои укрепления. Они предвидели один вариант штурма и подготовились к нему. Когда кто-нибудь так поступает, противник видит это и составляет планы с учетом обстоятельств. Недостаточно просто принять меры против нападения в лоб, игнорируя все остальное. Если бы полковник, с которым я разговаривал в крепости, патрулировал берега Голубиного острова, нам не удалось бы застигнуть гарнизон врасплох.
Во-вторых, они потеряли город не по вине одного человека. В этом виноваты практически все находившиеся там испанцы, кроме солдат под командованием генерала Санчеса. (Именно они погибли в большем количестве, чем все остальные, но по крайней мере они не подверглись пыткам.) После того как мы захватили крепость, у генерала Санчеса осталось восемьсот солдат. В Маракайбо было по меньшей мере пять тысяч мужчин, способных держать в руках оружие, и многие из них имели в своем распоряжении мушкеты, пистоли и мечи. Вряд ли среди них нашелся бы хоть один, у кого не имелось бы топора или ножа. Если бы этих мужчин организовали и бросили против нас, нам пришлось бы убраться из города, причем спешно. Никто этого не сделал. Сомневаюсь, что хотя бы сотня из пяти тысяч сражалась с нами. Они рассчитывали, что их защитят солдаты, и солдаты пытались защищать горожан вместо того, чтобы атаковать нас. Если бы они предприняли решительную атаку, когда мы пьянствовали и грабили город, они бы в два счета оттеснили нас к нашим кораблям.
Может, полковник в крепости был тупым? Такое не исключено — в конце концов, я же обманул его. Но я говорил по-испански по меньшей мере не хуже, чем он сам, и у него не было причин не доверять мне. Северная оконечность острова представлялась самым логичным местом для предполагаемой высадки противника, и полковник устроил там хорошо продуманную засаду. Если бы мы напоролись на нее, как он рассчитывал, нас бы всех перебили. Нет, он был не тупым, а недальновидным.
Я пишу эти строки в канун Рождества, и именно о Рождестве я собираюсь читать проповедь на полуночной мессе.
Прежде чем вернуться к Маракайбо, должен сказать, что моя проповедь, похоже, удалась. Для начала я объяснил, что ум, поставленный на службу Богу, есть великое благо, но судят нас не по нему.
— Это природное качество. Для Бога благоволить к вам за ваши умственные способности было бы столь же несправедливо, как благоволить ко мне за мой высокий рост. Все мы от рождения наделены одними талантами — сокровищами, дарованными нам Всемогущим, — и лишены других. Если мы умны, мы употребляем наш дар на служение Богу. Каждый участник нашего хора родился с прекрасным голосом и разумно предпочел славить им Господа. Вы можете привести много других примеров, я знаю.
Святой Фома Аквинский был гением, и святой Франциск Ассизский напоминает нам Христа больше, чем любой другой святой. Я не удивлюсь, если узнаю, что святая Тереза Авильская являлась самой выдающейся женщиной после Богоматери. Обрел ли кто-нибудь из них большее райское блаженство, чем брат Джунипер? Нет, заверяю вас, и они не хотели бы этого. Многие святые были всего лишь детьми к моменту своей смерти — в первую очередь мне в голову приходит святая Агата, но есть много других. Бернадетта была простой деревенской девушкой, как и святая Жанна.
Я мог бы перечислять подобные примеры целый день, но вы видели много лучшие примеры, когда пришли в церковь. Мудрецы с Востока были призваны стать свидетелями Вочеловечения Бога. И пастухи тоже. Пастухи и мудрецы, они были призваны в свидетели.