[453] — этот текст бесспорно приемлем для Вас и в таком виде, как я его даю, приемлем и для меня. Этим устраняется единственное политическое препятствие.
Первую часть (август[454]) по-моему нужно кончить не на восьмой главе, а на десятой — встречей с Лениным — это ровно треть всей книги, а по содержанию рубеж — вслед за ним начинается новая глава жизни[455]. Я буду до начала июня дома. Жду от Вас тех замечаний, о которых Вы говорили[456].
Поняв, что впрямую говорить о Бухарине ему не позволят, Эренбург, работая над мемуарами, тем не менее не упускал случая упомянуть Бухарина там, где он считал это важным и когда была надежда провести это через цензуру. Часто он вынужден был, не называя фамилии своего друга, ограничиться лишь его именем-отчеством, надеясь, что памятливые читатели поймут, какого именно Николая Ивановича автор имеет в виду. Читательская почта Эренбурга подтверждает, что в общем-то он оказался прав, хотя, конечно, бывали и курьезы — в одном случае его поблагодарили за то, что он добрым словом помянул Н. И. Вавилова, в другом — просили подробнее рассказать о встречах с Н. И. Ежовым (письмо его несчастной дочери ошарашило Эренбурга). В читательской почте, вызванной публикацией первой книги мемуаров, Эренбург нашел и письмо, которое его растрогало:
Дорогой Илья Григорьевич!Я хорошо представляю себе, что в связи с Вашим семидесятилетием Вы услышите много теплых слов и хороших пожеланий от Ваших друзей и благодарных читателей.
Мое давнишнее желание написать Вам, быть может, даже встретиться (о многом хотелось бы посоветоваться), сегодня особенно обострилось.
Хочется присоединить свой голос ко всем тем, кто Вас по-настоящему понимает, любит и ценит. Когда я прочла опубликованную часть «Люди, годы, жизнь» и нашла там, хотя и мимолетное, но теплое воспоминание о человеке, написавшем предисловие к Вашему первому роману, о человеке, память о котором для меня свята, мне захотелось крепко пожать Вашу руку и расцеловать.
Сегодня в Вашей замечательной речи, переданной по радио[458], я услышала слова: «Воз истории сдвинулся с места и ближе стали края справедливости!». Хочется верить, Илья Григорьевич, что Вы доживете до тех времен, когда справедливость восторжествует и можно будет написать о Н. И., не завинчивая «душевных гаек» не меньше и не с меньшей любовью, чем Вы написали о Пикассо, Хемингуэе, или о вдохновенных людях Вашей любимой Италии. И, конечно, «дело не в датах, круглых или не круглых»[459], но я и мой сын, Юрий Николаевич[460], желаем Вам отметить еще не одну круглую дату, не одну творческую победу.
Так Эренбург узнал, что вдова и сын Бухарина живы[461]. Его юбилейная почта была огромной, он читал ее постепенно и ответил на письмо с вынужденной задержкой:
Москва, 16 февраля 1961.
Дорогая Анна Михайловна!Мне было очень радостно получить Ваше письмо. Я тоже верю в то, что настанет день, когда и мои воспоминания о Николае Ивановиче смогут быть напечатаны полностью.
От души желаю Вам и Вашему сыну счастливых и ясных дней[462].
С вдовой и сыном Бухарина Эренбург встретился через несколько лет, этому предшествовало еще одно письмо:
Уважаемый Илья Григорьевич!Обращаюсь к Вам с нескромной просьбой — хочу просить свидания с Вами.
Мне, как сыну Николая Ивановича, дорого каждое воспоминание о нем, тем более такого близкого товарища его юности, как Вы. И я буду очень благодарен Вам, если Вы поделитесь со мной воспоминаниями о далекой юности Вашей.
Если у Вас будет такая возможность, прошу известить меня.
С уважением
О содержании долгой беседы с Эренбургом А. М. Ларина кратко рассказала в книге воспоминаний[464]. Эренбург также упоминает этот разговор в 29-й главе (4-й книги мемуаров), посвященной Бухарину. Эта глава, написанная Эренбургом вдогонку четвертой части в 1965 г. после встречи с близкими Бухарина, написанная без какой-либо надежды на публикацию, оказалась единственной главой мемуаров, предназначенной «в стол»[465]. Рукопись этой главы, против обыкновения, Эренбург никому не показывал, даже близким Бухарина.
