– Я еще подумаю об этом, мистер Маркитол.
А такой ответ в устах капитана Племтона всегда обозначал «нет».
– К сожалению, я должен сказать, сэр, что молодые люди причиняют много беспокойств.
– Все мальчики таковы, – ответил капитан.
– Так точно, сэр, но надо нести службу, и я не могу без них обойтись.
– Вполне верно – мичманы очень полезны.
– Но я должен, к сожалению, сказать, сэр, что они вовсе не полезны. Вот, сэр, возьмем хоть мистера Темпльмора, я ничего с ним не могу поделать – он все время смеется.
– Смеется?.. Мистер Маркитол, неужели он смеется над вами?
– Не вполне, сэр, но он смеется надо всем решительно. Если я посылаю его на марс, он карабкается наверх и смеется; если я зову его вниз, он лезет вниз и смеется; если я сделаю ему выговор за какую-либо оплошность, он через минуту уже смеется. Поистине, сэр, он только и занят тем, что смеется. Я убедительно просил бы вас, сэр, поговорить с ним и посмотреть, не окажется ли ваше вмешательство достаточным, чтобы…
– Заставить его плакать, что ли? В этом мире смеяться лучше, чем плакать! А что, плачет ли он когда-нибудь, мистер Маркитол?
– Так точно, сэр, – и очень некстати. Быть может, вы помните, как вы велели наказать Вильсона, вестового, которому я поручил заботиться о его сундуке и койке, – так он тогда все время плакал, а ведь это почти равносильно… Во всяком случае, это было с его стороны косвенное неповиновение начальству, ибо из этого явствовало…
– Что мальчик был огорчен, зачем наказывают его слугу; я сам всегда огорчаюсь, мистер Маркитол, если мне приходится назначить человеку розги.
– Хорошо, я не буду настаивать на вопросе о его слезах – я готов взглянуть на это сквозь пальцы. Но его смех, сэр, я должен просить вас, чтобы вы обратили внимание на его смех. Вот он как раз выходит из люка. Мистер Темпльмор, капитан хочет с вами поговорить.
Капитан вовсе не хотел с ним говорить, но старший лейтенант навязал ему это, и волей-неволей надо было сказать несколько слов. И вот мистер Темпльмор, отдав честь, остановился перед капитаном, и мы должны сознаться, что на его лице была такая добродушная, хитрая и доверчивая усмешка, что она сразу послужила доказательством справедливости обвинения и важности самого проступка.
– Итак, сэр, – сказал капитан Племтон, прекращая свое шествие и еще более расправляя плечи, – до моего сведения дошло, что вы смеетесь над старшим лейтенантом.
– Я, сэр? – ответил мальчик, и усмешка его расплылась в широкую улыбку.
– Да, вы, сэр, – сказал старший лейтенант, выпрямившись во весь свой рост, – вы вон и сейчас смеетесь, сэр.
– Не могу сдержаться, сэр, – не моя вина, но уверяю вас также, что не вы тому причиной, сэр, – добавил юноша, стараясь быть серьезным.
– Сознаетесь ли вы, Эдуард… то есть мистер Темпльмор, – сознаете ли вы неуместность подобного неуважения к вашему начальствующему офицеру?
– Я могу припомнить только один случай, сэр, когда я смеялся над мистером Маркитолом; это было, когда он споткнулся.
– А почему же вы тогда смеялись над ним, сэр?
– Я всегда смеюсь, если кто-нибудь спотыкается и падает, – ответил юнец. – Я не могу удержаться, сэр.
– Так вы, сэр, вероятно, засмеялись бы, если б я покатился в шпигаты на подветренной стороне? – спросил капитан.
– О, – ответил мальчик, не имея больше сил сдерживать себя, – еще бы! Я расхохотался бы до слез!.. Мне кажется, я уже сейчас вижу, как вы катитесь, сэр!
– Неужели видите? Я очень рад, что это вам только показалось, но я боюсь, молодой человек, что ваше собственное признание уличает вас.
– Да, сэр, – в том, что я смеюсь, если это – преступление. Однако смех не упоминается в своде морских законов.
