Я — дома, сказал мой спутник; но, наверное, он лишь потому чувствовал себя дома, что вокруг был сияющий солнечный день, а кто не почувствует себя дома в такую погоду, хотя он, может быть, понятия не имеет, каково здесь, когда на улице хлещет дождь, или минус двадцать и снег по пояс, или в лавке на него орут, как на собаку, или он заведомо идет туда в дерьмовом настроении, или здесь просто дерьмовое место, потому что это не Париж и не Лондон, а уж тем более не Нью-Йорк, потому что уже одно упоминание этих городов вызывает зависть у тех, кому он это говорит. Нет, просто здесь такое место, о котором никто и не знает, что оно есть, о котором, прежде чем делиться своими впечатлениями, нужно подробно рассказать, что это в Швейцарии, на берегу озера Лугано и т. д.; правда, тут собеседник делает большие глаза: господи, да при чем тут это, место на карте — это место на карте, ты объясни, что там особенного; и, когда наконец кажется, что готово, ты нашел тон и краски, тебя вдруг спрашивают: а где это?
Путешественник может рассказать только о тех впечатлениях, которые получил сам, только о том дне, который он сам там провел, и очень удивляется, когда встретит кого-то, кто тоже там был, — удивляется, что два впечатления совсем не похожи друг на друга. Каждое путешествие создает некий фиктивный мир, думает он и умножает мир на число людей, а потом у него возникает мысль, что не каждый же человек путешествует, и потом еще одна мысль: кто не путешествует, тот тоже создает свой мир; а потом еще: один ли мир создает человек? И вот уже все выглядит так, что ты чертовски запутался, потому что в этой чертовой жизни не существует путеводителя. Как, бишь, там было? Кронос победил Хаоса, Зевс победил Кроноса, затем ты вспоминаешь, что родителями Кроноса были Уран и Гея и что там имела место какая-то фрейдистская проблема, вроде как Кронос оскопил Урана… Господи Боже, думаешь ты, даже греческая мифология усугубляет хаос в голове, а ведь все это было черт-те когда — как же тогда разобраться в дне сегодняшнем?..
Швейцария — центр международного финансового мира; в Цюрихе — на Парадеплац и на соседних улицах — парадом стоят все сколько-либо значительные банки. Здесь хранятся богатства величайших злодеев мира, здесь прячут свое состояние диктаторы, здесь находятся деньги нацистов, арабских кровососов, русских бандитов. И тщетно пытаются тертые нью-йоркские юристы отсудить хотя бы то, что в свое время было отобрано у евреев, они добиваются разве что половинчатого успеха, причем значительная часть этого половинчатого успеха возвращается не к тем, кто пережил Холокост, и не к тем, кто является их законными наследниками, — она остается у служащих тех самых манхэттенских адвокатских контор. А что касается украденного у народов Африки или Малой Азии, то оно, считай, утрачено навсегда. Страна или народ третьего мира никогда не получат даже того, что сумели выцарапать хитроумные манхэттенские адвокаты. Бдительные стражи банков и банковских тайн никому не позволят даже краешком глаза заглянуть в секретные сейфы, проверить, что хранят там стражи банков и банковских тайн. Ты, может быть, уловишь, как подмигивают друг другу, переглянувшись, мошенники мирового масштаба, но, пока ты соберешься снять это на мобильник, лица у них разгладятся и они будут смотреть на тебя с невозмутимыми, подобно монетам и ценным бумагам, лицами.
Но в Швейцарии не только прятали деньги: в годы Первой мировой войны здесь спешили спрятаться художники-авангардисты, здесь нашел себе надежный приют Владимир Ильич в компании с другими революционерами; может быть, он даже играл в шахматы с Тристаном Тцара, основателем дадаизма: ведь они бывали в одном кафе. Вполне возможно, этот опасный мечтатель вознамерился реализовать в сфере реальной политики мысли дадаиста, решившего разложить искусство на первичные элементы, или идеи Андре Бретона, пропагандировавшего сюрреалистическое видение мира: так встретились на анатомическом столе советской действительности революция и миллионы трупов. В скучном, думающем лишь о деньгах городе Цюрихе дадаисты создают кабаре «Вольтер». Здесь родился «Улисс», в этой стране обосновались Томас Манн и Герман Гессе. На берегах озер, главным образом самых модных, Женевского, Цюрихского, а также, конечно, в окрестностях Люцерна, приобретали виллы голливудские кинозвезды и скопившие состояние футболисты. Сюда, в свой родной город Берн, бежал после прихода к власти нацистов Пауль Клее. Не захотел он, профессор Баухауса, быть повешенным рядом со своими полотнами. Можно сказать, он был самым знаменитым швейцарцем, и Берн отдал ему должное, построив огромный музей. В принципе — прекрасное здание, практически же здание, которое выполняет свои функции. Не здесь родился Александр Колдер, создатель мобильной скульптуры, который после одного визита к Мондриану отказался от всех прежних представлений о живописи; но здесь родился и здесь же умер его последователь Жан Тэнгли, для которого построил музей другой город, Базель. В галереях висит множество картин знаменитых художников, но едва ли можно найти самые известные их работы, скорее — второстепенные. Пожалуй, здесь больше всего уличных скульптур, но среди них нелегко увидеть действительно выдающиеся. Финансистам не нравится, что мир считает их этакими бесчувственными автоматами, и поэтому они охотно дают деньги на искусство. Они, дескать, тоже художники, и тоже, конечно, заслуживают уважения; но в действительности они — хитрые дельцы, они дают то, в чем могут уверить мучающихся сомнениями покупателей, что это хорошо, и навязывают им то, что не столь хорошо: дескать, это тоже хорошо. Иной вариант я даже представить себе не смею: даже художники не знают, что из их продукции относится ко второй категории… В то же время на венгерский вкус — утешение, что страна не сплошь утыкана памятниками. Ну ладно, Цвингли в Цюрихе — понятно, в Женеве без монумента Реформации не обойтись; но приятно, что вокруг не мельтешат неведомые герои швейцарской истории. Швейцарцы словно пропустили одну ступень превращения в нацию: создание символического пространства. И все ж таки приятней смотреть в Цуге на разбитое железное сердце, чем, сидя в тени гигантской конной статуи, латать свое действительно разбитое сердце, напевая с надрывом: «Пожалей мое бедное сердце, нечем больше утешиться мне».
А вообще-то швейцарский франк — это своеобразная встреча финансов и культуры. Решение о том, что на купюры должны попасть выдающиеся представители швейцарской культуры, было принято путем референдума. Если денег у тебя мало, ты можешь познакомиться с портретом Ле Корбюзье: его на тысячной шкале оценили в десять франков. Композитор Артур Хоннегер на этой шкале поднялся немного выше, на двадцатку. Полусотенную купюру отдали женщине — отдали, конечно же, из гендерной политкорректности, уверены мужчины, которых просто корежит от всей этой свистопляски вокруг женского равноправия: хоть одна собака знает, кто такая была эта Софи Тойбер-Арп, кроме того, что она была женой Жана (по мнению других, Ганса) Арпа? Джакометти — на сотенной купюре; конечно, Альберто. Его отец, Джованни, и сам был первоклассным живописцем, но ведь рядом с прожектором свет карманного фонарика вообще не виден, сказали бы мы, пользуясь исключительно недоброжелательным сравнением. Литература получила место на двухсотенной купюре, и представлена она личностью Шарля Фердинанда Рамю, прекрасного романиста, о котором, увы, ничего не знают даже те, кто что-то слышал про другого швейцарца, Дюрренматта. Самым ценным, тысячным по тысячной шкале, стал Якоб Буркхардт, хотя о нем даже историки гадают, кто он такой: то ли знаменитый банкир, то ли философ, то ли раввин-чудотворец; впрочем, поскольку он — на тысячной купюре, то его черты в памяти туристов вряд ли будут запечатлены.
Уехать в Швейцарию — хорошо. Если вокруг война, если мир штормит, Швейцария — последнее безопасное место. Атомный бункер величиной с целую страну. И люди едут сюда, несмотря на все возрастающую строгость законов. На Базельском фармацевтическом заводе как раз закончилась смена, рабочие, что проходят мимо меня, говорят по-польски, потом я слышу венгерскую речь вперемешку с примитивным английским, потому как polak-wienger… и так далее. У вокзала собравшиеся кучкой молодые негры разговаривают на каком-то неведомом африканском языке, на котором, наверное, в Африке говорят 50 миллионов, только мы, европейцы, не слыхали о нем — Африка нас не интересует. Пускай на здоровье варятся в собственном соку, дохнут от голода, умирают в войнах, но по возможности остаются там, где родились, а мы, так и быть, примем, пожалуй, пару дюжин, чтобы более пестрой стала улица. Азия тоже Европу не интересует; разве что нескольких одержимых, которые вне себя от восточной философии и усердно намешивают себе винегрет из какой-нибудь восточной религии, живут в Альпах, устраивают возле дома сад, японский сад, с Буддой, Шивой, князем Кришной и Ганешей, символическими фигурами самых разных восточных религий. Они думают, что очень близко подошли к сути азиатской философии и религии, хотя находятся от них до того далеко, что смешивают соперничающие религии. Но даже этим людям, как и ни одному из европейских потребителей, в голову не придет прикинуть, сколько заработал рабочий из Бангладеш, когда сшил штаны, которые наш покупатель, счастливый, покупает за гроши, и в каких условиях трудится тот рабочий: случись пожар — и пять сотен сгорят на фабрике, потому что безопасность там не обеспечивается даже на самом минимальном уровне. Подумаешь, какое дело. Они же не европейцы, а потому их жизнь ничего не стоит. Демагогия? Пускай так, но ведь это же правда. Мы — либералы, мы — демократы, но на самом деле мы желаем демократии только для себя, желаем демократии, благополучие которой строится на угнетении третьего мира. Демагогия? Если это правда, пускай демагогия. До каких пор мы будем воспринимать восемьдесят процентов населения Земли как людей второго сорта? Не дай бог, они тоже понакупают себе машин, не дай бог, у них соберется на это достаточно денег — что тогда станет с природой, со средой? Демагогия? Да. Потому что правда?