Оттащили в сторону инвентарь. Открыли широкую дверь. Осветили фонариком. Хлеб немолоченый лежит снопами. Так и всколыхнуло меня воспоминанием… «Эх, – думаю, – домой бы теперь… Засучил бы рукава – да в поле». А Пират зарычал и бросился к снопам. Разрывает лапами и носом тычет.
– Эй, кто там? Выходи! – крикнул я.
Никто не отвечает. Автоматы, конечно, на взводе держим.
Рассредоточились и стали раскапывать. Нельзя кучей лезть. Если уж пальнет, то не всех сразу заденет. Разрыли, обнаружилась дверка в погреб, и в уголке проволока туда тянется. А Пират ткнулся носом в дверку и завизжал от волнения. Зацепил я дверку саперной лопатой и… р-раз ее! Открыл! Фонариком сразу в погреб. И два автомата туда же направили. Мой Пират чуть в погреб не прыгнул, но я его придержал и крикнул: – Кто там? Смотрим – в погребе сидит мужчина в сером пиджаке и лицо руками закрыл: то ли от испуга, то ли светом мы его ослепили. Он показался мне немцем, и я крикнул:
– Хенде хох![6]
Мужчина встал, здоровенный такой, лет тридцати. Поднял руки и забормотал по-русски: – Я рабочий… Не трогайте… Я не хочу с фашистами… Хочу в Красную армию… Вылез из погреба и на автоматы волком косится. Обыскали его – оружия нет. Повели в штаб. По-русски стали допрашивать. Либо молчит, либо отговаривается – «кривиски не сапрот» («по-русски не понимаю»). Вызвали в штаб солдата-латыша Матиса. Приперли пленного к стенке, ему и деваться некуда. Забегал глазами – испугался и спрашивает по-русски: – Вы не расстреляете меня? Сознался во всем. Немцы оставили его на хуторе с заданием взорвать блиндаж, когда мы займем его.
За этот случай комбат мне благодарность объявил, а я своего Пирата сахаром угостил.
– Ну, мой дорогой Пиратушка, молодец ты у меня. Боевой экзамен выдержал на «отлично».
Норка
Познакомился я с ним в госпитале инвалидов Великой Отечественной войны.
Дежурная медицинская сестра проводила меня в массажную комнату. Около кушетки стоял массажист в белом халате, с засученными по локоть рукавами. Это был мужчина лет тридцати пяти, с прической на косой пробор, в темно-синих очках. Я поздоровался, массажист поклонился и, застенчиво улыбнувшись, тихо сказал:
– Пожалуйста, разденьтесь до пояса и лягте на кушетку.
Только тут я заметил: массажист слепой!
Все его бледное лицо было изрыто мелкими шрамиками, как будто подкрашенными зеленоватой краской.
Я разделся до пояса и лег на кушетку. Руки у массажиста были тонкие, мускулистые. Пальцы длинные, с аккуратно подстриженными ногтями. Он припудрил спину тальком и стал массировать. Начал он с легкого поглаживания, а потом с нажимом глубоко прощупывал тело, будто что-то искал в мышцах. А то вдруг так рассыпал탕 ся по коже пальцами, словно перебирал клавиши рояля. Иногда мягко пристукивал кулаком и затем до теплоты растирал кожу ладонями.
Сначала от массажа боль усилилась, но потом постепенно стала утихать. Кожа на спине приятно горела. Минут через пятнадцать, легонько скользнув ладонью по больному месту, массажист сказал с улыбкой:
– Ну вот, на сегодня, пожалуй, довольно. Как вы себя чувствуете?
Я встал с кушетки и быстро выпрямился, чего до массажа сделать сразу не мог бы.
– Прекрасно! – бодро ответил я.
…Когда наш массажист, Николай Ильич Малинин, закончив работу, вышел из госпиталя, мы столпились у открытого окна. Было уже послеобеденное время. Шел Николай Ильич неторопливо, спокойно, постукивая по тротуару тростью. Впереди него, чуть левее, шла на поводке крупная собака. Поводок от нее был пристегнут к поясу слепого. Всем своим видом – серым окрасом, длинным туловищем с толстой шеей и стелющейся походкой – собака напоминала волка. При встрече с прохожими она не сворачивала – видно, привыкла к тому, что ее хозяину уступали дорогу. Прямо на Николая Ильича шел, о чем-то задумавшись, высокий мужчина в белой шляпе. Казалось, они вот-вот столкнутся. Собака остановилась и, оскалив зубы, зарычала. Рассеянный мужчина очнулся, торопливо снял шляпу и, низко поклонившись, что-то пробормотал.
Мы рассмеялись, и кто-то из нас проговорил:
– Наверно, с улицы Бассейной…
На углу, где надо было перейти улицу, собака остановилась и села: шел трамвай и две машины. Они прошли, и шум их стал затихать. Собака встала и, насторожив уши, как бы прислушиваясь, натянула поводок: путь свободен. Собака повела хозяина через улицу. Она не смотрела по сторонам и, наверно, только по слуху определяла, что путь безопасен.
Перешли улицу и столкнулись с новым препятствием: там белили дом, и тротуар был перегорожен двумя балками. Собака остановилась перед балкой и потянула хозяина левее, в обход по мостовой.
С деревянного помоста спрыгнул молодой штукатур в парусиновом переднике, закрапленном известковыми брызгами, и подошел к Николаю Ильичу. Он что-то сказал слепому – наверно, предложил провести. Но Малинин отрицательно качнул головой и, осторожно шагнув вперед, прощупал препятствие палкой. Да, собака не ошиблась.