– Совершенно верно, но неуважение к начальству там упомянуто. Вы смеетесь, когда вас посылают на марс.
– Но ведь я сейчас же исполняю приказание. Не правда ли, мистер Маркитол?
– Да, сэр, вы подчиняетесь приказанию, но в то же самое время ваш смех доказывает, что наказание вам нипочем.
– Именно так, сэр. Я провожу чуть не половину своего времени на марсе и теперь привык к этому.
– Но позвольте, мистер Темпльмор, неужели вы не сознаете унизительности этого наказания? – строго спросил капитан.
– Да, сэр, если б я чувствовал, что наказание заслужено мной, мне было бы стыдно. Я не стал бы смеяться, сэр, если бы вы послали меня на марс, – ответил юноша, принимая вдруг серьезный вид.
– Вы сами видите, мистер Маркитол, что он умеет быть серьезным, – заметил капитан.
– Я уже все средства испробовал, чтобы сделать его таким, – ответил первый лейтенант. – Но я хотел бы спросить у мистера Темпльмора, каков смысл его слов: «если наказание заслужено». Желает ли он сказать, что я когда-либо наказывал его несправедливо?
– Да, сэр, – смело ответил мальчик, – пять раз из шести меня посылают на марс ни с того ни с сего, и вот почему это наказание мне нипочем.
– Ни с того, ни с сего! А если вы смеетесь, так это тоже называется ни с того, ни с сего?
– Я самым тщательным образом исполняю свои обязанности, сэр, и всегда подчиняюсь вашим приказаниям. Я делаю все, чтобы заслужить ваше одобрение, но вы всегда только наказываете меня.
– Да, сэр, за то, что вы смеетесь, и, что еще хуже, – за то, что вы других поощряете к смеху.
– Однако же это не мешает им ни тянуть, ни закреплять блоки; по-моему, сэр, веселье только помогает им.
– А кто осведомляется о вашем мнении, сэр? – ответил первый лейтенант, уже сильно рассердившись. – Капитан Племтон, так как этот молодой человек считает уместным вмешиваться в мои распоряжения и хочет изменить корабельную дисциплину, то я прошу вас попытаться воздействовать на него какими-либо мерами взыскания.
– Мистер Темпльмор, – сказал капитан, – во-первых, вы слишком невоздержанны на язык, во-вторых, слишком часто смеетесь. Всему свое время, мистер Темпльмор, когда можно, веселитесь, когда нужно, будьте серьезны. Шканцы – не подходящее место для веселья.
– Но, конечно, и место, где секут матросов, тоже не располагает к веселью, – находчиво прервал его мальчик.
– Вы правы, это тоже неподходящее место, но вы можете смеяться на баке или внизу, в компании товарищей.
– Нет, сэр, мистер Маркитол всякий раз удаляет нас, когда слышит, что мы смеемся.
– Потому что вы, мистер Темпльмор, вечно смеетесь.
– Да, это так, сэр. И если я этим нарушаю правила, то мне жаль, что я навлекаю на себя ваше неудовольствие, но я вовсе не проявляю неуважения к старшим. Я смеюсь во сне, смеюсь и наяву, смеюсь, когда светит солнце, – я всегда чувствую себя таким счастливым. Но хотя вы так часто отправляете меня на марс, мистер Маркитол, однако я не только не смеялся бы, а очень был бы огорчен, если бы с вами произошло какое-либо несчастье.
– Я верю вам, мой милый. Я верю ему, мистер Маркитол, – сказал капитан.
– Хорошо, сэр, – ответил первый лейтенант, – так как мистер Темпльмор, по-видимому, осознал свою ошибку, то я готов взять назад свою жалобу, – я требую только, чтобы он больше не смеялся.
– Слышите, друг мой, что говорит первый лейтенант? Его требование вполне справедливо, и я просил бы вас не подавать отныне повода к жалобам. Мистер Маркитол, справьтесь, когда будет починен нижний люк этого фок-марселя: я хотел бы переменить его нынче вечером.
Мистер Маркитол спустился под верхнюю палубу, чтобы исполнить поручение.
