Хлынул проливной дождь, никакой плащ не продержался бы против него более минуты. Одна надежда — спасительный кров; все живое давно попряталось под крыши. Лишь один остался в открытом поле. Промокший до нитки, он отважно шагал по дороге, ведущей через виноградники и оливковые рощи к городку Боссе. Пропитанная дождем легкая, летняя одежда плотно, словно кожа, облегала его стройную, крепкую фигуру, но это, казалось, ни в малой степени не смущало одинокого путника. Его моложавое лицо то и дело расплывалось в довольной улыбке, а пружинистая походка была ни дать, ни взять, как у праздного гуляки, которому вовсе незачем куда-то торопиться.
На самой окраине городка, у дороги, стоял небольшой дом, Над дверью его красовалась вывеска с полустертыми буквами: “Кабаре дю руссийон”[5]. Не обращая внимания на дождь, путник не спеша подошел к дому, сдвинул шапку на затылок и, подбоченившись, внимательно стал разглядывать надпись.
— Кабаре дю руссийон, ишь ты! — воскликнул он. — Зайти, что ли, может там и в самом деле подают настоящий руссийон? Да нет, больно уж домишко-то неказистый. Пойду-ка я лучше дальше, мокрее все равно не буду. Вода — чудесный дар небес, только бы вино ею не разбавляли. Итак, решено, рулю дальше, и якорь бросаю не раньше, чем на рыночной площади.
Не успел он, однако, повернуться, чтобы продолжить свой путь, как дверь отворилась, и на пороге показался человек, в котором сразу можно было угадать хозяина.
— Дорогой мой, куда же это вы? — прогудел из-под сизого носа сиплый, пропитой голос. — Хотите захлебнуться в этом ливне?
— Ничуть, — ответил путник. — Непогода меня не одолеет, разве что ливень из ваших бочек…
— Тогда заходите скорее, потому как, похоже, у нас одинаковые вкусы, а я не из тех, кто травит добрых граждан дрянным вином.
— Ну что ж, поверю вам на слово и лягу в дрейф на пяток минут. О-ля-ля, новый парень на борту!
Последние слова он произнес, уже вступив в помещение и отряхиваясь, словно мокрый пудель. Хозяин услужливо придвинул ему стул, и он уселся в ожидании обещанного вина.
Маленький зал выглядел в высшей степени воинственно. Он был битком набит солдатами Конвента. Не считая последнего гостя и самого хозяина, там был один-единственный штатский — миссионер ордена Святого Духа. Священник тихонько сидел в уголке и, казалось, целиком ушел в свои думы, не замечая окружающих. Маленький и скромный, был он, видимо, наделен недюжинным мужеством: появиться в сутане среди дикой солдатни — для этого требовалась отвага. Во Франции в те дни все духовные ордена были уже упразднены, и от всех лиц духовного звания требовали принесения гражданской присяги на верность республике. С теми, кто эту присягу отвергал, обходились как с мятежниками. Несколько дней спустя после начала нашего повествования, 6 октября 1793 года, было отменено прежнее летоисчисление; 10 ноября Национальное собрание ввело Службу Разума; 7 мая 1794 года Конвент постановил, что никакого бога нет, а 24 мая распорядился, чтобы ни один гражданин не смел больше верить в бессмертие души. Не приходилось сомневаться, что храбрость маленького миссионера в подобных обстоятельствах в любую минуту могла обернуться для него крупными неприятностями.
К столику не успевшего еще обсохнуть незнакомца, слегка пошатываясь, подошел пышноусый тамбурмажор[6].
— Эй, гражданин, откуда путь держишь?
— С верховьев Дюранса[7].
— И куда же?
— В Боссе.
— Что тебе там надо?
— Навестить друга. Ты имеешь что-нибудь против?
— Х-м-м! Может и так, а может и нет.
— О-о-о! — с едва скрываемой иронией протянул незнакомец. Он положил ногу на ногу, скрестил руки на груди и устремил на тамбурмажора взгляд, в котором можно было прочесть все что угодно, кроме восхищения. Этому молодому человеку было никак не более двадцати двух — двадцати трех, но высокий лоб, густые брови, властный взгляд, орлиный нос, энергично очерченный рот, крепкая загорелая, не привыкшая к воротничкам шея, широкие плечи, гибкое телосложение — все это производило впечатление зрелости, независимости, некой необычности, и невольно внушало уважение.
— Чему ты удивляешься, гражданин? — спросил унтер-офицер. — Уж не полагаешь ли ты, что к главной штаб-квартире в Боссе может пройти любой, кому заблагорассудится?
— Нет, не полагаю. А вот ты, гражданин тамбурмажор, похоже, полагаешь, что тебе дозволено лезть к любому со своими расспросами.
— Молчать! Каждый солдат обязан охранять безопасность своей армии! Как твоя фамилия, гражданин?
— Сюркуф, — ответил спрошенный с легкой ухмылкой в уголке рта.
— Имя?
— Робер.
— Кто ты?
— Моряк.
— А-а-а, так вот почему ты столь беззаботно плескался, словно утка, в этом потопе, там, на улице! Кто тот друг, которого ты хочешь навестить?
— Гражданин гренадер Андош Жюно.
— Андош Жюно, адвокат?
— Да, он самый.
— Да это же мой добрый приятель! Откуда ты его знаешь?
