Платоша остался на пироскафе. Напросился в матросы «за без всяких денег, только чтобы давали поесть». Его взяли охотно: парень дружелюбный, мастер на все руки и добросовестный сторож во время стоянок. К тому же выяснилось, что он великолепно готовит жареную картошку с рыбными фрикадельками…
Капитан посоветовался с навигатором Куда Глаза Глядят, и тот сообщил, что его фотоэлементы глядят в сторону острова Зелёная Лошадь, который обмывают две полноводные протоки: Большая и Малая Томзы.
— Это наиболее адекватно разработанным планам, — сообщил безотказный Бэн.
Что такое «адекватно», Сушкин знал, а какие там планы и кем разработаны, его не интересовало. Он по-прежнему грустил.
Девочка, ты ещё помнишь меня?
Иногда в грусти ощущался сладковатый привкус. Но не часто и не сильный. Горечи было больше. Сушкин рассеянно смотрел на скользившие за корму болотистые берега. Платоша установил на баке треногу с мольбертом и занялся живописью. Заявил, что «наконец-то моя натура свободного художника ощутила простор творчества».
— Том, хочешь, я напишу твой портрет на фоне зелёной воды и цветущего разнотравья?
Сушкин не хотел и сел к живописцу спиной. Платоша не обиделся. Стал писать разнотравье без Сушкина — с облаками и торчащими на островках деревьями…
Печаль коснулась каждого, хотя, казалось бы, и не было общей причины. Песен теперь не пели. По вечерам убирали с самовара яйцо, ставили заварку, садились пить чай. Капитан, чтобы развеять меланхолию, рассказывал иногда про свои приключения. Сушкин слушал рассеянно, он уже был сыт историями о крокодилах на отмелях, зимовках в полярных устьях, карнавалах в портовых городах и коварных боевиках разных мятежных армий… Но одна история все же показалась ему интересной. Как бы легла поверх всего, что он слышал раньше. Показалось, что в ней обошлось без привычных капитанских фантазий…
Капитан ровным голосом излагал, как он с приятелями (а точнее выражаясь — сообщниками) искал сокровища какого-то индейского племени в джунглях у притоков реки Укаяли. Был он тогда не капитаном, а старшим помощником на пароходе «Боливар» («Боливар», — говорил капитан Поль).
— Об этих сокровищах там ходило много слухов. И немало лихих компаний пыталось их отыскать. Говорили, что жрецы племени Гуайя Рохо укрыли священные сосуды из червонного золота под гигантским жилищем жёлтых муравьёв Только, где этот муравейник — пойди, отыщи… Ну, я и три моих товарища пошли другим путём: сначала стали искать не муравейник, а знающего человека — проводника. И нашли. Это был житель тех мест, Хуан Педро Сагреш. Чем-то похожий на индейца Джо из книжки про Тома Сойера, — дядя Поль мельком взглянул на Сушкина, — только более порядочный по натуре — злой, отчаянный, но честный… Он утверждал, что знает, где расположен муравейник, от своей бабки, немой колдуньи. Она ему однажды начертила на песке дорогу к нужному месту… Хуан взялся проводить нас к муравейнику, если обещаем ему, что поделимся добычей и поможем добраться до Европы. Что этому парню надо в Европе, мы не знали — может, заметал следы после каких-то нехороших приключений в родных краях. Да и какое нам было дело? У других ребят тоже не все было чисто за кормой… Мы поклялись Хуану, что выполним его условия, и он повёл через джунгли. Пароход встал в городке Сан-Розарио де Кастаньетто, на берегу одной из проток, ему нужен был ремонт. Командиром остался второй помощник, а мы, пятеро, двинулись через тропический лес перешейка к другой протоке…
Ну, сколько всего было в пути, это отдельная история. Все уцелели, и за это хвала Деве Марии… Шли четыре дня, а наутро пятого Хуан Педро Сагреш вывел нас к Паласио де Оро — так он называл таинственное жилище муравьёв…
Оро — по-испански золото. И муравейник в самом деле сиял, как золотая гора.
Он стоял среди зарослей, в окружении вековых деревьев, названия которых мы не знали. В двух сотнях шагов от протоки Аква Негра. Почему его раньше никто не увидел? Ну, во-первых, место было дикое. А во-вторых, муравейник так отражал солнце, что большее время суток оставался незаметным. Какой-то закон оптики. Но в тот час, когда мы вышли на поляну, муравейник сиял, как золотая вселенная…
Почему вселенная? Сейчас объясню. Это была гора высотой метров двадцать… Но «гора» — слово не точное. Во всякой горе есть неровности, а это был конус удивительно точной формы. Словно его возводили лучшие инженеры. Может быть, даже инопланетяне какие-то… Казалось бы, «вселенная» — слово слишком великанское даже для большого конуса, но дело не в его высоте, а в совершенстве. Ну да, есть такое понятие — «совершенство». Или ещё говорят «гармония». Это когда в строении нет никаких нарушений и оно просто берет за душу точностью формы и красотой. Неземное что-то…
Вот некоторые люди, кто видели египетские пирамиды, тоже сравнивают их со вселенной. Почему? Конечно, пирамиды, они — великаны, да только по сравнению с галактиками все равно пылинки. Однако душа замирает. Не от величины, а от того, что в их простоте и точности есть неразгаданная идея. Мне самому довелось видеть это…Непонятно говорю, да?
