начило бы привести и себя, и его в большое затруднение: все равно что требовать от рыбы, чтобы она гордо шествовала по земле.
И правда, видя его походку, можно было бы принять его за альбатроса или тюленя, но никак уж не за человека. Сам старый моряк решил, что он достаточно времени скитался по сыпучему песку и что любой другой способ путешествия должен быть гораздо лучше, и потому, как только молодой шотландец спешился, Билл тотчас вскарабкался на горб верблюда.
Правду сказать, карабкаться-то было не трудно, потому что благовоспитанный верблюд становился на колени, каждый раз как только кто-нибудь изъявлял желание сесть на него.
Матрос устроился в седле, и в ту самую минуту взошел ясный месяц и озарил пустыню ярким, почти дневным светом. Посреди пустынного ландшафта, на белоснежном фоне песка резко обрисовывались силуэты коня и всадника. И хотя верблюда образно называют кораблем пустыни, а всадник его был самый настоящий моряк, сообща они представляли собой такой невообразимый контраст, что молодые мичманы, забыв про всякую осторожность, разразились громким, неудержимым и продолжительным хохотом.
Они и прежде видели верблюдов, хотя только на картинке, но и помыслить не могли о моряке верхом на верблюде. Мысль о дромадере всегда соединена с воспоминанием об арабе с его смуглой физиономией в широком белом бурнусе, развевающемся вокруг него, с чалмой на голове. Но просоленный матрос на громадном верблюде, в своих перепачканных смолой штанах и видавшем виды бушлате – от этой картины сам Солон[11] лопнул бы со смеха, будь он в числе мичманов.
По пустынным берегам Сахары разносились отголоски веселья, какого здесь никогда еще не слышали прежде. Старик Билл не сердился, даже обрадовался, увидев молодых людей в таком веселом расположении духа, и только крикнул им, чтоб они держались ближе к нему, после чего взял в руки повод и отправился на верблюде по песчаному пути.
Некоторое время товарищи старались поспевать за ним: но скоро стало очевидно даже самому матросу, величественно восседавшему на горбу верблюдицы, что либо что-нибудь необычайное удержит прыткое животное, либо моряку и его товарищам скоро придется узнать на деле, что пеший конному не товарищ. Верблюд плохо слушал поводья, ведь это был не мундштук мамелюка и даже не уздечка, так что старый матрос, пытаясь управлять действиями скотины, чувствовал себя в таком же беспомощном положении, будто бы стоял у штурвала семидесятичетырехпушечного корабля, потерявшего руль.
А мехари, покачиваясь, как упомянутый выше корабль, двигался вперед: известно, что верблюд шагает, переставляя переднюю и заднюю ноги сначала с одной стороны, а потом таким же образом с другой – не так, как лошадь, крест-накрест. Он словно плывет по бурным волнам океана; то взнесется на верх, то стремглав опустится в темную глубь, – точно в промежутках между двумя валами; то безмолвно скользит, то тихо двигается, как судно по гладкому морю.
Матрос устроился в седле
Человека, не привыкшего к езде на так называемом корабле пустыни, непременно укачает. Но не Старика Билла, и если кто-нибудь когда-нибудь насмехался над сравнением верблюда с кораблем, так это именно наш матрос.
– Одерживай! Стой! – кричал он, когда мехари шагал чересчур прытко – Да куда ты несешься, чертяка? Стой, черт возьми! Хоть бросай руль да носись на всех парусах! Точно сам нечистый в тебя вселился. Ну, скальте себе зубы, сколько хотите, молодые господа, а только поверьте мне, с настоящим кораблем легче справиться в непогоду, чем с этим проклятым зверем. Провались он сквозь землю! Насколько сил хватает, я задерживаю его ход. Держи! Ну вот, понесся на произвол ветра!
Не успел всадник произнести последних слов, как вдруг верблюд не то что ускорил свой ход, а помчался с быстротой стрелы, как будто подгоняемый сверхъестественной силой.
В это же время послышались странные звуки – не то пронзительный визг, не то фырканье, которые явно производил не всадник.
Сначала верблюд опередил пешеходов на полмили, не более, но, испустив пронзительный крик, он стал набирать скорость, все быстрее и быстрее, словно стрела, мчался он вперед, и через несколько секунд изумленные мичманы увидели только тень мехари со всадником на спине. И вскоре они совсем исчезли за грядами песчаных холмов.
Глава XIX. Прерванный танец
На время оставим мичманов, разразившихся веселым хохотом, который недолго, впрочем, слышался – и последуем за Стариком Биллом, которого неудержимо мчит верблюд.
Мехари, без преувеличения, летел стрелой, хотя матрос никак не мог понять, что стало тому причиной. Верблюд уже развил девять или десять узлов в час и несся куда глаза глядят. Вместо того, чтобы держаться берега, как того желал всадник, животное постоянно поворачивалось хвостом к морю и головой к внутренней части страны.
Тут моряку поневоле пришлось понять, что он не имеет никакой власти над своим верблюдом. Он из всех сил тянул за повод и кричал: «Стой!», но пользы не было никакой. Мехари пренебрегал его приказаниями, был глух ко всем увещаниям и не обращал ни малейшего внимания на усилия обратить его на путь истинный: подняв кверху морду и вытянув вперед длинную неуклюжую шею, он мчался в противоположном желаемому направлении с самым отважным и непокорным видом.
Чтобы удержать животное, не доставало человеческих сил. Всаднику оставалось одно: держаться покрепче на его горбу, что он и делал, сидя в седле по-арабски, как в кресле, а ноги оперев на шею верблюда. Сказать правду, такое положение было небезопасно, но всякое другое было невозможно на верблюжьем горбу, и моряку волей-неволей приходилось прилаживаться к нему.
Когда верблюд вышел из повиновения, то в первые минуты Старик Билл без большого вреда мог бы соскользнуть с него на мягкий песок. Он и подумал было об этом на минуту; но, вспомнив, что без седока верблюд забежит в глушь, где его не отыщешь, старик добровольно остался сидеть на его спине, в надежде рано или поздно успокоить животное.
Позже он убедился, что это сделать никак невозможно и что верблюд мчит его на всех парусах, но спрыгивать было уже поздно и опасно. Попытка соскользнуть с него неминуемо окончилась бы сильным ушибом, если не хуже: верблюд так быстро переваливался с боку на бок и, как нарочно, то взлетал на вершину холма, то стремглав пускался в глубокое ущелье, дно которого было усеяно каменными валунами, при этом ничуть не сбавляя прыти. Подумать страшно, что сталось бы, если б всадник вздумал на полном ходу соскочить с седла: он или разбился бы об одну из каменных глыб, или был растоптан бы под копытами своего верблюда.
Предвидя эти опасности, Старик Билл еще крепче держался в непривычном седле.
Разлучившись с товарищами, он поначалу пробовал кричать, чтобы дать им о себе весть; но, убедившись, что это ни к чему не ведет, отказался от крика и в безмолвии продолжал бешеную скачку.
Когда это кончится? Куда принесет его верблюд? Вот вопросы, которые не давали ему покоя.
И от одного предположения его душа наполнилась ужасом. Было ясно, что животное несется, подстрекаемое горячим стремлением: оно втягивало ноздрями воздух, будто там что-то сильно его притягивает; что же еще это могло быть, как не место родины, тот шалаш – жилище его хозяина, от которого он отбился? А кто еще мог быть его хозяином, как не какой-нибудь из этих жестоких кочевых тиранов пустыни, встречи с которыми потерпевшие кораблекрушение так старались избежать!
Недолго пришлось матросу мучиться догадками – почти в ту же минуту мехари вынес его из-за холма, и глазам моряка предстала небольшая долина, окруженная кольцом гор. Ее серая песчаная поверхность была испещрена пятнами темного цвета, которые при ярком лунном свете казались пучками высокой травы или кустами мимозы.
Конечно, эти пятна не сильно бросались в глаза, если бы среди них не попадалось нечто другое, выдававшее присутствие людей.
Примерно в центре маленькой долины стояло до полудюжины темных объектов на несколько футов выше уровня земли. Их форма, цвет, величина – все выдавало их принадлежность. Это были палатки – палатки каравана бедуинов. Старый матрос никогда не видывал подобного, но ошибиться не мог.
Через несколько секунд можно было различить фигуры мужчин, женщин и детей. Вокруг было множество животных: лошади, верблюды, овцы, козы и собаки; все они держались рядом, кроме собак, которые бродили по всему лагерю. Этот разнообразный ландшафт был ясно виден при свете полного ясного месяца.
Оттуда неслись голоса; там и пели, и кричали: слышалась музыка на каком-то грубом инструменте. Фигуры мужчин и женщин прыгали и кружились. Матрос понял, что они пляшут.
Все это старик видел и слышал в течение нескольких секунд, пока мехари не примчал его в самую середину. Караван приютился как раз у подошвы круглого холма, вокруг которого и обвез его верблюд.
Билл хотел было во что бы ни стало броситься с верблюда вниз, но опоздал – его заметили: крики, раздавшиеся из всех палаток, дали ему о том знать. Бежать было поздно. Ошеломленный, как от громового удара, матрос точно прирос к седлу, но ненадолго. Верблюд заржал и зафыркал в знак радостного привета своим милым родичам и во всю прыть бросился к каравану, как раз в самую середину танцующих.
Мужчины подняли крик, женщины завизжали, дети разревелись, лошади заржали, овцы и козы заблеяли, собаки залаяли, и среди всей этой суматохи верблюд вдруг остановился, как вкопанный, сбросив всадника с седла, так что тот взлетел в воздух, рухнул на землю и, сам не понял как, очутился на четвереньках.
Вот каким образом Старик Билл предстал перед почтеннейшей публикой арабского каравана.
Верблюд остановился, как вкопанный
Глава XX. Трагикомическая встреча
Вряд ли стоит говорить, какое впечатление произвело на толпу поклонников Терпсихоры[12]