— Мы встречались с ним в Бюсси-ле-Гран, где он родился.
— Точно! Ты не врешь, гражданин Сюркуф. Жюно служит в нашей роте. Я провожу тебя к нему. Но прежде ты должен с нами выпить.
— А что вы пьете?
— Здесь только один сорт, как на вывеске — руссийон. Но вино крепкое и очень мягкое. Попробуй-ка!
Хозяин притащил большой кувшин своего фирменного напитка, и все солдаты дружно протянули стаканы, предвкушая удовольствие выпить за счет незнакомца.
А тот только смеялся. После первого тоста он предложил всем наполнить еще по стакану и снова выпить и, заметив постную физиономию усомнившегося в его платежеспособности хозяина, вытащил из кожаного бумажника пачку ассигнаций и швырнул ее на стол. Жест этот был встречен всеобщим ликованием: денег было с лихвой, и хозяину пришлось еще раз наполнять кувшин. На сей раз не обошли вниманием и миссионера, которому до этого не перепало еще ни глотка. Тамбурмажор подошел к его столику, протянул стакан и потребовал:
— Встань, гражданин, возьми стакан и выпей за здоровье Конвента, выкинувшего папу римского из страны!
Священник поднялся и взял стакан; однако вместо требуемого тоста тихо, но твердо, сказал:
— Не для богохульства дал нам господь эту благодать. В вине — истина, и я не хочу произносить слова лжи. Я пью за здоровье святого отца в Риме, да хранит его небо!
Но не успел он поднести вино к губам, как кулак тамбурмажора вышиб стакан из его руки так, что осколки брызнули по полу.
— Что это ты себе позволяешь, гражданин святоша? — взревел унтер. — Ты что, не знаешь, что в нашей прекрасной Франции прежние святые отцы упразднены? Еще немного, и всех вас вышвырнут отсюда вон со всей вашей ерундой, в которую вы заставляли нас верить! Я приказываю тебе отказаться от своего тоста!
— Погоди-ка, старина, — перебил тамбурмажора другой солдат. — Зачем ты разбил его стакан? Гражданин хозяин, дай ему новый, да налей пополнее! Этот поп явно из тех, что отказались от гражданской присяги. Вот мы и устроим ему сейчас проверку, и пусть пеняет на себя, если ее не выдержит!
Хозяин принес требуемое; тамбурмажор втиснул в ладонь священника полный стакан и приказал:
— А теперь пей, гражданин, и кричи громко: “Да здравствует республика! Долой папу!”
Лицо миссионера побледнело, но глаза его сверкали. Он поднял стакан и крикнул:
— Да здравствует святой отец! Долой врагов Франции!
Полупьяная орава разразилась дикими криками; десятка два рук потянулось к мужественному приверженцу своей веры, чтобы жестоко проучить его. Но не тут-то было: в ссору вмешался незнакомец. Никто и не заметил, как он подошел, только вдруг он оказался перед священником, прикрыл его своим телом и крикнул с веселой улыбкой:
— Граждане, не сделаете ли мне одолжение?
— Какое?
— Будьте так добры, и выжмите, пожалуйста, воду из моего бушлата, прежде чем посягать на этого божьего человека!
Они не сразу раскусили его умысел; усмешка в глазах моряка и дружелюбность тона сбили их с толку; однако в глазах этих и в этом тоне было нечто, что их насторожило.
— Твой бушлат? — слегка растерянно спросил тамбурмажор. — Что ты придумал? Нам-то какое до него дело? Отойди-ка в сторонку, гражданин Сюркуф. Мы хотим вдолбить этому ханже литанию, да так, чтобы он до последних своих дней ее не позабыл!
— Разрешите мне по крайней мере хотя бы выпить с ним по доброму глотку.
Он взял из руки священника стакан и спросил:
— Как тебя зовут?
— Я зовусь братом Мартином, — ответил тот.
— Отлично, брат Мартин. Ты позволишь мне выпить с тобой — за твое здоровье, за здоровье всех мужественных людей, которые не боятся стоять за правду, за процветание моей прекрасной Бретани, моей родины, во здравие моего отечества и за здоровье всех достойных уважения служителей святой церкви!
Он поднес стакан к губам и осушил его до дна. Несколько секунд в комнате царила мертвая тишина, тишина внезапности, а потом разразился шторм. Все глотки орали, все кулаки сотрясали воздух; к моряку протискивались разгневанные солдаты, но долговязый тамбурмажор широко расставил руки и потеснил их назад.
— Стой, граждане! — прокричал он. — Солдат в любой атаке должен держаться положенных правил. Этот человек, назвавший себя гражданином Сюркуфом, сдается мне, вовсе не моряк, а тайный эмиссар папы. Разложим-ка его на скамейке и расспросим хорошенько с помощью палки. А ну-ка — взять его!
Два дюжих солдата протянули было руки, чтобы схватить Сюркуфа, но тут же один из них полетел в угол, другой — в противоположный, да так быстро, что никто и не понял, как это произошло. Крики ярости слились в один устрашающий рев, и вся пьяная команда ринулась на приступ. Вдруг раздался громкий треск; Сюркуф отломал ножку от стола и принялся орудовать ею с таким проворством, что тотчас же двое нападавших с разбитыми головами повалились на пол, а остальные в беспорядке попятились.