Маршрут поездки включал Варшаву, Прагу, Вену, Париж и Лондон. Участники — молодые, хотя и не юные, поэты, поднаторевшие в публичных выступлениях в Политехническом музее Москвы, в острых литературно-политических дискуссиях 1920-х гг., потрясли западные аудитории не только децибелами и виртуозностью голосового аппарата, но даже и пластикой. Они представляли отныне организационно единую советскую поэзию, хотя еще совсем недавно Сельвинский был вождем конструктивистов и соперником Маяковского, Кирсанов вместе с Маяковским входил в ЛЕФ, Безыменский, имея пожизненный титул комсомольского барда, активничал в объединениях пролетарских поэтов, а неопределившийся Луговской менял группы, перебегая от ЛОКАФа к конструктивистам, а от них в РАПП.
Неудивительно, что самый слабый поэт этой московской команды был облечен самыми большими политическими полномочиями: именно ему, Александру Безыменскому, доверили стать партийным оком в группе, и он, не забывая о себе, изо всех сил старался доверие партии оправдать.
Старания его, правда, начались давно и поначалу имели литературное содержание тоже.
Александр Ильич Безыменский родился в 1898 г. в Житомире, в 1916-м окончил гимназию во Владимире и начал учиться в Коммерческом институте в Киеве, в 1917-м участвовал в октябрьском перевороте в Петрограде, в 1918-м организовал Союз молодежи во Владимире, в 1920-м создавал комсомол в Казани, где вышла первая книжица его стихов «Октябрьские зори», с 1921-го жил и работал в Москве, где сразу возглавил центральный орган ВЛКСМ и вошел во Всероссийскую ассоциацию, естественно, пролетарских поэтов[989].
9 апреля 1923 г. газета «Правда» напечатала сразу ставшее знаменитым стихотворение Безыменского «О шапке». Стихотворение начиналось советски-хрестоматийно:
Только тот наших дней не мельче,
Только тот на нашем пути,
Кто умеет за каждою мелочью
Революцию Мировую найти.
Затем автор повествовал о том, с какой гордостью он принял в ЦЕКА ордер на получение головного убора — ордер, давший ему котиковую шапку. Вполне бытовая история из жизни не упускающего возможностей молодого автора завершалась космически и, надо признать, созвучно появившимся несколько позже строкам нацистского молодежного гимна (Сегодня нам принадлежит улица // А завтра — весь мир):
Будет день!
Мы предъявим
Ордер
Не на шапку —
На мир.
Стихотворение имело патетическое посвящение: «Троцкому. Молодежи».
Председатель Реввоенсовета Республики на молодого стихотворца обратил внимание и вскоре написал о нем заметку, которая открыла третью книжицу стихов Безыменского «Как пахнет жизнь». Л. Д. Троцкий писал: «Первая небольшая книжка Безыменского есть подарок и обещание. Безыменский — поэт, и притом свой, октябрьский, до последнего фибра. Ему не нужно „принимать революцию“, ибо она сама приняла его в день его духовного рождения, нарекла его и приказала быть своим поэтом. Вместе со всем новым поколением, Безыменский переживал революцию, проделывал ее, претерпевал ее в ее героических моментах, в ее лишениях, в ее жестокостях, в ее повседневности, в ее замыслах, достижениях, в ее величии и в трогательных, а подчас смешных и уродливых пустяковинах. Он берет революцию целиком, ибо это та духовная планета, на которой он родился и собирается жить. Из всех наших поэтов, писавших о революции, для революции, по поводу революции, Безыменский наиболее органически к ней подходит, ибо он от ее плоти, сын революции, Октябревич».
Несколько более сдержанно Лев Давыдович писал о Безыменском в двух разделах книги «Литература и Революция», вышедшей в том же 1923-м. В разделе, посвященном футуризму: «В своих наиболее революционно-обязующих произведениях футуризм становится уже стилизацией. Между тем у молодого Безыменского, который столь многим обязан Маяковскому, художественное выражение коммунистического мироощущения более органично: Безыменский не пришел сложившимся поэтом к коммунизму, а духовно родился в нем»[990]. В разделе «Пролетарская культура и пролетарское искусство» прежний аванс подтверждался: «Безыменский был бы невозможен без Маяковского, а Безыменский — надежда»[991]. В том, что касается «надежды и обещания», Троцкий несомненно ошибся — последующие стихи Безыменского в этом убеждали, и Маяковский имел основания назвать «бородатого комсомольца» Безыменского морковным кофе.