Мы долго наблюдали из окна, как работает умная собака-поводырь, пока Малинин не скрылся за поворотом. Мой сосед по койке, Иван Рубцов, безногий артиллерист, восторженно сказал:
– И чего только человек не придумает, а?!
Щенку было всего два месяца, когда Боря Цветков принес его из клуба служебного собаководства. Длинный и костлявый, щенок казался неуклюжим и некрасивым. К тому же он часто беспричинно лаял, стаскивал со стола скатерть и не слушался окриков.
– Вот дурашливый какой! – говорила Борина мать, Надежда Васильевна. – Пока сделаешь из него толкового пса, намучаешься.
У Бори был уже опыт по воспитанию щенков. Уезжая на фронт, отец оставил ему боксера.
– Смотри, Боря, – говорил отец, – если понадобится, отдай Гепарда в армию. Пригодится в караульной службе…
В конце войны получили печальное известие о гибели отца. Тогда Борис отвел сильного, злого пса в райвоенкомат и сказал:
– Пусть он там задушит хоть одного фашиста!..
А вместо Гепарда принес из клуба на воспитание щенка, по кличке Норка.
Пятнадцатилетняя сестра Таня подсмеивалась над братом:
– И где ты только нашел такого дохленького, дураковатого?
– Ты маленькой тоже, наверно, была не очень умной, – сердито сказал Борис. – Ты еще не знаешь, какая у него родословная: его мать первый приз получила на выставке.
Подожди, вот он вырастет – покажет себя!
– Свежо предание, да верится с трудом… – нараспев протянула Таня.
Борис злился: Танька воображает себя уже взрослой, а его считает мальчишкой. Конечно, ему не пятнадцать, а только двенадцать лет, но что ж из этого? Она считает, что он должен ее слушаться во всем. Как бы не так! Будет он слушаться девчонку! И волейбольный мяч присвоила, а ведь мама купила для двоих.
И когда Таня уходила из дому, Борис отдавал щенку мяч. Норка катала его по комнатам, мяч убегал от нее, как живой, подпрыгивал, а иногда даже прятался под кровать, закатываясь в темный угол. Щенок заливался звонким лаем и однажды так сильно вонзил острые зубы в мяч, что тот вдруг устрашающе зашипел и обмяк. Щенок в испуге отпрыгнул от мяча, потом осторожно подошел и чуть шевельнул его лапой, схватил зубами, потрепал и вскоре бросил, потеряв к нему всякий интерес.
Вернувшись домой, Таня увидела своего брата, сидящего за починкой мяча.
– Мама, до каких же это пор его паршивый кутёнок будет портить мои вещи?! – возмутилась она. – Вчера разорвал платок, сегодня – мяч.
– А ты разве не знаешь, что щенку надо играть? Его надо развивать, – примиряюще сказал Борис.
– Купи себе мяч и развивай своего собачонка, а чужой нечего хватать! У нас сегодня тренировка, а ты мне ее сорвал!
– Дети, не ссорьтесь!.. – успокаивала их мать. – Таня, Боря починит твой мяч, а для Норки я сошью новый.
– Мама, ты вечно Борьке потакаешь во всем!
Таня порывисто повернулась и ушла к себе в комнату.
Надежда Васильевна сшила большой мяч из тряпок, и щенок катал его, рвал и кусал. А на дворе Борис воткнул в землю тонкую хворостинку и привязал к ее концу мочало.
Норка хватала зубами мочало, тянула, потом отпускала его.
Гибкая хворостина пружинисто качалась, мочальный хвост, трепыхаясь, дразнил разгоряченного щенка.
Ежедневно три раза Борис кормил своего воспитанника густым супом, давал ему молоко, протертую морковь и даже купил в аптеке бутылочку жидких витаминов.
– Ты ему и свой компот отдай! – усмехнулась Таня.
– Ну и отдам, а тебе что? Он же маленький.
Но крупная размолвка между братом и сестрой произошла потом, когда щенок подрос и окреп. Щенок был подвижным, задиристым, но не злобным. А Борису хотелось, чтобы он был злобным и страшным. Борис хорошо помнил, каким был их Гепард, и ему хотелось из Норки воспитать такого же грозного пса.
Однажды к Тане пришла подруга Аня Колесова. Щенок незлобно залаял на нее, а Борис натравил:
– Возьми, возьми, Норка!
Норка громко залаяла и бросилась на девушку. Аня испуганно взвизгнула и, открыв дверь, выскочила в коридор. Из своей комнаты выбежала Таня, и лицо ее стало пунцовым:
– Борис, ты дошел прямо до наглости! Натравливаешь на моих подруг собаку! Так ко мне никто ходит не будет.
– Ты ничего не понимаешь, – спокойно сказал Борис. – Это же воспитание. Норка должна недоверчиво относиться к чужим.
– Ну и трави своих товарищей, а моих подруг не трогай! Я маме скажу…
– Ну и говори! Мама меня лучше понимает, чем ты.
А еще в восьмом классе учишься…
Таня вышла в коридор и увидела подругу, прижавшуюся к стене.
– Аня, иди.
– Нет, надо выждать немного.
– Чего выждать?
– Да чтобы Норка считала, что она «победила» меня. Мы ведь так с Борисом заранее договорились.
– Спектакль, значит, устроили. И меня не предупредили… А чего же кричала как резаная?