Позднее, уже в конце мая, к ним присоединился и Илья Зданевич — самый молодой из них, но самый энергичный и деятельный. Первое, что он увидел в родительской квартире, была картина Пиросманашвили «Кутеж мушей» (то есть носильщиков) — она украшала собою комнату, отведенную Ле Дантю. Картина не сохранилась, известно только ее описание:
«За круглым столом — четыре фигуры поющих во весь голос, их руки воздеты к небу; ритм движения делает картину необычайно эмоциональной и интересной. Над головой каждого написаны их имена: “Амеб”, “Хапо” и др. На светлом серо-голубом фоне четко рисуются фигуры черных оборванных людей с коричневыми лицами. Желто-коричневый стол и такого же цвета пол…»[125] «Картина… характером своей живописи удивительно совпадала с нашими эстетическими устремлениями, и мы признали очевидную значительность этой находки»[126], — вспоминал Илья Зданевич.
Появление Ильи подогрело энтузиазм молодых людей. Решено было продолжить поиски картин, а также отыскать самого художника и познакомиться с ним. Илья начал делать записи в специально заведенной тетради. Тетрадь называлась «Нико Пиросманашвили. Картины художника, его биография». У него зародилась идея сделать о Пиросманашвили книгу, и он даже составил список из семидесяти вопросов, которые надо было задать художнику.
С блокнотом для записей и с рулеткой для обмеривания картин они последовательно обошли заведение за заведением на всех улицах, прилегавших к вокзалу. Едва ли не в каждом духане, или трактире, или винном погребе они находили все новые и новые картины и восхищались ими не меньше, чем в первый раз. Размах работы поражал. Трудно было поверить, что все это создано одним человеком. «Трактирное заведение “Варяг” с подачей разных крепких напитков и первоклассной кухней» на Вокзальной площади было увешано картинами: «Отшельник Георгий», «Портрет двух друзей», «Царица Тамар», «Трактирщик с приятелями в виноградной беседке», «Грузин с рогом для вина», «Охотник с ружьем», «Пастух в бурке», «Шота Руставели», «Ираклий II», а кроме того, большая вывеска (крейсер «Варяг» несется по бурному морю, паля из всех орудий), да еще роспись на оконных стеклах — вареная курица на тарелке, листья, шашлык на шампуре, бутылки с вином. Они добрались и до «Эльдорадо». Все 13 картин висели на своих местах. Титичев сам любезно провел гостей по дому и показал их, но на вопрос: не продаст ли? — коротко ответил: «На вес золота». Другие хозяева были менее непреклонны, и Зданевичи, сообразуясь со своими очень скудными средствами, приобрели несколько картин, положивших начало их замечательной коллекции.
Они уже поняли, что искать самого художника следует главным образом в районе железнодорожного вокзала. Они шли по его следам, но удача им не улыбалась. В одном месте говорили, что Пиросманашвили был вчера, в другом — что ждут его завтра, в третьем — что он только что ушел. Лето уже клонилось к концу, и они покинули Тифлис, твердо решив при первой возможности возвратиться и продолжить поиски.
В самом деле, полгода спустя, во второй половине января 1913 года, в Тифлис приехал Илья Зданевич.
Прошедшие месяцы ни он, ни его друзья, а также единомышленники — художники из круга Михаила Ларионова, которым он сразу поведал о тифлисском открытии, не провели без дела. Ле Дантю прочитал в Москве доклад для студентов и любителей искусства с демонстрацией двух привезенных картин. Доклад произвел сенсацию, и организаторы готовившейся выставки «Мишень» захотели принять на нее и работы Пиросманашвили. Уже в начале января 1913 года Ларионов в интервью корреспонденту «Московской газеты» назвал фамилию художника, но слегка искаженную (то ли сам ошибся, то ли корректор типографии): «Грузин Перменошвили. Он уроженец Тифлиса, очень популярен среди туземцев как искусник в стенной живописи, которой он украшает главным образом духаны. <…> Его своеобразная манера, его восточные мотивы, те немногочисленные средства, с которыми у него достигается так много, — великолепны…»[127]
Илья Зданевич носился как вихрь по Тифлису. Он успел побывать в духанах и сторговаться о покупке картин. Купил у Бего Яксиева «Натюрморт», а у Сандро Месхишвили — «Сына богатого кинто» и «Кутеж трех князей на лужайке» («…из-за картины была почти драка — не хотели давать знакомые Сандро», — записал он в дневнике). Посетил редакцию газеты «Закавказская речь» и добился того, что там приняли его статью о Пиросманашвили и обещали опубликовать в ближайшее время («…взяли, чтобы отвязаться», — грустно прокомментировал это потом его брат). Встречался со своими единомышленниками Колау Чернявским и Зигой Валишевским, без него продолжавшими поиски картин Пиросманашвили. Пытался найти новых единомышленников, затащил в «Варяг» троих знакомых — живописца, литератора и художественного критика. Живописец нашел, что «у него (то есть Пиросманашвили) есть кое-какое чутье, и он напоминает персидских художников, хотя значительно грубее», критик назвал его «любопытным», литератор — тоже. «В общем, мнения неопределенные», — огорченно констатировал Зданевич.
