В жизни швейцарского гражданина, кроме зимнего катания на лыжах, самым важным событием является, пожалуй, свадьба: ведь благодаря свадьбе реализуется то общее владение имуществом, которое и делает возможным сохранение и приумножение состояния. Швейцарцы гордятся своей страной, на протяжении столетий успешно воздерживавшейся от участия в европейских и всемирных конфликтах, страной, независимость которой обеспечивалась, во-первых, особенностями рельефа, то есть тем обстоятельством, что, благодаря Альпам, защищающим ее со всех сторон, она почти неприступна для вторжения, а во-вторых, и это главное, тем, что здесь возникло хранилище международного капитала, поэтому ни одна страна не заинтересована в том, чтобы Швейцария ввязалась в какую-нибудь заварушку. Швейцарцы, бывшие пастухи, которые подняли разведение коров и овец на невероятно высокий уровень (прежде всего по отношению к уровню моря) и на протяжении многих веков беспечально жили на супе, сыре и макаронах, горды своей демократией и государственным федеративным устройством, включающим 26 кантонов, демократией, где каждый кантон обладает собственными законами, собственными налогами, а система так называемой прямой демократии действует более четко и эффективно, чем в любой другой европейской стране. Здесь любой житель может инициировать народное голосование за или против чего угодно, пускай даже с условием изменения конституции на федеральном или кантональном уровне; здесь любой вопрос можно решить с помощью референдума. В Швейцарии, наряду с йодлингом, который как средство коммуникации в горной местности поражает воображение, но как музыка — нечто ужасающее, словом, наряду с этой своеобразной манерой издавать дикие вопли самой распространенной народной традицией является проведение референдумов, хотя, как любая народная традиция, и эта привлекает к себе все меньше внимания. Не могу не добавить, что швейцарская демократия не всегда была так уж идеальна: в стране, приверженной консервативному образу жизни и традиционным, часто средневековым, моделям, есть кантон, который лишь в 1991 году дал право голоса женщинам. Как утверждают, не потому, что они глупы, но по той простой причине, что на площади, где происходило (поднятием руки) голосование, женщинам просто не хватило бы места.
У каждого из нас есть расхожее представление о Швейцарии, и каждый, конечно, думает, что вряд ли стоит утруждать себя углубленным знакомством с этой страной, никаких особых сенсаций тут ждать не приходится. Страна независимая, безопасная, горы, озера, невозмутимые коровы с колокольцами на шее, маниакальная склонность к чистоте, время от времени тут даже скалы чистят, чтобы птичье дерьмо не портило впечатление от красивых круч. Веселые туристы и лыжники. В горах каждый встречный дружелюбно приветствует тебя: Grüezi! В основном все худощавы, жилисты; как ни странно, рядом с пожилой тетушкой чаще всего пожилой дядюшка, из чего следует не только то, что средний возраст мужчин очень близок к среднему возрасту женщин (приблизительно 80 и 84, а пока я пишу эти слова, он вырастет еще на полгода), но и то, что швейцарские супружеские пары не меняют, как это принято, партнеров, а стало быть, программа старения у них общая… Поженимся, будут дети, мы вырастим их, вырастим точно такими, каковы и мы сами, постепенно состаримся, потом, в один прекрасный момент, произойдет то, чего никто не хочет, но избежать чего невозможно. В Люцерне, в пролетах знаменитого крытого деревянного моста, картины: маленький злобный скелет под оглушительную какофонию утаскивает людишек в преисподнюю. Нельзя ли хоть немного попозже, просят священник, солдат, мамаша, чье дитя в тех же лапах… Нет. Я спускаюсь с моста смерти; девушка японка объясняет парню, с виду европейцу: если швейцарский флаг, который, кстати сказать, красуется там всюду, в садах частных домов и на горных вершинах, а в качестве бонуса, там же еще и флаг Красного Креста, который есть не что иное, как негатив швейцарского флага, напоминая о том, что после битвы при Сольферино (1859), считающейся самой кровавой битвой эпохи, женевский бизнесмен Анри Дюнан как раз и создал предшественницу этой международной организации (если бы у нас на родине мельтешило столько венгерских флагов, половина страны завопила бы от негодования и тут же бросилась бы паковать вещи, чтобы перебраться, скажем, в Швейцарию), словом, говорит девушка японка, если этот флаг висит криво, то крест на нем похож на икс. Ага, говорит парень, и правда. Я на минуту замираю, остолбенев. Любовь, как видно, может начаться с чего угодно.
Швейцарцы используют природу на всю катушку, зимой ли, летом ли туристские маршруты забиты до отказа, и обо всех о них, без исключения, в совокупности можно сказать, что это не просто Wanderweg’и, но Panoramaweg’и или Wunderweg’и, потому что расширение горных пастбищ почти свело на нет леса, и с любого горного склона открывается бескрайний вид на долины, озера, городки. И всюду, на соответствующем расстоянии друг от друга, прекрасно оборудованные места отдыха: не только место для очага да пара трухлявых бревен, но и решетка гриля, сухие дрова, иногда даже шезлонги и, конечно, почти везде топор и пила. Венгерскому путнику, сгорающему от стыда, приходит в голову мысль, как бы пригодился такой топорик дома, чтобы не пришлось двадцать четвертого декабря обтесывать чем попало ствол елки, вставляя его в крестовину; но Швейцария — это страна, где даже венгр не посмеет стащить что-нибудь или намусорить. Природа в этой стране — самая большая ценность, и бродить по лесу здесь приятно, как дома, именно из-за таких мест для отдыха на склонах гор. Романтично, но не пугающе. Есть население, но как раз столько, сколько нужно. Хутора, хотя вроде и расположены в глуши, оснащены самыми современными сельскохозяйственными машинами, в гараже стоят, по крайней мере, два первоклассных автомобиля — правда, если жена не уехала на одном из них за детишками в школу. Деревенские жители выглядят точно так же, как городские. Они не кажутся слишком старыми, не одеты во что попало, на лицах у них не написано, сколько сотен километров отделяют их от соседнего городка или пускай от Цюриха.
Хотел бы я быть на их месте, говорит мой спутник; все мы хотели бы, соглашаюсь я, чтобы наша страна приближалась к этой ну хоть на самой нижней отметке. Мы садимся на поезд; такой железнодорожной и автобусной сети нигде в мире больше, наверное, не найдешь. Поезд, или автобус, отправляется точно тогда, когда указано в расписании, и прибывает на место точно тогда, когда обещано; система пересадок продумана, логична и надежна, расписание маршрутов согласовано не только в междугороднем, но и во внутригородском масштабах. То есть не так, как в других, не столь пунктуальных странах, где автобусные компании живут сами по себе, железнодорожные сами по себе, а расписание до того запутано, да к тому же изменяется несколько раз в году, что трудно вообразить себе такую долгую жизнь, в течение которой можно было бы все это выучить.
Поезд летит мимо могучих скалистых гор и альпийских лугов. Какой-нибудь путешественник XIX века до самой смерти рассказывал бы, что он видел: какие кручи, утесы, взлетающие над долинами виадуки, бревенчатые хижины на горных склонах, средневековые развалины в городках. В Швейцарии есть только городки и хутора, деревень к западу от Эльбы практически не встретишь. Рассказывал бы он и про тщательно обработанные поля, про огородики на клочке земли, поражался бы, как все ухожено, как здесь украшают к Рождеству окна, деревья в садах. Рассказы продолжались бы всю жизнь, так как в памяти рассказчика возникали бы все новые и новые детали. А сегодняшний путешественник проносится по местности так быстро, что не успевает зафиксировать в сознании то, что мелькает за окном: вместо того чтобы осмыслить увиденное, он окунается во все новые впечатления. Водопад справа. Водопад улетел. Виадук слева. Виадук улетел. Горная речушка. И горная речушка улетела. Сегодняшний путешественник покидает местность скорее, чем вода в водопаде достигнет подножья скалы, где разлетится брызгами, — этого наш путешественник уже не увидит, это увидит следующий путешественник, который зато не застанет момента, когда струя срывается с вершины утеса.
Three in one. Три родины в одной стране. Здесь каждый без проблем бережет свою культуру, свой язык, свои обычаи. Никто не опасается другого и не рычит на него. Не возмущается, когда на табло в вагоне надпись «Nächster Halt» почти незаметно сменяется на «Prochain arrêt». Взаимопроникновения языков почти нет, если не считать нескольких слов: например, в немецкой части — мерси, то есть спасибо, вместо dank, dank, напоминающего немного эпоху переселения народов, языковую стихию полудиких германских племен. Французы, среди прочего, дали общей родине, наряду с Жаном Кальвином и сыром грюйер, это «мерси»; ну и, конечно, Жан-Жака Руссо. Именно ради него, Руссо, я еду в Женеву; едва я выхожу из вагона, еще даже не успеваю приподнять шляпу, а меня уже приветствует маленький Париж, французские таблички «Sortie» (выход), чугунные перила и, конечно же, французы, которые везде и во всем французы, которые так умеют одеваться, пускай лишь шарфик накинуть на плечи, что другой смертный никогда этому не научится. Но что мне делать в этом кальвинистском гнезде, где унылые дома кажутся мне гнетуще чуждыми? Я иду на православное богослужение, перед церковью, на паперти, — русские нищие, как перед любой церковью в России. Вхожу, церковь полна. Здесь столько русских, что они заполняют ее целиком. Я не выделяюсь среди них, у меня белокурые волосы и голубые глаза, и креститься я умею, как они, справа налево; когда звучит слово «бог», я осеняю себя крестом, будто самый настоящий православный. Выхожу; вокруг — протянутые руки, жалостливые «подайте Христа ради»; я направляюсь к дому, где родился Руссо, я тут сам по себе, у меня свои дела. Руссо глубоко презирал церковь как общественный институт и верил только в природу. Человек, полагал он, есть существо естественное, а потому одинок и свободен. Нет, думаю я. Естественный человек — существо общественное, и свободен он лишь настолько, насколько это совместимо с его включенностью в общество.