– Знаете, Эдуард, – сказал капитан Племтон, как только лейтенант удалился настолько, что не мог услышать, – мне хотелось бы поговорить с вами по этому поводу, но сейчас у меня нет времени. Поэтому приходите ко мне обедать – у меня за столом, как вы знаете, умеренный смех разрешается.
Мальчик отдал честь и удалился с веселым, счастливым лицом.
Мы изобразили эту сценку, чтобы читатель составил себе понятие о характере Эдуарда Темпльмора. Он был поистине душой команды: веселым, добродушным и дружелюбным ко всем окружающим; он относился дружелюбно даже к первому лейтенанту, который так его преследовал за его смешливость. Мы не оправдываем этого мальчика, который вечно смеялся, и не осуждаем первого лейтенанта, который старался искоренить этот смех. Всему свое время, как сказал капитан, да и смех Эдуарда не всегда был так уж кстати, но такова уж была природа, и он не мог удерживаться. Он был весел, как майское утро, и оставался таким из года в год: всему он смеялся, всеми был доволен, почти всеми любим, и его отважная, свободная, счастливая душа не была надломлена никакими невзгодами или жестокостями.
Он отслужил свой срок и чуть не был разжалован на экзамене за смех. Смеясь, он пустился снова в плавание, командовал шлюпкой при захвате французского корвета и, пробившись на борт, так хохотал над маленьким французским капитаном, прыгавшим со своей шпагой, которая оказалась для многих роковой, что, наконец, и сам получил от этого маленького господина укол, уложивший его на палубе. За эту стычку, и ввиду полученной им раны, он был произведен в лейтенанты и назначен на линейный военный корабль в Вест-Индии, где от души посмеялся над желтой лихорадкой. Наконец, получил в командование тендер этого корабля, – изящную шхуну, – и отправился крейсировать в поисках призовых денег для адмирала и повышения по службе для себя, в надежде, что какая-нибудь счастливая стычка поможет ему в этом.
VII. Сонная бухта
На западном берегу Африки есть маленькая бухта, которая не раз получала различные наименования от случайно посещавших ее путешественников. Имя, которое было ей дано отважным португальцем, впервые решившимся рассечь волны южной Атлантики, забыто с тех самых пор, как этот народ утратил свою гегемонию на море, а название, под которым бухта эта была известна курчавым туземцам побережья, должно быть, так и осталось невыясненным, однако она обозначена на некоторых старых английских картах под именем Sleeper's Вау – Сонная Бухта.
Материк, который изгибом своим образовал эту маленькую выемку на берегу, имеющем несколько других заливов, а в настоящее время даже нуждающемся в них, развертывает картину, самую, пожалуй, незаманчивую, какую только можно себе представить: перед вашим взором нет ничего, кроме отлогого ослепительно белого песчаного берега, по которому немного дальше разбросано несколько закругленных каменных глыб, иногда бичуемых бешеным натиском атлантической бури; бесплодный, оголенный пейзаж, без малейшего признака растительной жизни. А вид в глубь материка заслонен густым маревом, сквозь которое здесь и там можно различить стволы далеких, скудно рассеянных пальм – таких надломленных и искаженных лучепреломлением, что при взгляде на них никто не стал бы предвкушать густолиственную тень. Вода в бухте спокойная и гладкая, как отшлифованное зеркало; не слышно на берегу ни малейшего журчания, которое нарушало бы безмолвие природы; ни малейшего дуновения не проносится над стеклянной гладью, раскаляемой немилосердными лучами отвесного полуденного солнца, льющего вниз иссушающий поток света и жары; не заметишь ни одной птицы, скользящей в своем полете или парящей на распластанных крыльях, когда она пронизывает глубину своими зоркими глазами и каждое мгновение готова кинуться на свою добычу. Всюду безмолвие, безжизненность, одиночество; разве изредка покажется гребень огромной акулы, которая либо лениво плывет по поверхности нагретой воды, либо остановится, онемев от полуденной жары. Нельзя и вообразить себе другой картины такого же застоя, такой же неприспособленности для человеческого жилья, – разве только если бы мы, взяв другую крайность, захотели описать леденящий ветер, пронизывающий холод и тесно скованные льды у замерзших полюсов.