Ее последние слова, признаться, меня поразили. Значит, они работали вместе не только на Ружьери?
- Ну конечно. Они были и каменщиками на стройке многоэтажки, и землекопами, и дорожными строителями, и ремонтниками, и обрубщиками сучьев, и сезонными рабочими, когда ничего получше не подворачивалось. Когда нет квалификации, приходится все уметь!
Адриенна, похоже, намеренно избегала говорить о ежегодных катастрофах, жертвой которых чуть ли не каждый год оказывался Жиль. И я не стал касаться этой темы.
Вечером я зашел в "Дофине" за дополнительной информацией. К сожалению, секретарь был с головой поглощен статьей о массовом возвращении из отпусков, ожидавшемся в конце августа и сулившем большие сложности. Для него авария на фабрике Ружьери была делом закрытым и сданным в архив. Признаться, я сам толком не понимал, что мне от него нужно. Но меня по-прежнему занимала эта странная парочка, череда несчастий и загадка смертоносного взрыва на фабрике.
Задержавшись еще ненадолго в редакции, я наткнулся на передовицу первого номера "Дофине либере", выставленную в стеклянной витрине: танки Первой армии входят в город, толпа ликует, последние немецкие солдаты захвачены в плен французскими внутренними войсками. Дата: 11 августа 1944 года. Надо же, подумал я, взрыв на Ружьери случился тоже 11 августа. Глядя, как я изучаю передовицу, секретарь пояснил:
- Венсан Бюр, автор этой статьи, давным-давно на пенсии, хотя держится молодцом; он лучше всех знает историю Монтё и все, что здесь происходило во время и после войны. Если хотите с ним поговорить, я ему позвоню.
Я поспешно согласился, и они договорились по телефону, что я зайду на следующий день часов в одиннадцать.
Бюр жил в большом доме, скорее всего, бывшем когда-то мастерской или складом, рядом с вокзалом. Помещение было унылым и невзрачным, но удивительно просторным. Фамилия Бюр хозяину удивительно подходила - он чем-то напоминал брюзгливого бурого медведя. Говорил он не останавливаясь и с таким сильным местным акцентом, что мне то и дело приходилось его переспрашивать. Видно было, что документация у него содержится в идеальном порядке.
- Слава богу, места хватает,- пояснил он, прохаживаясь по комнатам вдоль полок, забитых папками и стопками газет. - Но главный мой архив - вот тут! - и он похлопал себя по лбу. - Когда я умру, представляете, как много потеряет местная хроника! Ха-ха-ха!
И он весело рассмеялся, воображая, как славно подшутит над согражданами, отправившись на тот свет.
- Ведь я, между прочим, родился в 1918-м. И очень этому рад. Естественно, Первую мировую я пропустил. Хотя... Мой отец там по горло навоевался. Я столько раз слышал о Вердене и Шмен-де-Дам , что в конце концов мне стало казаться, будто я сам там побывал. Зато уж Народный фронт, война в Испании, Гитлер, Муссолини, "странная война", оккупация, Освобождение - на это я насмотрелся, как говорится, прямо из партера. Здорово быть журналистом, правда? А потом в газету стали приходить молодые ребята - просто смех и грех! Бедные цуцики! Явились, когда все кончилось. Вы ведь и сами заметили, а? Ведь больше нигде ничего не происходит! После Освобождения - тишь да гладь. Кроме Индокитая и Алжира, какое-то шебаршение, сударь, еле слышное шебаршение. Потом - ничего, совсем ничего. По старой дружбе мне каждый день приносят газету, и сколько раз, пробежав ее за тридцать секунд, я говорил себе: "Бедные цуцики! Если б вы работали по совести, ни одного номера не вышло бы! Так бы и скисли у себя в редакции: со вчерашнего дня ничего нового не произошло, следовательно, сегодня газеты не будет!" А знаете, я рад, что с этим уже все. Могу заново переживать старые события. Они-то хоть настоящие! Иногда сосед заходит. Спрашивает: "Ну? Что новенького?" А я отвечаю: "Шестая армия под командованием фон Паулюса капитулировала под Сталинградом". А он мне говорит: "Старик, а ты случайно не того?" Потому что я уже не раз отвечал ему таким образом: "Японцы потопили американский Тихоокеанский флот у Пёрл-Харбора" или "Итальянцы подвесили труп Муссолини на крюк для мясных туш в Комо". Да, веселое было времечко!
Сдержать поток его речей было нелегко. Наконец я все-таки вставил слово:
- Да, но и сейчас в Монтё много шума. Взять, к примеру, аварию на Ружьери.
Он так и подскочил:
- Ружьери? Тут все наоборот. Я с детства ждал, когда на этой фабрике что-нибудь произойдет. Я знал: что-то назревает - и твердил себе: "Назревает, назревает. Когда же рванет?" Ну вот и рвануло! Только долго пришлось ждать.
- Вчера я видел жену и детишек Жиля Жербуа. Вы его, конечно, знаете?
- Конечно, знаю! Командир внутренних войск в районе Сорг. Достойный парень, поверьте!
Он поднялся, направился к стопке газет и принялся их перебирать.
- Нашел, нашел. Вот он, Жиль, со своими партизанами, народ их приветствует. - Он развернул передо мной пожелтевшие газеты с множеством фотографий и огромными заголовками. - Здесь он толкает в спину немецких пленных. Он первым встретил танки Первой армии де Латра де Тассиньи.
