Племянник Ларисы Рейснер Лев, появившийся на свет уже после ее смерти, вспоминал грустные слова, которые часто слышал от своего отца И. М. Рейснера: «Брюшник подхватил я, она заразилась и умерла, а я выжил»; о взаимоотношениях отца и его сестры он пишет: «Лариса (Лэри) была для него больше чем родная сестра, он ее боготворил, как, впрочем, и старшие Рейснеры. И еще они, сестра и брат, были не только друзьями, но и товарищами (у них было товарищество, если быть точным)»…[234]
Чтобы подойти к письмам в Тобольск 1928 г. брата Ларисы Рейснер Игоря, кратко скажем о том, как складывалась его судьба. Вернувшись из Кабула, Игорь Рейснер окончил Восточный факультет Военной академии РККА, мечтая соединить карьеру деятеля с карьерой крупного ученого. К Карлу Радеку, которого он знал, понятно, по-домашнему, И. М. Рейснер относился с большой симпатией не только из-за Ларисы (его письма Радеку в ссылку в 1928-м это подтверждают). Но так случилось, что три года — 1926, 1927 и 1928-й — сложились для него трагически, поскольку за это время рейснеровская семья практически перестала существовать. Его сын, Л. И. Рейснер, спустя 60 лет писал о своем отце: «В конце двадцатых годов он потерял самое дорогое и драгоценное: семью Рейснеров, которая была в чем-то подобна маленькому культурному очагу, литературному салону, родственному клану. О своих родных он почти не рассказывал, не любил касаться этой темы — позже я понял, что рана никогда не заживала»[235].
Первой после Ларисы в 1927 г. умерла ее мать Е. А. Рейснер. О том, что случилось вскоре К. А. Антонова пишет так: «Отец Игоря спустя 3–4 месяца женился на своей кухарке. Игорь, боготворивший мать, никогда не мог ему этого простить, особенно когда отец, желая, видимо, как-то обеспечить эту неграмотную женщину, завещал ей свою библиотеку на которую, по мнению Игоря, он имел все права, т. к. она нужна ему была для работы… Всю жизнь Игорь хранил в своей комнате гипсовый бюст матери и портрет Ларисы кисти Василия Ивановича Шухаева, но ни одного изображения своего отца. Как-то я нашла в одном журнале хороший снимок старого Рейснера и предложила его Игорю, но тот сказал, что не хочет смотреть „на этого человека“. Однако к самой кухарке Игорь претензий не имел и в официальном заявлении „горячо поддержал“ просьбу о назначении ей повышенной вдовьей пенсии»[236]. События, столь сильно захватившие его, пришлись на пору, когда Игорь Рейснер, женившись и ожидая ребенка, жил отдельно от семьи, в Подмосковье, и не слишком оперативно отслеживал события жизни Карла Радека: он не сразу узнал о его высылке и не провожал его. Потом, конечно, и ему досталось с лихвой — сначала за само знакомство с Радеком, а в конце 30-х еще и за то, что зятем его был невозвращенец и враг народа Раскольников. И. М. Рейснер был исключен из кандидатов в члены ВКП(б) и уволен из Института Востоковедения; спас его Ем. Ярославский, знавший семью Рейснеров и устроивший его в Ивановский пединститут. Только в конце войны он смог вернуться в Москву. Л. И. Рейснер писал об отце: «Печать своей анкетной „неполноценности“ он нес, подобно многим, с 30-х годов; лишился до войны работы и партийного билета (был восстановлен в партии во время войны), а накануне смерти Сталина был вновь на грани увольнения из МГУ как „засоряющий кадры“ Университета…»[237] Несколько раз его увольняли с работы; будучи профессором, он смог защитить докторскую диссертацию лишь когда умер Сталин, хотя был одним из виднейших индолгов страны…
А теперь возвращаемся в 1928 год:
И. М. Рейснер (Немчиновка Московской обл.) — К. Б. Радеку (Тобольск):I. <Март 1928 г.>.
Дорогой Карл — мне решительно стыдно, что не удалось повидать Вас перед отъездом — но живя в Немчиновке[238] (это почти также далеко от Москвы, как Тобольск) узнаешь о событиях Post factum.
Сначала о личных делах. Дочка Ленсбери[239], она же Violet[240], через несколько месяцев совершит нереспектабельный поступок и подарит старому Джорджу незаконного внука — моего сына или дочку. Violet вернулась, живет в Немчиновке, так же строга в большевистской ортодоксии, шагает стремительным образом через немчиновскую грязь и лишь иногда (не слишком часто) жалуется на отсутствие ванной, метро и других удобств, свойственных капиталистической Англии. Мы члены кооператива, но маслом и яйцами нас снабжает местный представитель ростовщического капитала в виде пожилой подозрительно вежливой армянки. Я читаю лекции, изучаю древнюю историю Индии, занимаюсь физкультурой, худею, готовлю книгу по аграрному вопросу в Индии, редко хожу в театр и точно не знаю, где собственно находится центр тяжести. В институте мы дискутируем в высшей степени злободневные темы как вопрос о происхождении ислама и был ли в Индии феодализм в 4 веке до Р. Х. Отдаленность этих эпох не мешает весьма ожесточенному характеру споров, что очевидно объясняется 1) малым количеством слушателей, 2) тем обстоятельством, что в указанных областях далеко не всё идеологически закреплено, 3) профессиональными качествами «маленького мира ученых». В связи с юбилеем Горького[241] я с наслаждением перечел прочувствованные строки, посвященные ему Лэри в Гамбурге[242] и Вами в «Портретах».
М. А. <Рейснер> счастлив, помолодел и пишет историю политических учений от Калибана до Ленина[243]. Алеша[244] вырос, относится ко мне с давним презрением, как к вырождающемуся интеллигенту и слывет первым драчуном в округе. Лу-лу неизменно в своей томной прелести и готовится явить миру еще четырех щенят в дополнение 42 уже существующих. Проф. Залкинд[245] предполагает специально обследовать ее в целях использования ее опыта для своей статьи «Гигиена мозговой работы».
Дорогой Карл — напишите подробно, что Вам нужно в городе по имени Тобольск — сапоги? книги? табак? и т. д.? Можно ли будет навестить Вас в Тобольске во время моих летних каникул? И вообще дымится ли дым Вашей трубки и как относится к Вам прекрасная половина тобольской общественности?
Мы получаем «New Leader» и «Labor Monthly» — может Вам было бы интересно, если бы я переслал их в Тобольск?
Крепко целую И. Рейснер.
P. S. Посылаю Вам немного табаку.
М. Б. Б. Немчиновка, 3. Запрудная д.7 мне[246].
II. 5 августа <1928 г.>.
Дорогой Карл. Вы наверное знаете из газет, что Михаил Андреевич <Рейснер> скончался в ночь на 3 августа. События развернулись достаточно быстро. Еще две недели назад он прекрасно чувствовал себя в Кисловодске, куда поехал с новой женой. Вдруг начала давать себя чувствовать водянка. В Москве, куда они вернулись, консилиум высказался за операцию, чтобы выпустить воду и поставить диагноз (подозрение на рак). Операция прошла хорошо. Рака тогда не обнаружили. Выпустили 13 литров воды. 2 дня спустя М. А. неожиданно почувствовал себя дурно — ночью после 8-минутного припадка он скончался от паралича сердца. Post mortem[247] вскрытие обнаружило плоскостной рак брюшины. На этот раз смерть была великодушна и избавила его от нескольких месяцев бесполезных и унизительных страданий. Я видел только мертвое тело. Щеки впали, но лицо было очень красиво и более чем когда-либо похоже на Лэри <Ларису>. На простом грузовичке, так же как было с мамой[248], я отвез тело в крематорий. Никаких торжеств и подобия толпы не было. Враги не произносили речей «о безвременной утрате»; отсутствовали флаги и делегации чуткой молодежи. Ссылаясь на волю покойного, я категорически высказался против венков, речей и заседаний. Надо сказать, что все «органы» власти и общественности ухватились за это предложение с горячностью, которая показалась бы странной при других условиях. Ни в «Правде», ни в «Известиях» даже не было помещено некролога. Даже в хронике наряду с кражей кальсон на Смоленском рынке или нападении хулиганов на кассира МСПО[249] отсутствовало малейшее упоминание о смерти М. А. Рейснера, профессора, члена Ком. Академии, члена ВКП(б) с 1905 года. Общими усилиями моими и общественности была вписана последняя, едва ли не самая стильная, страничка биографии покойного. Его пепел будет помещен в колумбарий рядом с пеплом Екатерины Александровны и Лэри (я уже имею разрешение на это). В колумбарии много цветов, спокойно и помещение напоминает не то банк, не то протестантскую церковь, не то вокзал, неожиданно превращенный в госпиталь. Вазы хоронятся в особых шкафах под стеклом, как экспонаты музея, где каждый предмет неповторим, но все они по существу одинаковы. Окна широко открыты, в воздухе вдали прозрачный скелет радиостанции и слышны золотистые трели колоколов Донского монастыря.
Покойный сохранил до конца ясность мыслей и последовательность действий. Он отказался видеть меня за неделю до смерти и оставил все, включая свою библиотеку и библиотеку Лэри, своей второй жене. В своем завещании он просит правительство Союза назначить ей пенсию и не лишать квартиры. Нина Степановна[250] разбита горем, но решительно отказалась иметь какое-либо дело с Алешей и с его дальнейшим воспитанием. По всей вероятности мне удастся выкупить у нее библиотеку.