. Например, выдающийся еврейский поэт Х.-Н. Бялик, писавший на иврите, «немало строк посвятил природе и любви, однако эти стихи звучат у него как-то неуверенно. Поэт-еврей вынужден свой талант посвятить своему народу. Его дело – излагать историю изгнания и страданий народа и дополнять ее новыми страницами. Язык Библии пригоден для разговора только о великом и вечном. Так и Бялик обретает мощь и вдохновение именно в “Сказании о погроме”, полном боли за продолжающиеся муки своего народа»488.
В особенно трудной и по-своему трагической ситуации оказываются те евреи, которые глубоко усваивают культуру окружающего народа и стремятся действовать в ее рамках. Например, многие евреи стали писателями и критиками в русской литературе. Они овладели русским словом не в утилитарных практических целях, а в целях творческих, духом сроднились с ним и плодотворно трудятся, обогащая русскую литературу. Тем не менее это не освободило их от нападок, от обвинений в том, что русская литература захвачена евреями, ведущими ее к гибели489.
Подобные нападки неприятны, однако важнее другое. Сочувственно пересказывая книгу немецкого писателя еврейского происхождения Якова Вассермана «Мой путь как немца и еврея», он писал, что литератор-еврей «страдает от внутренней надломленности, потому что от детства и до старости сквозь всю его жизнь не красной, а черной, траурной нитью проходит в нем роковая двойственность, источник великих недоразумений, страданий, противоречий и обид. <…> Отпечаток двух миросозерцаний лежит на его сердце. <…> Волнами жизни отогнанный от одного берега и недружелюбно встреченный на другом, он чувствует себя лишенным духовного крова, скитальцем бездомным, каким-то Иоанном Безземельным»490.
Айхенвальд считал, что одновременно и в равной мере нельзя принадлежать двум культурам. С одной стороны, нельзя полностью разорвать с родной культурой, с другой – нельзя разорвать с культурой чужой. И все же всегда какой-либо элемент преобладает. Каждому еврею в России нужно сделать выбор и раз и навсегда подчиниться чему-то одному491.
Еврейское происхождение Айхенвальда нашло выражение не только в его размышлениях на еврейские темы, не только в страстном преклонении перед словесностью и частых библейских ассоциациях, но и в жизненном поведении. «Сын еврейского раввина, он с детства усвоил чувство, которое передала ему мудрость его старого народа, – любовь к слову и знанию и любовь к практическому добру»492. В России в постреволюционный период он деятельно старался помочь другим, «выбивая» пайки у властей и нередко делясь последним. В эмиграции он тоже помогал нуждающимся, активно работал в берлинском Комитете помощи русским ученым и писателям и Обществе помощи русским гражданам. Все мемуаристы единодушно отмечают, что «он был человеком исключительной доброты, внимания, отзывчивости ко всем людям, человеком бесконечной деликатности»493. Эти свидетельства показывают, что в жизнь эмигрантского сообщества он внес вклад не только как талантливый критик, но и как гуманист, последовательно реализующий на практике свои человеколюбивые убеждения. И если вспомнить, что одним из важнейших принципов этики иудаизма является «любовь к человеку как таковому, которая присутствует в простых, будничных отношениях между людьми и выражается, в частности, в стремлении помочь каждому упавшему встать на ноги»494, то окажется, что, сознательно или бессознательно, Айхенвальд следовал этому принципу. В своей жизни он во многом осуществил искомый им синтез родной и чужой культур, поднялся через национальное – к общечеловеческому.
Для эмигрантской литературы, особенно для старшего ее поколения, критическая деятельность Айхенвальда играла консолидирующую и стабилизирующую роль, обеспечивая связь с дореволюционным прошлым, поддержание старой иерархии литературных авторитетов и ценностей.
Показательна реакция Бунина на смерть Айхенвальда: «Вот и последний… Для кого теперь писать? Младое незнакомое племя… Что мне с ним? Есть какие-то спутники в жизни – он был таким»495.
1992 г.
СЛАВЯНОВЕД И ПРИМИРИТЕЛЬ СЛАВЯН
Имя профессора русского языка и литературы Виленского университета Ивана Николаевича Лобойко (1786—1861) время от времени появляется на страницах исследований, посвященных науке и культуре первой половины XIX века. Он был человеком эрудированным и разносторонним, компетентным и трудолюбивым; занимался историей и языкознанием, библиографией и этнографией. Скандинависты отмечают его вклад в ознакомление русских читателей с древнеисландской литературой496, слависты – в расширение и укрепление русско-польско-литовских научных связей497, археографы – в создание белорусской археографии498, а историографы русской исторической науки пишут о важной его роли в деятельности Румянцевского кружка499. Упоминают его и как достаточно активного члена Вольного общества любителей российской словесности500. Однако жизни и научной деятельности И.Н. Лобойко посвящено лишь несколько работ, опубликованных главным образом в Литве и Польше501.
Недостаточное внимание к Лобойко связано, возможно, с тем, что он почти не выступал в печати. Список его прижизненных публикаций ничтожно мал (немногим более десятка, если не считать переводы), причем в нем преобладают компиляции, учебные пособия и газетные статьи. Кроме того, публикации эти труднодоступны (часть выходила в Вильне, в том числе на польском, часть в Одессе).
В какой-то степени сказалось, видимо, и то, что Лобойко жил в провинции и был оторван от столичных изданий и издателей. Но он поддерживал переписку с коллегами и знакомыми, с Н.П. Румянцевым и митрополитом Евгением (Болховитиновым), и, напиши он какую-нибудь научную работу, она рано или поздно была бы опубликована. Гораздо важнее, что он был человеком разбрасывающимся и, по его собственному признанию, «жаден <…> к чтению и наукам, но <…> не имел никогда терпения и беспрерывно воспламенялся новым предметом»502. Еще в молодости он оставил в альбоме своего друга (будущего академика) П.И. Кеппена следующую выразительную автохарактеристику: «<…> Много обещает, мало делает. Любит хвалиться обращением и учеными связями с Линде, Раск[ом] и Вуком Стефановичем [Караджичем] и старается подражать их подвигам. Собирается написать историю российского языка по примеру [французского филолога Ф.Ж.М.] Ренуара, российскую грамматику и словарь по лучшим образцам или идеям, а написал? – две тетрадки: 1) О важнейших изданиях Герберштейна записок о России. СПб., 1818; 2) Взгляд на древнюю словесность скандинавского Севера. [СПб., 1821]. Он сильно желает – научиться литовскому языку для обогащения отечественной истории и языка новыми источниками и в том же намерении научился он по-датски»503.
Кроме того, Лобойко был необычайно требователен к себе, стремился как можно полнее исчерпать имеющиеся источники, что тоже снижало его продуктивность. Например, его намерение написать работу о литовском языке и культуре, о котором он писал Н.П. Румянцеву504, так и не было реализовано.
Несмотря на малое число оставленных научных работ, этот примечательный человек, страстно любивший науку и литературу и немало сделавший для них, достоин большего исследовательского внимания. К счастью, он оставил мемуары, в которых рассказал об основных этапах своей жизни, об участии в деятельности научных и литературных кружков и обществ, и изложил свои впечатления от встреч с рядом известных лиц. Правда, как и большинство своих начинаний, воспоминания он тоже не завершил. Но и в таком виде, как они сохранились, воспоминания эти содержат немало и фактической информации, и колоритных штрихов русской и польской научной и культурной жизни первой трети XIX века.
Родился Лобойко 21 июля 1786 года505 в городе Харьковской губернии Золочев в семье губернского секретаря, чиновника Харьковской казенной палаты. Учился он в Харькове: сначала в народном Рождественском училище, потом в Главном народном училище, затем в Слободско-Украинской гимназии. В 1804 г. в Харькове был учрежден университет (занятия начались в 1805 г.), и Лобойко был его студентом с первого года его существования. Специфическая атмосфера этого учебного заведения, где русских профессоров почти не было, а преобладали иностранцы (немцы и французы), оказала сильное влияние на Лобойко. Например, он овладел немецким языком в такой степени, что говорил и писал на нем свободно, а в дальнейшем проявлял сильный интерес и к другим культурам (в том числе скандинавской, польской, литовской).
Учился Лобойко хорошо, причем особенно значим был для него профессор русской словесности и риторики И.С. Рижский, автор знаменитой «Риторики». На его смерть Лобойко отозвался благодарственной одой506.
Судя по тому, что Лобойко находился на казенном содержании (т.е. должен был жить в общежитии университета, подчиняясь существующим там правилам, а после окончания обязательно отслужить определенное время в ведомстве Министерства народного просвещения), семья его была небогата. По окончании университета (1810) он был определен старшим учителем в Новгород-Северскую гимназию