Лежал Костя сутки трупом. Впрочем, отделался он дешево. Сломано было ребро и отбиты легкие и почки. Несильное сотрясение мозга, гематомы и челюстная травма не представляли опасности. В воскресенье его перевели в общую палату.
Несколько дней он плевался и писал кровью. Гипсов на ребро не ставили и обещали, что болеть будет долго.
Болело и ребро, и под ребром, и везде. Под ребром боль была адская.
Мира считала, что это почки, а Костя – что битье. Почки действительно могли быть плохими в бабушку. Но Костя надеялся, что болело на нервной почве. И все же, попав в больницу, увлекся и стал искать у себя болезни. На самом деле, есть он давно не в состоянии. Решил, что болен нефритом, панкреатитом, холециститом, желчно-каменной и в придачу туберкулезом. В Костином отбитом мясе источником боли было всё.
В воскресенье на рентген он полз полдня. Легкие оказались чистые. До радиоизотопной ренографии дали отлежаться и отдохнуть.
Мира положила его к себе и предложила по блату даром отдельный бокс. Костя отказался.
В палате лежали еще трое, люди как люди: бухгалтер Николай Иванович в очках, бухгалтерски вникавший во всё, Иван Николаевич, равнодушный алкоголик, и человек без свойств и имени, накрытый газетой.
В понедельник 29 марта, первый Костин палатный день, пришла Катя, слава Богу, без кульков. Стряпня была бы пыткой. Кроме того, для ренографии Мира велела «погогодать».
Катя принесла гиацинт и гоголь-моголь. И есть вдруг захотелось. На еду, однако, не было сил. Шея держалась плохо, челюсть воспалилась и еле двигалась. Косте после всего хотелось нежности. Гоголь-моголь был именно то, что надо. Катя поняла и расстаралась, хоть была неумеха. В скользкой сахарной яичной массе попадались сопли белка и комки желтка, но Костя глотал с наслаждением. Гоголь-моголь сам утекал внутрь и утешал, как любовь.
Костя не мог оторваться от нектара, как Жирный от пирожков. Он заглотал всю банку, яиц двадцать. Хотел еще – больше не было. Вьшизал края и стенку, докуда достал язык.
Катя рассказала, что бомжи опять в ИВЗ, Нюрку Поволяеву выпустили, у нее выбиты передние зубы. Катя собрала ей гуманитарную помощь в узелок, чистые тряпочки, чай, масло. Отнесла. Жалко ее.
– Тебе жалко всех, кроме меня.
– Она безнадежная. В воскресенье опять напилась.
– А Чемодан приходил?
– Зачем?
– Чинить кран.
– Нет. Зато к Харчихе приходили оперативники с ордером на обыск.
– Зачем?
– Не знаю. Кто-то, иаверно, настучал. Но она давно дала тягу.
– К «сястре», – вспомнил Костя.
Замок взломали с понятыми Катей и Жиринским. У нее ничего не было, кроме ста сорока пакетов муки с жучками.
– Жучки – чепуха, – сказал Костя. – Это тебе не пинякинская отрава.
– В любом случае, – поморщилась Катя, – мясо добывала Кисюха.
– Вот пусть с Кисюхи и спросят. И с твоего Жиринского. Он у Харчихи был главным клиентом.
– Бедный человек.
– Не жалей. У него свой кайф.
– Тем более бедный.
– Зато делает, что хочет.
Гоголь-моголь полностью обволок отбитые внутренности. На душе стало спокойно.
После Катиного ухода Костя нашел в палатном холодильнике еще банку с гоголь-моголем и время от времени прикладывался. Растягивая удовольствие, съедал по ложечке.
Стоило попасть в больницу, чтобы впервые за всю зиму почувствовать наконец в животе – рай.
26РАЙ В ЖИВОТЕ
Соседи по палате лежали с камнями в почках. Алкоголик – после операции, бухгалтер Николай Иванович – до.
Костя молча смотрел в окно. Николай Иванович покашливал и смотрел на Костю. Надо было отозваться.
– Ну, как вас здесь лечат? – вежливо спросил Костя.
– Одно лечат, другое калечат, – по-простому ответил пьяница.
– Не в том дело, – сказал Николай Иванович.
– А в чем? – спросил Костя.
– В чем, в чем, – сказал Николай Иванович. – Керосином дело пахнет, вот в чем.
И с места в карьер он выложил Косте всё. Рассказывал он нервно. Видно было, что ему не по себе.
Про больницу и раньше ходили слухи. Еще недавно у себя в подъезде Костя сорвал с двери фашистскую писульку: «Двухсотка – филиал трансплантария». Но здесь, в этом самом якобы филиале, слух не казался смешным. Говорили, по словам Николая Ивановича, что у больных вырезают здоровый орган и продают.
– Да, я думал об этом, – сказал Костя. – Не пойму только, как у них с транспортировкой. Оборудование, емкости… попробуй, вывези незаметно.
Вдруг шевельнулся сосед, накрытый газетой.
– «Оборудование, – прочел он вслух то, что читал молча, – легко размещается в небольшом чемоданчике».
– А? – оглянулся на него Костя.
– Нате, почитайте, почем нынче почки, – сказал молчун.
– А почем?
– Десять тысяч долларов штука. – Молчун кинул ему газету и накрылся другой.
– Какая к ляду транспортировка, – возразил бухгалтер. – Своим не хватает. Петровский когда начал пересадки, почек донорских была сотня на нос. А теперь одна почка на сто человек. У них тут очередь.