— Очень даже понятно, капитан, — сказал Платоша.
И Сушкин подумал, что понятно. Только ничего не сказал.
— Но пирамиды, — продолжал капитан, — они ведь мертвы тысячи лет. А муравейник был живой. Он как бы состоял из миллиардов маленьких существ янтарного цвета. Они были ростом в сантиметр, каждое отливало золотом… И все они занимались делом — не суетой, не мельтешеньем, а какой-то очень важной для них работой…
Муравейник жил по тем же законом, по каким живёт в космосе какая-нибудь громадная галактика. Мне показалось даже, что его от подножья до острой вершины опоясывает чуть заметная выпуклая спираль…
В общем, это был целый мир, космос живущий по программам своей природы…
А золотые сосуды исчезнувшего племени пришлось бы искать в глубине этой громады. Сверкающей и живой. Чтобы добраться до клада, надо было муравейник изрыть лопатами или сжечь…
Мы стояли, опираясь на лопаты и карабины…
Мы все были тёртые парни, без всякой поэтичности и нежности в душах. Особенно Хуан Педро Сагреш. Однако именно он первый сказал:
— Но, чикос… То есть «не надо, парни…» И мы все поняли, что «но». И ушли, не очень даже сожалея об оставленном кладе… Понимаете, было ощущение, что мы сохранили какой-то очень важный для вселенной мир. Конечно, мы не говорили ни о чем таком, только виновато поглядывали друг на друга…
Помолчали. Потом Сушкин спросил:
— А этого… Хуана Педро… взяли в Европу?
— Разумеется! Слово есть слово… Мы потом даже плавали с ним на одном пароходе по Темзе, правда недолго… А то, что эта история — сущая истина, может подтвердить Донби. В Африке я оказался вскоре после возвращения из Амазонских краёв и как раз тогда нашёл этого пернатого друга. Он в ту пору только-только обретал рост и зачатки мышления. И вот однажды у меня в каюте мы увидели тремя парами глаз янтарно-золотого муравья. Он шёл по краю моего гамака. Явно житель того муравейника. В каких карманах он у меня сохранился и как сумел выжить, уму непостижимо! Возможно, такие муравьи умеют впадать в спячку… Прожорливый Дон тут же нацелился клювом на добычу, но я оттащил его за шею, а муравья посадил в носовой платок и отнёс на берег, в заросли африканской мимозы. Подумал: может быть, эти красавцы разведутся и в тех краях?
— Не развелись? — спросил Платоша.
— Не знаю, чикос. В тех краях я больше не бывал.
— Я помню эту истор-л-рию, хотя был птенцом, — сказал Дон. — Ты чуть не сломал мне шею. А я ведь хотел склюнуть муравья не со зла, а по детскому недомыслию… Кажется, с той поры я и стал картавить….
— Ты стал картавить из-за любви к холодному пиву, — возразил капитан.
— Спокойной ночи, — сказал Сушкин. — Пойду спать.
Он ушёл в тесную каютку на носу, где не было лампы и постели, и улёгся под пахнувшей плесенью парусиной.
Приснились жёлтые муравьи. Сушкин и Катя шли по твёрдому песку, а муравьи выбирались из круглых норок и прыгали им на ноги. Катя ойкала.
— Не бойся, — успокаивал Сушкин, — они не кусаются.
— Но щекочутся… Ай! — Она подпрыгнула и пустилась наутёк Сушкин бросился следом. Катя убегала очень быстро и вдруг растаяла в жарком струящемся воздухе. Сушкин даже не успел окликнуть её, проснулся в тот же миг. И сразу резанула песенная строчка:
Девочка, ты ещё помнишь меня?
Сушкин укрылся с головой и заплакал.
И уснул.
Проснулся утром, потому что кто-то вошёл Сушкин по шагам и дыханию догадался, что дядя Поль.
— Том… — он через парусину тронул его за плечо.
Сушкин не стал прятаться. Откинул жёсткую материю, бесстрашно глянул мокрыми глазами.
Капитан был в парадном кителе и фуражке. Он спросил:
— Том, ты — из-за девочки?
— Да, — дерзко сказал Сушкин.
Капитан Поль встал очень прямо.
— Том… Я, может быть, порой чересчур фантазирую, но сейчас говорю совершеннейшую правду. Том, я даю капитанское слово… — он поднёс пальцы к козырьку. — Вы с Катей обязательно увидитесь…
Слезы высохли в один миг.
— Да?! А скоро?!
— Не могу сказать, скоро ли. Но этим летом — точно…
Была ещё тысяча вопросов. И Сушкин собрался залпом выпалить их в дядю Поля. Но другой залп, снаружи, потряс пироскаф «Дед Мазай». Капитан и Сушкин рванулись на палубу.
Адмирал Дудка
Всё, что угодно ожидали увидеть они, только не такое.
Зажимая пироскаф с двух бортов, его догоняли два парусника. Вид у парусников был старинный, неуклюжий и такой, про который говорят «расхристанный». Грязные паруса — не только белые, но и рыжие и даже чёрные — пестрели заплатами. И раздувались пузырями. На реях и на вантах махали руками и болтали ногами свирепые дядьки во всяком рванье. По сравнению с ними щетинистый и ободранный Платоша выглядел джентльменом. Кстати, он был на палубе и сообщил, что «эти придурки только что вывернули из-за вон того мыса и сразу шарахнули из пушки».