Все-таки главной целью его приезда было отыскать самого художника. Летом друзья так и не сумели сделать этого — то ли не проявили настойчивости, то ли отвлекались на иные заботы, то ли картины занимали их больше, чем живой человек. Сейчас Зданевич действовал последовательно и настойчиво. Удалось узнать, что художник ночует в подвале духана «Карданах» на Молоканской, 23. Духан был увешан картинами, но самого художника не было — сказали, что он работает по соседству, в какой-то столовой на Гоголевской, и Зданевич кинулся туда, безуспешно искал столовую, пока не обратил внимания на немолодого человека, который что-то писал суриком на выбеленной стене.
Эту встречу Зданевич описал дважды: сначала в письме Ле Дантю[128], потом, гораздо позже, в воспоминаниях [129], и описания сильно рознятся. Первое вызывает больше доверия, потому что напоминает деловой отчет, отправленный по горячим следам. Во втором преобладает общее живое впечатление, может быть, даже немного усиленное прошедшими десятилетиями и воображением: «…Мне представилось зрелище, смысл которого я не сразу понял или даже не хотел понять. Рядом со мной стоял сгорбившись старик в серой изодранной и замасленной паре, в рваной обуви, с красными опухшими руками. Лицо неизлечимого пьяницы, хотя и было покрыто черной с проседью бородой и густыми, ниспадавшими усами, казалось заостренным, больным. Изношенный фетр, посыпанный прелью. И в поднятой руке, дрожащей, точно от бессилия, испуга или умолявшей о пощаде, — орудие тайны — тонкая кисть, которой на стене он, голодный, выводил слово “Обед”. Я окликнул его невольно, не веря, не соглашаясь, что это он. Старик обернулся. И вдруг упал как приговор взгляд очей, слезящихся, черных, воспламененных, жутких, нечеловечье-звериных. Увы, я знал, что это — Пиросманашвили. Пиросманашвили, герой снов моих и мечты в течение долгих месяцев, певец моей родины… Лучше бы я тебя никогда не видел».
Разговор не шел. Пиросманашвили вел себя «безразлично, почти надменно». Наверно, он не сразу понял, о чем идет речь, боялся ошибиться, потому что слышанное казалось ему невероятным, и свою растерянность пытался скрыть сдержанностью. К тому же ему надо было доделывать начатую работу. Договорились встретиться через два дня в том же духане на Молоканской. При встрече Пиросманашвили узнал, что Зданевич хочет заказать ему свой портрет, он согласился и заметил, что лучше всего будет рисовать «с карточки» (большей частью его портреты так и исполнялись). Зданевич рассказал ему, что про него писали в газетах (это, конечно, было явным преувеличением), что его картины собираются показать на выставке в Москве, что там, возможно, найдутся желающие сделать ему большие заказы (это уже сгоряча).
Бедственность положения художника взволновала Зданевича, он попытался как-то ему помочь. Сходил к доброму знакомому, преуспевающему присяжному поверенному Александру Канчели. Тот проникся его чувствами и даже придумал для художника хороший заказ — расписать столовую в его доме, однако члены семьи запротестовали, и на том дело кончилось.
Отыскав Пиросманашвили, Илья Зданевич уже не выпускал его из виду, заходил к нему ежедневно, подолгу расспрашивал его, а свои впечатления от встреч заносил в дневник[130]. Пиросманашвили написал Зданевичу и его большой портрет, и заказанного, кроме того, «Оленя», за которого категорически отказался брать деньги: это был его подарок хорошему, хоть и не вполне понятному ему человеку. Перед отъездом, 2 февраля, Зданевич в последний раз побывал у него, забрал портрет и картину и распрощался — он отправился прямо на вокзал.
Пиросманашвили остался наедине с обрушившимися на него новостями.
Каждому художнику отпущено две жизни. Одна — физическая, она кончается смертью. Вторая — жизнь его искусства, она может быть и короче физической, и лишь ненамного превзойти ее, а может оказаться неизмеримо продолжительнее любой самой долгой человеческой жизни.
Умри Пиросманашвили немного раньше — он бы не узнал о себе самого главного, его вторая жизнь началась бы после его смерти. Но он — на счастье, на беду ли — дожил до лета 1912 года. Вторая жизнь открылась, и ощущение ее было не только радостно, но и тревожно.
Был ли он счастлив в своей устоявшейся жизни до 1912 года? Вопрос не так уж странен, хотя бы потому, что на него нет и не может быть однозначного ответа. С одной стороны, было бы бестактно почитать нищего, бездомного и одинокого человека счастливым, подразумевая, что не в житейском благополучии счастье, и проч. и проч. С другой стороны, если видеть в словах «покой и воля» не литературную красивость, а истинно философскую формулу, то придется признать, что Пиросманашвили было дано постичь хотя бы привкус счастья. При всей беспокойности его будней он знал и «покой» — ощущение своей уместности в окружающем мире и возможность реализовать себя в самом главном, в своем жизненном призвании. Но он знал и «волю», потому что не был связан ничем, мешавшим ему себя реализовать. В его нелегком существовании сохранялась если не гармония, то какое-то равновесие — оно казалось понятным. Понятны были его место на земле, отношения с окружающими, назначение и ценность того, что он делал. Все измерялось категориями того мира, которым было замкнуто его существование.