– Очередь – не криминал, – сказал Костя. – Ампутировать здоровый орган – слишком рискованно. Как они разрежут человека, ему не сказав?
– А ему говорят, что орган – гниль.
Костя вспомнил, что осенью удалили почку отмороженному слесарю Чемодану. Действительно, объявили, что – «гниль».
– Гниль, – задумчиво повторил Костя.
– Алкашам-то плевать, – отозвался Иван Николаевич. – Им еще лучше. Водка внутрь идет легче. Меньше надо. Дешевле.
– Нет, все равно чушь, – махнул рукой Костя. – Ну, найдут таких больных одного-двух. Это не бизнес.
– Это не бизнес, а бизнес у них… – начал Николай Иванович и вдруг стих.
– Бизнес у них дубари, – помог Иван Николаевич.
– Какие дубари?
– Какие, какие, – снова воспрял Николай Иванович. – Жмуры. Здесь же морг. Привезут после ДТП кого-нибудь при смерти, докончат – и давай.
– Что – давай?
– Как – что? – Николай Иванович сердито глянул на Костю. – Вынут к матери всё – вот что, – вдруг рявкнул он.
Иван Николаевич равнодушно смотрел в потолок, другой больной шуршал. Оба, по всему, были крепкие орешки.
– Нужны доказательства, – сказал Костя.
– Кому это? Родня, если объявится, увезет в гробу. В нутро к покойнику не полезет. А на забор органов у нас презумпция согласия.
– Труп на всё, дескать, согласный. – Пьяница почесался под одеялом и повернулся к ним спиной спать. Костя вздохнул.
– Подковались вы тут, граждане, – сказал он. – А у меня всех знаний – три занятия на военке в анатомичке. Только и помню, где внутри – что.
– В общем, мой вам совет, – заключил Николай Иванович, – не соглашайтесь на операцию.
– Но ведь вы согласились.
– Ну – то я! У меня давнее дело. Камушек с кулак. Сколько раз были приступы. Того и гляди, застрянет. Тогда, сказали, – шок и перитонит. Швах.
– Но у меня тоже что-то не то. Живот болит, есть не хочу, отеки. Кац говорит – почки.
– Вам еще рано.
– А мне есть в кого: у меня бабка почечница.
– А от нервов не может?
– Может.
– Ну, так проверьтесь сперва на стороне.
Разговор заглох, Костя съел ложку гоголь-моголя.
А вдруг у него язва на нервной почве. Или рак, а косит под этот самый нефрит. Вроде так бывает. Нервы переплелись, запутались и сигналят не там. И кажется, что болит зуб, а это сердце. В Митино наживешь всё.
Костя съел еще ложку яичного нектара и погасил на тумбочке лампочку.
В среду было обследование.
Ренолог потыкал в него тубой аппарата, поиграл кнопками, посмотрел на датчики и сел писать.
– Ну что? – спросил Костя.
– Лет до ста протянете, – ответил врач и, заполнив несколько строк, вернул ему карту. Стрельнул по нему глазами-буравчиками. – Почки в порядке, эвакуаторная функция чуть замедлена вследствие, видимо, внешнего воздействия.
– Да, было дело, – сказал Костя.
– Но секреторная в норме. Гуляйте, – закончил врач.
Эндоскопия вывернула ему все внутренности и ничего не нашла.
На УЗИ докторша извертела его властными ледяными пальцами и сказала, что он чист, как младенец.
Оставалось сдать анализ мочи. Костя стоял в коридоре, с интересом читая свою карту.
Подошла медсестра Олечка с ямочками на щечках, отобрала, хлопнула картой Костю по лбу.
– Иди, писай, – сказала она. Костя сдал анализ с легким сердцем.
* * *
Вечером он решился.
Выпишут его дня через два. Больше такого случая не представится.
Ему даже хотелось, чтобы подозрения подтвердились, хотелось, чтобы виноватыми оказались чужие врачи с хищными глазами и пальцами, а не милые соседи с его этажа!
Во дворе больницы за двумя тополями стояло зданьице, зеленая коробочка, с затянутыми окошками. Новая дверь чернела спереди и старая сбоку.
Утром в четверг он позвонил Кате и заказал свой складной «викторинокс» и кило фисташек.
Фисташки Катя привезла, а нож, сказала, в джинсах, в больнице.
Днем Костя подкараулил, когда Олечка зазвенела ключами у гардеробной и, позвонив из автомата на лестнице, вызвал ее в сестринскую к телефону. Пока Олечка ходила, он юркнул в каптерку, нашел штаны и выкрал нож и свитер.
Вечером он положил перед Олечкой на посту на столе фисташки и, дождавшись, когда соседи заснули и дальний гудеж стих, снова выглянул в коридор.
Никого. Дверь сестринской приоткрыта. Он дошел и глянул. Расчет был верен. Олечка с санитаркой засели над фисташками.
Он надел свитер для тепла и маскировки и спустился в холл. Если кто встретится, решит, что Костя – студент-медик. 1-й областной мединститут, МОМИ, был по соседству. Молодежь в халатах мельтешила внизу с утра до вечера.
В холле тоже никого. Дежурная сидит над журналом в круге лампы. Бортик над столом скрыл ей обзор.
Костя прошел пригнувшись. Слева дверь учебной кафедры, справа выход.
Костя медленно открыл, вышел, прошел предбанник, оттянул задвижку и оглянулся. Дежурная строго и слепо посмотрела из-под лампы во мрак и снова опустила голову.