– Я сейчас в медсанбате, – продолжал ефрейтор, – в команде выздоравливающих. Хотели меня эвакуировать дальше, да я упросил оставить. Наша дивизия для меня – дом родной.
Мы сняли Разливая с привязи. Он подошел к своему хозяину и ткнулся мордой в колени. Собака даже не виляла хвостом.
– Суровый ваш Разливай… – сказал я.
– Такой уж у него характер, – пояснил Ткачук, – неразговорчивый. Но хозяина не подведет. Я его взять хочу. Можно?
– Пожалуй, можно, но зачем он вам теперь один-то?..
– Я ему напарников присмотрел в деревне. Буду готовить новую упряжку, а Разливай вожаком будет. Он у меня опытный: школу окончил и пороху понюхал…
Прощаясь со мной, Ткачук озабоченно сказал:
– Меня весна беспокоит… Снег скоро сойдет, а тележки-то у меня нет. На волокуше по земле тяжело.
Солнце уже пригревало по-весеннему. Снег посинел и осел. Зачернели высотки. В оврагах под снегом накапливалась вода.
– Приходите к нам в лазарет, – сказал я, – у нас кузница есть, и кузнец хороший. Может, что-нибудь смастерим…
– Ладно. Отпрошусь у командира санбата. Приду.
Наш лазарет располагался в совхозе, в двух километрах от медсанбата. Рабочие были эвакуированы куда-то на восток, и в совхозе мы были полными хозяевами. В конюшнях и коровниках стояли раненые лошади, а в кузнице мы ковали лошадей и чинили повозки. Был у нас замечательный кузнец, Григорий Дёмин, мастер на все руки: он и лошадь подкует, повозку починит и часы исправит. Встречаются в народе такие таланты.
Через несколько дней Ткачук пришел в лазарет, и я его свел с Дёминым.
– Надо бы тележку сделать, – сказал Ткачук, – хорошо бы на шариках. Полегче возить собачкам.
– Не знаю как, – ответил Дёмин, – на шарикоподшипниках я еще не делал. Подумаем.
Дёмин не любил много говорить и не давал обещаний, но делал все добротно. Недалеко от нас, в деревне, стояла автомобильная рота. В этот же день, как пришел Ткачук, Дёмин съездил в автороту и привез шариковые подшипники.
– Шоферы дали от разбитых машин. Попробуем приспособить к тележке…
Они приступили к работе. Стоял теплый, солнечный апрель. Земля обнажилась от снега и была мокрая, липкая, еще холодная, а днем под солнышком от нее шел парок. Кое-где уже пробивалась иголочками изумрудно-зеленая травка.
Израненная окопами и воронками земля терпеливо ожидала своего хозяина – труженика.
Дёмин и Ткачук делали тележку на дворе, около кузницы. Ткачук прикрыл глаза рукой от яркого солнца и сказал со вздохом:
– Эх, какая благодать!.. Теперь бы на земле поработать, а вот приходится на войну все силы отдавать…
Рукава у него были засучены по локоть, и могучие руки, смуглые и волосатые, как будто были высечены из дуба. Дёмин, светловолосый и голубоглазый, около кряжистого Ткачука казался тонким, хрупким подростком. Но, несмотря на большую разницу в годах, Ткачук слушался Дёмина и охотно помогал ему в работе. Иногда они пели вполголоса «Славное море, священный Байкал», и голос Ткачука гудел густо, а тенорок Дёмина вился вокруг баса длинной, тонкой ленточкой. Мне нравилось, как они пели, и я попросил их спеть погромче, в полный голос.
На мою просьбу Ткачук ответил:
– Нельзя ведь мне. Демаскировать буду. Враги услышат…
Ткачук шутил: мы были в пятнадцати километрах от передовой, но в его шутке была доля правды. Голос у него был необычайной силы.
За несколько дней они смастерили тележку. Это была колесно-носилочная «установка» на шарикоподшипниках. На деревянную раму поставили и укрепили санитарные носилки. Они быстро и легко снимались с рамы, и на них можно было нести раненого. Тележка катилась легко.
Ткачук был очень доволен и, прощаясь со мной, поблагодарил за помощь:
– Золотые руки у Дёмина. Хоть бы жив остался. Такой человек в хозяйстве – клад. – Помолчал и добавил: – У меня есть сын вроде Дёмина, Сергей. Где-то под Ленинградом. Давно что-то писем не шлет…
Ткачук нахмурился и поник головой.
Санитар Ткачук увез свою тележку в медсанбат, и вскоре я увидел его за работой.
В тележку были впряжены две пары разномастных собак: впереди, справа, серый Разливай, рядом с ним рыжий Барсик, а в коренной паре – черный лохматый Жучок и белый Бобик. Все три новые собаки – простые дворняги, малорослые, но с растянутым мускулистым телом, как и подобает быть ездовой собаке. Видно было, что Ткачук подбирал их с умом. Рядом с ними крупный Разливай казался львом. Собаки держали хвосты по-разному: Разливай – поленом, Жучок и Бобик – серпом, а Барсик – бубликом.
От тележки протянуто вперед канатное дышло-потяг, на котором попарно пристегнуты собаки. На груди у них плотно прилажены алыки-шлейки.
Когда Ткачук запрягал собак, Барсик зарычал, и шерсть у него на холке вздыбилась щетиной. Позади него Жучок тоже зарычал и прижал уши. Казалось, вот-вот сцепятся.
Ткачук крикнул:
– Эй ты, Барсик! Нельзя!
