готовлю выставку на причале.
За столом поднялся шум. Боцман истерично залаял со сна, почти в унисон женскому визгу.
— Ну чего вы хай подняли, бабоньки? — попытался успокоить женщин Иван. — Какой позор? Это живопись, темнота вы, бескультурье. Причем тут Надя голая? Там дамы другой комплекции, они богини мифологические, а то, что лицом на Надьку смахивают, так это прием такой художественный. Короче, хотите посмотреть? Не хотите? A вот Славик аж вспотел. Несу.
Пока Иван перебирал в ящиках свернутые в тугие свитки холсты, родственники возбужденно расспрашивали Надю, действительно ли этот московский писатель-художник собирался скупить у Ивана весь этот ужас и что, собственно, Надя натворила. Она, было, открыла рот, как из куреня вышел дядя Ваня с перекинутым через плечо то ли ковром, то ли бревном.
— Ну вот, черт, большая очень. Витька, Котя, подержите, разверну полотно. Размер почти как у оригинала. Ну как? Чего языки проглотили? Милка, ну посмейся, что ли… Это шедевр знаменитый, «Даная» называется.
Хорошо, что в этот момент Славик уже поставил стопку на стол, иначе бы точно мимо рта промахнулся. Милка ойкнула и закрыла глаза руками.
— Я, конечно, тут кое-что поменял, — объяснил обалдевшей публике дядя Ваня, — вместо той, со шнобелем, написал Надькино лицо. А вы на руки посмотрите: вот эти часики золотые и колечко с рубином в семьдесят девятом подарил на золотую свадьбу. И маникюр, и педикюр красненьким, все, как Надя любит. Красота, а? Чего онемели? Знаю, натурализма много. Художники говорят — плохо, когда натуралистично, нет полета фантазии, но против правды не попрешь — жены фигуру, как свои пять пальцев знаю. У моей — телеса с крутым рельефом и волос, где надо, побольше. А за портьерой кто прячется, узнали? Так это ж я! Дамочка Зевса ждет, а я притаился и тоже жду, но с дрыном. Вот так бы ты, Надька, ждала бы хахаля, а я — тут как тут. Сильная вещь получилась, москвичу очень понравилась, а некоторые темные необразованные женщины запрещают ее в доме держать. Но — дулю тебе. Сказал, выставку на причале сделаю, значит, так и будет.
Схватив со стола нож, Надя кинулась на холст. Ее перехватили, отобрали нож, усадили на место, но Надя продолжала колотиться, как яичко в крутом кипятке.
— Уйду от тебя, куда глаза глядят, Ирод проклятый, — голосила она нараспев. — И не держи, а все картины твои поганые на кусочки порежу или сожгу.
— Тогда и меня жги, — опустился на стул Ваня и дрожащими руками начал сматывать полотно.
За столом повисла тяжелая театральная пауза. Мила успокаивала сестру, а Славик, плеснув еще по чуток каждому, вроде как «на дурачка», перевел разговор из культурологической плоскости в материальную.
— Дядя Ваня, тебе ж никто никогда копейки за картины не давал. Чего же ты так фраернулся… Так почем «москвич» брал?
— Он спросил цену, я и говорю: «Гамузом продам за тыщу, но где Надя, не продается». Он аж свистнул и говорит: «Ты, дядя Ваня, настоящий художник, бескомпромиссный, но без твоей Нади…»
— Нет, не так он сказал, — перебила пришедшая в себя Надя. — «Без твоей красавицы супруги они мне неинтересны». Он только со мной картины хотел.
Ваня посмотрел на жену и покрутил у виска.
— Щас! Надо быть даже не на всю голову больной, а просто еле-еле шевелить мозгом, чтобы подумать такое. Ну, на что ты ему нужна? Вот я вам скажу, родичи дорогие, за что меня обида давит — вам же плевать, с чего это я вдруг стал картины писать, а писатель спросил. И я ему как на духу рассказал, что все со сцыкухи этой началось, — и дядя Ваня исподлобья глянул на заплаканную жену. — Захотелось мне изобразить, причем в полный рост, девчонку, что за нашей котельной жила. Выходит днем белье развешивать, а платье намокнет и через него все тело видать. Фигура такая — глаза свернешь! А рисовать до этого никогда не пробовал, не знал, что и как. Пошел в магазин, накупил всего — кисточек, красок и книжку «Руководство для начинающих художников». Ни черта у меня не получалось, но тут мы с Надюхой познакомились поближе — ей шестнадцать стукнуло. Она мне свое фото подарила, и сразу дело пошло. По сто раз копировал, руку так набил, что мог с закрытыми глазами ее нарисовать, но только лицо, ничего другого из головы не выходило. Стал календари, иллюстрированные, по клеточкам перерисовывать. Та кому ж это надо? Решил, что так не пойдет, что надо картины улучшать, осовременивать. Попробовал Надино лицо разным дамочкам пририсовывать, шикарно стало получаться. И что заметил: как только Надя захандрит или, не дай бог, сляжет, стоит ее вписать в картину какую, так силы тут же возвращаются. Вот спрашивается вопрос: с чего это на восьмом десятке она такая молодуха? Имею что ответить, так вы ж не поверите! А я вам говорю: это потому, что могу ее изобразить только такой, как на той фотке, когда ей шестнадцать.
Все посмотрели на тетю Надю, словно впервые увидели. Она смущенно улыбнулась, и как-то легко, по-девичьи, откинула завиток, упавший на глаза. Близнецы Витя и Котя хмыкнули, Мила поджала губы, а Славик согласно кивнул головой.