Поэтесса Елизавета Полонская вспоминала, как в Москве того времени она услышала эпиграмму:
Не так велик Безыменский сам,
Как промах вождя велик…
Приведя в воспоминаниях ее текст, Полонская лукаво заметила: «Не знаю, кто был тот вождь, который „промахнулся“ и был ли он вождем, но эпиграмма била в цель без промаха!»[992] (Назвать Троцкого в 1960-х вождем и надеяться на издание своей книги — было нелепо, а процитировать эпиграмму очень хотелось…)
Конечно, посредственное качество стихов Безыменского объяснялось не только размером таланта и избытком темперамента, но отчасти, может быть, и тем еще, что после «низложения» Троцкого в 1925-м, когда Безыменский присягнул другому вождю, ему пришлось до конца дней неустанно «отмываться» от высокой оценки своих первых стихов «злейшим врагом советской власти». Конечно, в декабре 1935 г. страна еще не ведала, что бывший организатор Октябрьской революции и создатель Красной Армии — шпион, давно работающий на гестапо, но что он контрреволюционер и злейший враг СССР — знали уже даже дети; клеймо «троцкист» стало несмываемым и смертельным. Каждый мог напомнить Безыменскому о том, кто именно поощрял его в начале литературного пути, и он добивался того, чтобы каждому имел право ответить: мало кто сравнится с ним в части преданности режиму. Начальство чувствовало: Безыменский так старается, что, пожалуй, ему можно давать ответственные поручения — он непременно расстарается… Так Безыменский стал руководителем группы. Конечно, «темное», в смысле сочувственного отношения Троцкого, прошлое имел не только Безыменский. Сельвинский тоже был отмечен симпатиями бывшего вождя, и товарищ Сталин, увидев Сельвинского, однажды опасно пошутил (а может, и не пошутил, но все равно опасно), что к нему надо относиться особенно заботливо, ведь его любил Троцкий. Звания «Октябревич», однако, Сельвинский удостоен не был…
Вернемся теперь в 1935 г., когда группа четырех советских поэтов оказалась в Варшаве.
Свои письменные отчеты о поездке в Европу Безыменский направлял в Москву, адресуя их сразу трем лицам: партийному функционеру А. С. Щербакову, поставленному руководить Союзом писателей и вскоре ставшему секретарем ЦК, А. И. Ангарову, ведавшему литературой в Агитпропе ЦК и впоследствии расстрелянному, и А. А. Суркову, комсомольскому поэту, не отмеченному вниманием Троцкого и занимавшему сильные позиции в аппарате Союза советских писателей, впоследствии его возглавившему.
Спутники Безыменского, видимо, догадывались, что с ним надо держать ухо востро, но были они еще молоды и, пожалуй, недостаточно запуганы, так что Безыменскому было что писать…
Первое донесение Безыменский отправил с оказией (его повез, возвращаясь в Москву, глава советских профсоюзов Н. М. Шверник).
(1 декабря 1935 г.)Если вы справедливо считаете нашу поездку соединением учебы с удовольствием, то для меня лично и то и другое переплетается с утомительным и трудным делом психологического руководства тройки весьма трудных человеческих экземпляров. Поэтому довольно часто удовольствие от поездки затемняется разными крупными и мелкими неприятностями. Правда, они на 99 % исходят от одного лишь из поэтов, но они существуют и об этом надо вам знать.
Я считаю в целом, что дела идут очень успешно и пользу мы принесли немалую. Вопрос в выводах и закреплении сделанного.
В Варшаве, как и следовало ожидать, открытый вечер не мог состояться. Дафтян[993]
(так! — Б.Ф.) Мы встретились с Тувимом и Броневским, затем с Ваттом[995] в нашем номере. Я не думаю, что трудно было Тувиму сообщить о нашем приезде еще нескольким поэтам и позвать их. Очевидно, сей муж (служащий Министерства пропаганды) сумел никого не найти, хотя изливался в комплиментах нам. Мы читали стихи. Тувим читал переводы Пушкина (кстати, великолепные), читал Броневский. Тувим называл нас «богатырями», говорил, что только громадная сила страны может рождать такую силу стиха, такую манеру чтения, рассчитанного на большие аудитории, и т. п. Мы много говорили о нашей поэзии и слушали потоки жалоб на судьбы польской поэзии. Максимальный тираж книг — 1000 экземпляров, никто не может жить стихами, Тувим пишет для кабаре и мюзик-холла, никогда поэты не выступают, разве что раз в году в кафе для привлечения публики: платит хозяин кафе. Публика стихов не читает, не любит их, слушать не хочет. Академию литературы они презирают.