И ударил злобного зачинщика вдоль спины бичом. Барсик взвизгнул и притих. По команде «Вперед!» Разливай натянул потяг и шагнул. За ним пошли и остальные собаки.
Оглянувшись назад, Барсик опять зарычал на Жучка и замедлил шаг. Наверно, ему казалось, что Жучок, идя сзади, может на него напасть. Жучок лаял, и это раздражало Барсика.
Ткачук крикнул:
– Разливай! Фас! Жучок, тихо!
Разливай, не замедляя хода, схватил зубами Барсика за шею и тряхнул его. Барсик заскулил, как будто прося пощады, и, поджав хвост, пошел дальше послушно.
Ткачук шел рядом с упряжкой и управлял голосом и жестами. Его команду понимал только Разливай, а другие собаки, глядя на вожака, делали все так, как делал он.
Иногда санитар покрикивал:
– Бобик! Бобик!
– Этот пес у меня большой лодырь и хитрец, – сказал Ткачук, обращаясь ко мне, – от хода упряжки не отстает и алык не натягивает. А крикнешь – тянет.
Впереди, недалеко от упряжки, шел солдат с автоматом. Вот он остановился и дал короткую очередь: тра-та-та-та… Дворняжки испугались, взвизгнули и шарахнулись в разные стороны. Ткачук крикнул: «Стой!» Разливай остановился и затормозил всю упряжку. Барсик и Бобик, глядя на вожака, тоже остановились и прижались к Разливаю. А Жучок залез в тележку и, уткнув морду в дно, закрыл глаза. Теперь он в безопасности!
Ткачук подошел к упряжке и тихо сказал:
– Спокойно, спокойно. – Поглаживая собак по спине, он дал им по кусочку мяса. А на Жучка крикнул: – Эй ты, «герой»! Вылезай!
Жучок нехотя вылез и потянулся к руке вожатого за мясом. Ткачук отвел руку назад за спину и строго сказал:
– Не заслужил, пустобрех и трус. На место!
Все собаки встали на свои места.
Невдалеке стояли товарищи Ткачука из команды выздоравливающих и посмеивались:
– И чего ты, Ткачук, с этими шавками возишься? Грызутся, как собаки, и трусят, как зайцы.
– Собачья кавалерия! Никакого толку от них не будет…
На эти насмешки Ткачук сдержанно ответил:
– Дайте только срок.
Ткачук приучал их ложиться. Он говорил: «Лежать. Лежать». Разливай сразу ложился, а дворняги стояли, не понимая команды. Ткачук брал собаку правой рукой за передние лапы и вытягивал их по земле вперед, а левой рукой слегка нажимал на спину и приговаривал: «Лежать… лежать…» Собаки ложились.
После тренировки Ткачук распряг собак и пустил их в загончик, сделанный из прутьев. Потом налил им в корыто супу и покрошил маленькими кусочками вареную конину. Собаки бросились к кормушке и, ворча, торопливо стали глотать кусочки мяса. Ткачук ухмыльнулся:
– Ничего. Привыкнут в одной кормушке есть – и в упряжке дружнее ходить будут.
Облокотившись на плетеный заборчик, солдаты весело переговаривались между собой: – Автомобильно-собачья самоходка! Ты у нас, Иван Тимофеевич, как настоящий цирковой артист-дрессировщик.
А один из товарищей заметил:
– Здесь вам не цирк… Как трахнет снарядом, так и разбежится куда попало вся четвероногая команда. – Не разбежится, – сказал Ткачук.
Вскоре ефрейтора Ткачука послали в полк, а через два дня я услышал о его новом подвиге.
Попал Ткачук в третью роту, где не было вожатых-санитаров. Рота сидела в окопах, в обороне. Для раненых была сделана землянка, от которой шли ходы сообщения к главной траншее. По траншее и ходам сообщения санитары-носильщики доставляли раненых в землянку, а оттуда отправляли их на батальонный медицинский пункт. Местность была открытая, противник сидел на командных высотах, и поэтому раненых из роты эвакуировали только в ночное время.
Ткачук со своей упряжкой пришел в роту тоже ночью и сразу же выкопал в траншее для каждой собаки нишу.
Они залезли туда и сидели, как в норах. Надежное укрытие от снарядов. После этого Ткачук прикорнул немного, а когда рассвело, стал обозревать местность: нет-нет да и выглянет из траншеи и посмотрит то в тыл, а то в сторону противника.
Подошел к нему санинструктор старшина Вилков и строго сказал:
– Товарищ ефрейтор, чего голову выставляете? Подсекут снайперы.
– Местность изучаю, товарищ старшина, путь эвакуации и систему огня противника.
– Ишь ты, систему огня… – усмехнулся старшина. – Все равно днем никуда не сунешься. Как трахнет снарядом или миной, так всю твою собачью систему в пух и прах разнесет.
Старшина Вилков был опытным санинструктором, но собачьей упряжкой пренебрегал. Он даже командиру роты сказал:
«И зачем только нам собак прислали? Псиной воняет, а как залают – демаскировать будут. Без них обходились…»
А командир роты капитан Тихомиров уклончиво ответил:
«Пусть их. Может, пригодятся».
Часов в двенадцать дня к санитару-вожатому подбежал посыльный и тихо, но тревожно сказал:
– Ефрейтор Ткачук, к старшине в землянку. Живо!
Пригибаясь, Ткачук побежал по траншее. В землянке на носилках лежал капитан Тихомиров. Гимнастерка в крови, грудь забинтована. Лицо бледное, нос заострился. Дышал тяжело, с хрипами. Глаза закрыты.
Заместитель командира роты старший лейтенант Костерин сказал Ткачуку: