«Начиная с 1929 года, я, встав на литературный путь, с самого начала оказался среди врагов советской власти. Меня взяли под опеку и воспитывали контрреволюционные Клюев и Клычков… и прочая антисоветская компания… Семь лет я был окружен антисоветской средой… Изуродовали мне жизнь, сделали меня политически черной фигурой, пользуясь моим бескультурьем, моральной и политической неустойчивостью и пьянством… Ряд литературных критиков во главе с И. Гронским прививали мне взгляды, что я единственный замечательный национальный поэт… Враги соввласти А. Веселый, Наседкин и другие подхватывали это, прибавляя… "неоцененный, несправедливо затираемый советской общественностью, советской властью". На почве этих разговоров пышно расцветали мои шовинистические и контрреволюционные настроения… Кроме того, в бытовом отношении я стал просто нетерпим как хулиган и дебошир… Теперь я с ужасом вижу, что был на краю… Мне хочется многое сказать, но вместе с тем со стыдом ощущаю, что вследствие неоднократного обмана я не заслужил доверия, а мне сейчас больно и тяжело за загубленное политическими подлецами прошлое и все хорошее, что во мне было…»
Нетрудно догадаться, что Ежов в раскаяние поэта не поверил. Впрочем, на всякий случай показания на «политических подлецов» подшили к его делу. Эти признания поэта и вправду пригодились – уже через полтора месяц после того, как оформили обвинительное заключение на Васильева, был арестован поэт Сергей Клычков, ещё один «бард кулацкой деревни» по образному определению Осипа Бескина.
Однако хватит о грустном. Перенесёмся на много лет вперёд, в другие, более спокойные времена, когда после некоторого затишья снова развернулись баталии вокруг поэзии. На этот раз объектом критических статей стал Дмитрий Быков. Мне любопытно было бы сравнить, чем нынешняя критика отличается от той, что процветала в прошлом, и можно ли статью какого-либо обличителя назвать таким ужасным словом, как донос.
Начнём с восторженного отзыва филолога Дмитрия Бака, ко времени написания статьи о Быкове в журнале «Октябрь» занимавшего должность проректора РГГУ – университета, ставшего широко известным благодаря скандалу с ЮКОСом и приютившего не малое количество граждан, обиженных на власть. Вот что Бак написал о Быкове: «Он, без всяких оговорок, именно лирик, один из немногих в сегодняшней поэзии». Оправданием столь яркому и недвусмысленному определению может служить лишь то, что ко времени написания цитируемой статьи Быков ещё не увлёкся ни «гражданином», ни «поэтом». Возможно, отечественная поэзия и впрямь в нынешние времена не в лучшем состоянии, однако об этом не берусь судить – это дело филологов, способных весь поэтический массив переварить, то есть, прошу прощения, осмыслить. Я не берусь за недостатком времени.
Ничего более интересного в упомянутой статье я не нашёл, вот разве что такой пассаж, не имеющий никакого отношения к откровениям Быкова в качестве журналиста и прозаика, но посвящённый исключительно его стихам:
«Быков, прямо говорящий о своих антипатиях, фобиях и идиосинкразиях, предпочитает последовательно умалчивать о своих прямых симпатиях».
Тут нет ничего удивительного – истинные свои симпатии Быков пытается скрыть за многословием. Возможно, он и сам не отдаёт отчёта в том, что любит – ну разве что, «Артек», свою семью, в какой-то степени Америку… Об остальном мы можем лишь догадываться.
Однако оставим в стороне симпатии и возвратимся вновь к поэзии. Более тщательный анализ стихотворных текстов Быкова находим в статье Алексея Саломатина в журнале «Арион»:
«Язык их, и применяемые в них приемы в большинстве своем настолько истерлись от частого использования (до и после Быкова) авторами самой разной степени одаренности, что полностью утратили не только остатки свежести (пусть и не первой), но и родимые пятна исходной поэтики».
Не берусь судить, в какой степени используемые Быковым приёмы истёрлись, поскольку плохо знаком с нынешней поэзией, однако и у меня возникает впечатление «неухоженности» его стихов. Судя по всему, Быков настолько убеждён в своём таланте, что не видит смысла в тщательной работе над каждой строчкой, с каждым словом. Казалось бы, в этом случае и должна наиболее ярко проявиться его индивидуальность, но получается иначе:
«Перед нами – классический “текст без примет”, похожий одновременно на всё сразу. Таковы и остальные тексты Быкова – воспроизводящие некую бытующую в обыденном сознании максимально стереотипную модель стихотворения вообще. Так что по формальным признакам продукция… в целом ладно скроенная и крепко сбитая, попадает, тем не менее, под определение даже не эпигонства, а старой доброй графомании. С содержанием дела обстоят не лучше, несмотря на заверения апологетов автора в том, что “он – поэт мысли, поэт высказывания, сентенции”. Лишь снисходительно-ироничный тон быковских стихотворений, благодаря которому лирический герой предстаёт перед читателем в облике сократствующего мудреца, до поры маскирует то, что все мысли, высказывания и сентенции до неприличия банальны».