— Потому и не продам картины эти, — сказал я тогда писателю. — Они не только мои, но и Надькины тоже. Но ты у нее их не проси, она все отдаст и сразу помрет, я точно знаю, — закончил Иван торжественно.
— А он что на это? — спросил потрясенный Славик.
— Попросил его портрет написать для общего оздоровления и омоложения.
— А ты?
— А я согласился, но еще раз напомнил, что из головы не умею, и с натуры тоже, вот если бы фото. Тогда он членский билет писательской организации показывает, а там его фотка три на четыре, и говорит: «Напиши меня, дядя Ваня, за столом, полным еды и питья. Разносолов там всяких не надо, главное — чтобы колбаска, хлебушек и огурчики соленые». Он не задаром просил: кругом-бегом, рублей тридцать обещал. Вот только фотка маленькая была и черно-белая, но я выкрутился, увеличил и раскрасил. Еще зуб золотой дорисовал, как в его книжке. Там написано, что мечтал он о таком с детства.
Надя не выдержала и встряла в рассказ, нарушив его плавное течение.
— Ну что ты мелешь! Это ж не картина, а уродство какое-то! Карикатура поганая! От, представьте себе: стол кривой, на нем бутылка кривая, а на бутылке наклейка «Столичная», которую с поллитровки отодрал. Колбаса на кучу говна похожа, хлеб — на кирпич, а огурцы на крокодилов. И над всем этим висит в рамке морда писателя! И какая! Красная и здоровенная, как помидор «бычье сердце», только очень несвежий.
— Так, может, писатель, такой и есть? — спросил Славик, но Милка на него шикнула. — Ты че, рехнулся, вы же вместе квасили после рыбалки, не помнишь? Мужик такой интересный, навроде артиста.
Дядя Ваня возмутился:
— Ой, и эта туда же! Славик, гляди, как все бабы за него горой! А показать всем гостям твои художества? — не унимался Ваня. — Сейчас принесу. Там в холсте вместо писателя — дырка. Спасибо Наденьке, учудила, ножничками маникюрными покоцала. Куда дела портрет, признавайся!
— В мусорку выбросила. Нет, чтобы человеку руки пририсовать, а ты одну голову в рамку, спасибо, не черную!
— В красную, как на доске почета, а без рамки работа незаконченно смотрелась, — резонно заметил дядя Ваня. — А что же ты, Надя, людям не рассказываешь, как расстроился писатель, когда картину не получил? Ты, Надя, напортачила, а фасон держишь. А еще он золотые слова сказал: «Нет на земле лучших людей, чем художники». Хотелось ему ответить, что есть у этих людей лютые враги — их жены, но сдержался. Боялся тебя выдать. Так и уехал он ни с чем.
— Эх, дядя Ваня, упустил ты свою удачу, — разочаровано заметил Славик. — Бабки не срубил, от славы отказался и с портретом, видать, промахнулся. Женщины — они видят, если что во внешности не так. Может, Надя не зря ножничками поработала, хотела тебя от позора спасти. А представь: увидел бы писатель себя уродом, еще обиделся бы…
— Кто бы обиделся? Да он бы смеялся до слез, — раздался откуда-то с краю звонкий голос, и перед уже не очень трезвой и загрустившей компанией нарисовалась симпатичная молодая женщина. Она поцеловала Надю, пообнималась с Милой и ее семейством, потрепала Боцмана за ушами, а он, как настоящий мужик, бросился под юбку. Наконец, Ляля подошла к дяде Ване и протянула ему руку.
— Хочу поздороваться с художником, который отказался от денег и славы ради любви.
Дядя Ваня, обалдев, готов был пожать ее руку, но потом, словно обжегшись, отдернул свою.
— Ты чего, Лялька, какой любви? Это про Надьку, что ли? Да холера она! Так бы и бежала за этим писателем-художником до самой Москвы, что я, дурной, не вижу? Теперь ты знаешь, что на самом деле с картиной этой клятой случилось.
— Да знала я. Мне тетя Надя рассказала и даже показала твой шедевр. Если честно, клево получилось, писателю бы понравилось, жаль, что так все вышло. А ты всерьез думаешь, что твои картины молодость возвращают?
Дядя Ваня посмотрел на темнеющее небо, простреленное кое-где звездной шрапнелью, потом на море, теряющее краски, и загадочно улыбнулся.
— Та не знаю, спроси у Надьки.
— Эх, дорогой мой дядька, — обняла его Ляля, — а ведь мог бы прославиться не хуже Пиросмани. Был такой художник-примитивист.
— Как ты сказала? Примитивист! Это я, что ли, примитивный? Сейчас как на тебя обижусь. И Пиросваня твой задрипанный меня не колышет.
— Точно — ПиросВаня! Отлично! Это ж надо, классно звучит. Ладно, не обижайся, читай книжки про великих художников, как про себя самого. Если хочешь знать, ты от них ничем не отличаешься. Вы, художники, вообще, все одинаковые по факту рождения. Тебе привет от нашего московского друга — он доволен поездкой, потому что встретил тебя и Надю, а вот с фильмом, скорее всего, ничего не выйдет. Жаль, что с портретом такая лажа получилась, не помешала бы нашему писателю твоя магия.
Вечер быстро превратился в теплую, душную ночь. Ляля осталась ночевать на причале, об этом у них с Надей было договорено заранее. Когда все улеглись, им, наконец, удалось уединиться и пошептаться о писателе. Парфюмерные ароматы ночных цветов, вытеснившие напрочь запахи моря и рыбы, прибавили романтики Надиным любовным признаниям, и Ляле, в какой-то момент, перестало быть смешно. Ей стало жалко Надю, нервно и нежно разглаживающую на коленях, вынутый из бюстгальтера кусочек холста с уродливым писателем.