Если Оргкомитет станет вызывать — плюнь и сиди дома. (Впрочем, последний Оргк. был у Горького, в присутствии Лазаря Моис. Было интересно).
Каганович тогда — третье, а может быть, и второе лицо в партии, и Павленко лестно называть его по имени-отчеству. Характерно, что он ничего не пишет о встречах со Сталиным в доме Горького — это не для почты (Павленко суперосторожен — в письмах 1936–1938 гг. нет, например, и намека на аресты, даже в писательской среде). Но рассказывать безопасные вещи о Сталине Павленко любил (он вообще славился как рассказчик). В дневниках К. Зелинского записано: «П. Павленко как-то мне рассказывал о своих впечатлениях о Сталине на заседании Политбюро 24 апреля[527]. Павленко говорил мне, что его внимание тогда привлекла усталость Сталина, бледность лица, начинающий просвечивать затылок. Словом, впечатление мягкости, затем сглаженность черт лица жизнью в комнатах среди заседаний, книг и бумаг»[528]; в этих же дневниках запись о 26 октября 1932 г. (вторая встреча Сталина и членов Политбюро с писателями в доме Горького): «Фадеев провозглашает: „Товарищ Сталин, писатель Малышкин хочет с вами чокнуться“. Сталин протягивает стакан через стол: „Ну что ж, давайте“. Павленко: „Это уже плагиат, товарищ Сталин“. Мы смеемся. Павленко на вечере 19 октября от полноты чувств, подогретых вином, поцеловался со Сталиным»[529].
Эренбург в мемуарах «Люди, годы, жизнь» привел слова Павленко, сказанные ему во время случайной встречи в только что освобожденном Вильнюсе (1944 г.); цензура этот эпизод вымарала: «В литературе, хочешь не хочешь, а ври, только не так как вздумается, а как хозяин велит. Что и говорить, он человек гениальный. Но об искусстве нечего и мечтать»[530]. В дневнике А. И. Кондратовича есть рассказ Твардовского, приводившего слова Павленко: «„Ох, и досталось мне от товарища Сталина. Целых полтора часа ругал меня. И как ругал!“- говорил и хвастался, а мы на него смотрели почти с восхищением: Сталин ругал его, и целых полтора часа. А он врал. Но поди проверь»[531].
В письмах Павленко к Слонимскому есть несколько характерных упоминаний Сталина. 21 января 1937 г., накануне московского процесса, он рассказывает о маленьком сыне (жена умерла после родов, малыш остался с бабушкой и нянькой): «Всех нас узнает, знает свои игрушки и, когда его спрашивают, где дяденька Сталин, твердо подпрыгивает к фотографии его, повешенной мною на стене спальни». 30 октября 1937 г. Павленко пишет И. И. Слонимской: «Не так давно напечатал я в „Правде“ небольшую статейку в связи с избирательной комиссией — о Сталине[532] и страшно рад и горд, что чтецы читают ее с эстрады, как стихотворение в прозе».
Вяч. Вс. Иванов, рассказывая со слов отца о встречах Горького с писателями сразу после роспуска РАППа, среди гостей Горького назвал и «несколько осведомителей — „государево око“ — Павленко, вхожий к Сталину, и Никулин (Ермилов входил одновременно и в эту категорию, и в число рапповцев)»[533]. О Горьком в письмах Павленко Слонимскому есть несколько упоминаний, безбоязненных и мельком:
6 февраля 1934 г.: «Имел очень интересную беседу с Ал. М. а затем с Леоновым — порядок бесед можно было изменить, сначала с Л. и потом с Ал. М. — такое единодушие. Кто кого начиняет?» В письме 30 ноября 1935 г. Павленко не советует Слонимскому переезжать в Москву, перечисляя несколько причин; завершает перечень такая: «И, наконец, ты лично — уж это обязательно — с головой увязнешь во всех начинаниях А. М., в ИГВ[534], ИФиЗ[535], Двух пятилеток, Истории деревни. Тут не отвертишься и будешь иметь столько хлопот, сколько никогда не найдешь в Ленинграде, даже если бы собрал у себя все склоки города и окрестностей… Едучи из Крыма в Москву, видел в Тессели А. М. и получил должность его заместителя в „Колхознике“. Представляешь, как я рад. О-хо-хо!». Последнее упоминание о Горьком из Крыма было грустным: «Крючков[536] присылал машину, звал в Тессели, я не поехал. Там и Ирина[537] вспоминалась бы очень тяжело, и старик Горький. А я стал нынче сентиментальным» (20 октября 1936 г.).
Отметим еще два характерных имени в письмах Павленко Слонимскому.
Первое возникает летом 1935 г. в связи с интересом Слонимского к большевику В. М. Загорскому, в 1918 г. служившему секретарем советского посольства в Берлине, затем ставшему секретарем Московского комитета партии и в 1919 г. убитому; интерес этот возник, надо думать, из-за повести о Левинэ, то есть связан с немецкими сюжетами. Слонимскому нужны были материалы, при встрече Павленко вызвался помочь, подробности обсуждались в разговоре — в письме их нет. Павленко пишет, что гриппует, и добавляет:
Яков. Саул, тоже был болен и мы виделись только по телефону так что все осталось до личной встречи.
Это Яков Саулович Агранов — с июля 1934 г. первый заместитель Ягоды, а затем Ежова, широко известный в литературных кругах Москвы дружбой с Маяковским и профессиональным интересом к писателям. 30 ноября Павленко возвращается к вопросу:
О Загорском я ничего не могу тебе сказать, т. к. необходима твоя личная встреча.
В начале 1936 г. снова:
был очень занят и из-за этого ничего не сделал для тебя в отношении Загорского, кроме того, что говорил с Яковом Сауловичем и он обещал дать тебе — при свидании — огромный материал.
И дальше:
Черкни, можешь ли приехать на неск. дней, чтобы повидаться с Як. Саул, и выяснить все касательно Загорского, или заняться этим мне.
Еще одно имя из этой же сферы, теперь достаточно широко известное благодаря воспоминаниям Н. Я. Мандельштам и книге Шенталинского[538], возникает в январском (1936) письме Павленко мельком, как несомненно знакомое Слонимскому. Павленко сообщает об эпидемии скарлатины в Москве и добавляет в скобках: «Шиваров заболел ею тоже и лежит в больнице». Так пишут про общих знакомых (публичной известности у этого человека тогда не было). Николай Христофорович Шиваров — следователь ГПУ — НКВД, помощник Агранова, «прославившийся» допросами Мандельштама, на которых позволял тайно (сидя в шкафу) присутствовать своему дружку Павленко[539]. Имя Шиварова еще один раз встретится в письмах Павленко уже в связи с выздоровлением следователя. Интонация второго сообщения (7 марта 1936 г.) раскованная; приведу его в контексте:
Луговской приехал без ребер[540], но поет с<укин> с<ын> еще хуже, чем с ребрами. Поет и читает стихи — это невыносимо. Даже пить бросил. Шиваров переболел всеми детскими болезнями и вид у него такой, что он способен на простейшие чудеса, что-нибудь вроде претворения воды в вино. Ходит сизый от греха и лысый. Глаза провалились, как гривенник в дырявом кармане. Ну, это уже бавардаж и несолидно…
В письмах Павленко Слонимскому возникают и портреты писателей и деятелей культуры. В 1937 г. Павленко пишет для Эйзенштейна сценарий «Александра Невского» и 4 декабря рассказывает об этом Слонимскому:
Сценарий, мне кажется, хорош. Писал его вместе с Эйзенштейном, что было весьма полезно и интересно. Человек очень талантливый и вместе с тем очень путанный, он знает свое дело. Я многому у него поучился, многое узнал.
Виктор Шкловский говорил об «Александре Невском», что «движение ленты, разнообразие характеров, ирония картины принадлежат писателю. Павленко обновил Эйзенштейна… Павленко был мужественным человеком. Мы не можем упрекнуть его в боязни. Он был несчастлив в искусстве: многое недописал, недорассказал»[541].
В письмах Павленко Слонимскому Шкловский появляется не раз, например, так (1936 г.):
Иногда заходит Шкловский и, продолжая разговор, с кем-то начатый на улице, утверждает, что Марко Поло[542] действительно существовал, дарит какую-нибудь странную книгу и, наследив на полу, уходит, не попрощавшись, на какое-то важное заседание. Я никогда не успеваю узнать у него — на какое.
Павленко и сам заходил к Шкловскому — бывало, когда у Шкловских нелегально жили Мандельштам с женой, но их всегда успевали спрятать на кухне…[543]
Рассказы Павленко в письмах интересны, часто саркастичны, даже циничны:
6 мая 1933 г.: «Недавно слышал, что Пильняк делает предложение Ахматовой. Да, и вот этот случай — это все одно и то же — старость».
Январь 1936 г.: «По городу ходят какие-то неутомимые грузины и набиваются в гости. Я говорю им, что заразно болен. Грузинский писатель в гостях существо невозможное <…> Появился на горизонте Тициан Табидзе с женой и, говорят, хорошо отзывается о Ленинграде, что означает новые хлопоты для Коли Тихонова, тем более, что в Москве еще другой неутомимый путешественник по банкетам — Симон Чиковани».
2 октября 1936 г.: «В Переделкине, наверно, склочно, но я потерял охоту к этого рода онанизму, никого не посещаю кроме Всеволода[544] и никого не принимаю. Сосед мой Федин — сваакер