Это был не политический, а человеческий портрет Бухарина, и, если допустима аналогия с изобразительным искусством, это — не масло, а карандаш. Оттенки политических взглядов или существо экономических теорий Бухарина Эренбурга интересовали мало, а вот трагедия живого, талантливого, честного, импульсивного человека и безошибочная расчетливость сталинской интриги, беспроигрышность его садистского восточного вероломства — над этим он думал постоянно…
В рукописи четвертой книги «Люди, годы, жизнь», представленной в «Новый мир», было несколько эпизодов, связанных с Бухариным. Например, в шестой главе, где речь шла о статье Эренбурга «Откровенный разговор», которую Бухарин напечатал в «Известиях» в 1934-м. В этой главе Бухарин упоминался дважды, но редакция «Нового мира» потребовала снять недозволенное имя, и Эренбургу пришлось заменить его «редакцией „Известий“» и «газетой»[466]. Однако уже в отдельном издании третьей и четвертой частей мемуаров Эренбургу удалось имя Бухарина восстановить[467]. То же самое произошло и с седьмой главой, посвященной Первому съезду советских писателей, — упоминание о докладе Бухарина редакция журнала вычеркнула (критическое упоминание доклада не реабилитированного тогда Радека при этом оставили), а в издании 1963 г. Эренбург его восстановил[468].
Точно так же вышло и с принципиально важным для Эренбурга упоминанием встречи с Бухариным в редакции «Известий» в день убийства Кирова: в «Новом мире» вместо фамилии напечатали «редактор», а в отдельном издании редактор фамилию обрел[469].
Это повторилось и в 1965–1966 гг. — из заключительной главы шестой книги, подводящей итоги прожитой жизни, где Эренбург писал о своей молодости: «Конечно, начать жизнь именно так мне помогли и события 1905 г., и старшие товарищи, прежде всего мой друг Николай, ученик Первой гимназии…», в «Новом мире» имя Николай выкинули, а в книге Эренбург его восстановил[470].
Понятно, что к «Новому миру» официальная цензура, та самая, существование которой лукаво отрицал В. С. Лебедев, относилась свирепее, нежели к издательству «Советский писатель», во главе которого стоял «свой человек» Лесючевский, однако и собственная, редакционная, цензура тоже не дремала. И тем не менее на самом важном в условиях того времени упоминании имени Бухарина Эренбург настоял. Речь идет о 32-й главе (Смерть Сталина), в которой Бухарин был назван как человек, в чьей невиновности Эренбург никогда не сомневался. «Среди погибших, — писал Эренбург о жертвах сталинских репрессий, — были мои близкие друзья, и никто никогда не смог бы меня убедить, что Всеволод Эмильевич, Семен Борисович, Николай Иванович или Исаак Эммануилович предатели»[471]. Разумеется, фамилии Мейерхольда, Членова и Бабеля не могли встретить цензурных трудностей, но Эренбург сознательно назвал их по именам-отчествам, чтобы провести через цензуру «непроходимого» Бухарина. В редакции эта «хитрость» вызвала недовольную реплику заместителя Твардовского А. Г. Дементьева в его критической рецензии на рукопись шестой книги: «Невозможно вуалировать Николая Ивановича»[472], а затем ее включили в общий реестр необходимых исправлений в шестой книге[473]; наконец, Б. Г. Закс, которому Твардовский поручал личные контакты с Эренбургом и доводку рукописи до цензурно приемлемого варианта, в перечне обязательных исправлений указал Эренбургу на это место: «Николай Иванович. Это явно непроходимо. Просьба снять»[474]. Но тут Эренбург стал «насмерть», и редакция была вынуждена представлять главу с «Николаем Ивановичем» в Главлит. А. И. Кондратович подробно описал процедуру прохождения рукописи «Люди, годы, жизнь» через цензуру (Главлит) и отдел культуры ЦК КПСС, где ею занимался лично завотделом Д. А. Поликарпов:
«Поликарпов не любил Эренбурга и боялся его <…> Все части мемуаров Главлит исправно передавал в ЦК, густо расчерченные. Поликарпов ломал над ними голову, а потом вызывал меня и говорил, что это нельзя и это нельзя печатать, а вот это надо просто каленым железом выжечь. И каждый раз я говорил: „Но он же не согласится“, или иногда с сомнением: „Попробуем, может, уговорим“. Но Эренбург ни за что не соглашался менять текст, а иногда издевательски менял одно-два слова на другие, но такие же по смыслу. И то было хорошо. Я показыва