- А это что такое? - Я ткнул пальцем в фотографию, где худую, полуголую, босую, еле стоящую на ногах женщину окружала группа хохочущих мужчин.
- Да это же Креветка, черт побери!
- Креветка?
- Ну да, несчастная девка, жила со своим мальчонкой в лачуге на окраине. Перебивалась чем попало, а на самом деле спала со всеми. Настоящая подстилка для всего Монтё. Все деревенские мужики на ней перележали. Конечно, немцы пришли - тоже туда отправились. Пока очередь американцев не настала. Сами знаете, как это было. Без бритых баб не было бы настоящего Освобождения. А поскольку Креветка спала с немцами, Жиль за ней пошел со своими ребятами, те привязали ее к стулу на рыночной площади и обрили под ноль. Все просто покатывались со смеху.
- А потом?
- Ну, если бы все от меня зависело, дело этим бы и кончилось. Освобождение ведь праздник, замечательный праздник. И не надо было его портить. Но в нашем лесу когда-то убили партизана. И Креветку почти догола раздели, заставили разуться и повели возлагать венок на то место, где он погиб. Клянусь вам, жалкий был кортеж! Затравленная бритая Креветка в розовой комбинации на голое тело, мужики ржут, потому что через белье просвечивает черный лобок. Она ковыляла босиком по булыжникам, то и дело падала, а Жиль пинал ее сапогами и поднимал, чтобы она шла дальше. Мне было противно. Конечно, легче мучить бедную девчонку, чем сражаться с немцами! И многие считали, как я. Но вы же понимаете, никто не осмелился рта раскрыть!
- А что с ней потом стало?
- Вернулась в свою хибару. Больше ее не видели. Нашлись душевные люди, которые ей еду носили. Тут ведь, знаете, после Освобождения ужас как голодали. Она отправляла мальчишку за милостыней и за покупками. А потом, в один прекрасный день, по-моему года через два, мы узнали, что она умерла. Она никогда особым здоровьем не отличалась. Мальчонку, щенка этого несчастного, отправили в сиротский приют в Авиньон.
- Вы его знали?
- Почти нет. Его вроде звали Анж.
- Анж Креве?
- Точно, он же был сыном Креветки.
- Так, выходит, это он взорвался вместе с Жилем Жербуа?
- Вполне возможно. Смотрите-ка, я и не сообразил. Но разве это так интересно?
А разве нет? 11 августа 1944-го Жиль Жербуа стал палачом Креветки. Анжу было тогда десять лет. Они жили с ней вдвоем, и можно легко представить себе животную привязанность, которую испытывали друг к другу эти обездоленные. Ребенок, судя по всему, стоял в первых рядах зрителей, когда Жербуа со своими мужиками брили Креветку, раздевали и гнали на могилу партизана. Через тридцать лет, 11 августа, Жербуа и Креве вместе погибают в катастрофе. Внезапно я вспомнил Каполини: "памятная дата" - слово, священное для каждого пиротехника. Я не заметил, чтобы жители Монтё отмечали 11 августа День освобождения. Разве что один из них. Выходит, редкая птичка - малыш Креве!
Мне понадобилось четыре дня, чтобы отыскать кого-нибудь, кто мог бы о нем рассказать. И наконец нашел - сестру Жиля, Адель Жербуа, старую деву, портниху. Я не сразу обнаружил ее жилище на извилистой улочке, которая карабкалась вверх вдоль горбатых домишек, окруженных крошечными садиками. То, что она поведала об отношениях Жиля и Анжа, совершенно не соответствовало рассказам вдовы Жиля, Адриенны. К тому же портниха, видимо, ни в грош не ставила невестку.
- Славная девка, не вредная, но глуповатая и почти неграмотная.
Я тут же заметил, что стены небольшой гостиной, где она меня принимала, были все в книжных полках.
- Брат, конечно, молодец, что женился. Из-за детей. Но если бы не она, он бы добился большего.
Она постоянно чего-то недоговаривала. Однако ее прорвало, когда я рискнул произнести имя Анжа.
- О мертвых плохо не говорят, но малыш Креве меня все время тревожил. Невозможно было понять, что у него на уме, вечно ходил мрачный, и все молчком, неуравновешенный, непредсказуемый. Никогда не видела, чтобы он смеялся. Настоящий дикарь.
- У него были друзья?
- Друзья? Нет, по-моему, никого. Кроме моего брата, увы! Знаете, такое ощущение, что Анж его преследовал. Сколько раз умудрялся наниматься туда, где работал брат! Жиль его, как гирю, за собой волочил. Однажды я его спросила, не боится ли он этого чудака. А он мне как-то странно ответил: "Лучше, чтобы он был рядом. По крайней мере буду знать, что он замышляет". И видите, чем все кончилось.
- А женщины?
- Женщины? Надо было быть полной идиоткой, чтобы жить с ним! Нет, не имелось. Естественно, кроме матери. Тут надо отдать ему должное! Он ее просто боготворил. Я вместе с церковным сторожем слежу на кладбище за заброшенными могилами и скажу вам, что он регулярно приносил туда цветы. У него был свой распорядок. И страсть к датам. Никто точно не знал, к чему они приурочены. День рождения матери, именины, может, день смерти. А остальные - непонятно. Но в определенные дни можно было сказать наверняка, что Креве придет на кладбище.