Назвать популярного поэта графоманом – это, скажу я вам, поступок! Конечно, такое обвинение не сравнится с теми, которые предъявляли критики восемьдесят лет назад, причём без всяких опасений, что могут получить срок за клевету. Теперь же всё наоборот: какую бы ерунду ни написал поэт, достанется не ему, а критику. Я до сих пор удивляюсь, почему Саломатина не привлекли к суду за доносительство.
Однако продолжим – наступает решающий момент для понимания сущности поэтического дара Быкова:
«И тут мы подходим к ключевой особенности не только поэтики, но и всей авторской стратегии Быкова – перманентному заигрыванию с публикой на всех уровнях, превратившемуся, пожалуй, в первоочередную творческую задачу. Осознав в определенный момент, что общественность не спешит награждать его титулом первого стихотворца, все свои силы он бросил на последовательное конструирование мифа о себе как о поэте. С этой минуты каждое слово и каждый поступок Быкова оказываются подчинены одной цели – формированию и поддерживанию собственной литературной репутации. Да и сами стихи из лирического высказывания превращаются в средство манипуляции. И их формальная вторичность и ориентация на некий максимально усредненный образец из недостатка превращаются в достоинство – массовая публика в большинстве своём консервативна и предана проверенному временем».
«Перманентное заигрывание» – вот ведь как поэта обложил! У нас в столице азартные игры запрещены, а тут такая неприятность выясняется. А ты попробуй докажи! Нет, будь я на месте Быкова, не оставил бы это без последствий. Если не хватит сил написать язвительный ответ доносчику и клеветнику, можно сочинить обращение в прокуратуру. Так мол и так, довожу до вашего сведения, что… Далее следует процитировать статью из Конституции или на худой конец позаимствовать кое-что из размышлений Осипа Бескина про кулацкую литературу, при этом на место кулака поставить патриотически настроенного критика.
Но хватит рассуждать о грустном. Почти одновременно с исследованием Алексея Саломатина в журнале «Октябрь» была напечатана статья Ирины Сурат под впечатляющим названием «Летающий слон». Вначале, под влиянием слона, я заподозрил, что это впечатления от кенийского сафари, однако оказалось всё иначе:
«От одного знатока поэзии я услышала недавно: Быков вообще не поэт. Но кто ж тогда поэт, прости Господи, и что тогда поэзия? Поэзию надо, прежде всего, слышать, а потом уж можно переживать её и думать о ней. Как можно не расслышать эти невероятные быковские интонации и ритмы, которые ни с чьими другими не спутаешь!»
Как любила повторять моя покойная тётушка в тех случаях, когда я пытался возражать: «На вкус и цвет товарищей нет». Ну вот и я, следуя примеру толерантной родственницы, не стану больше спорить – продолжу цитирование восторженного автора:
«Быков пишет длинно, и чем дальше, тем длинней, и чем длинней, тем лучше. Не могу удержаться от того, чтобы привести здесь – нет, не целиком! – одно из его вдохновенных творений, в котором лирическое «я» воплотилось как раз в образе такого летающего гиганта, чудовища, бронтозавра, возносящегося на зов к небесам и за край небес…»
Слон – это ещё куда ни шло. Однако не хватало ещё на страницах этой книги бронтозавра. Не знаю, как Быков, но я бы сравнения с доисторическим чудовищем не потерпел.
Глава 6. Невозвращенец Кузнецов и Евтушенко
Их было трое – Василий Аксенов, Анатолий Гладилин и Анатолий Кузнецов. С конца 50-х годов эти фамилии были на слуху, произведениями этой троицы зачитывались, популярнее не было никого в молодёжной прозе и среди авторов журнала «Юность». Кузнецов прославился повестью «Продолжение легенды», написанной им на основе собственных впечатлений, полученных за время работы на строительстве Братской ГЭС. А через несколько лет был напечатан его знаменитый роман-документ «Бабий Яр» о трагических событиях на оккупированной фашистами Украине.
Вот как через пятнадцать лет сам Кузнецов описывал перипетии с публикацией этого романа:
«Первоначальную рукопись этой книги я принес в журнал "Юность" в 1965 году. Мне ее немедленно – можно сказать, в ужасе – вернули и посоветовали никому не показывать, пока не уберу "антисоветчину", которую поотмечали в тексте. Я убрал важные куски из глав о Крещатике, о взрыве Лавры, о катастрофе 1961 года и другие – и официально представил смягченный вариант, в котором смысл книги был затушеван, но все же угадывался».
Однако и этого редакторам показалось мало. Все восторгались романом, расхваливали автора, но самостоятельно принять решение о публикации редколлегия журнала побоялась. Необходимо было выяснить мнение партийных органов. С другой стороны, не станешь же беспокоить ЦК по такому поводу – это вам не 30-е годы, когда Сталин сам почитывал романы. Единственный разумный выход – обкорнать роман, убрав буквально всё, что может вызвать недовольство высшей власти. После того, как Кузнецов отказался делать новые сокращения, случилось нечто совершенно невозможное в цивилизованной стране: