Собачье сердце» – достаточно гнусный антипролетарский памфлет. В известном смысле эта вещь может быть сравнима с антисемитскими памфлетами Селина… Результат общей деятельности Булгакова-литератора неутешительный: это большой кусок мяса искусства – «Белая гвардия» и несколько жирных и жилистых довесков к нему».
Стоит прочитать эти откровения, как пропадает всякое желание спорить с автором. Пожалуй, можно сразу огласить диагноз. Что тут поделать, ну, не удостоился Лимонов той любви, которую по праву заслужил Булгаков! Тогда зачем же охаивать то, подобное чему по силе воздействия на читателя создать так и не сумел? Впрочем, о Ван Гоге он удивительно точно написал, однако и тут не удержался и обозвал художника «чистым идиотом». Ну до чего ж приятно пнуть ногой покойника!
А начались нападки на Булгакова ещё при его жизни, в 1926 году, после премьеры спектакля по пьесе «Дни Турбиных». В московской газете появилась статья с таким названием – «Куда идёт МХАТ? Рабочие Хамовников о пьесе Булгакова»:
«Расширенный пленум рабкоров Хамовнического района (больше 600 человек) вынес резолюцию, в которой заявляет, что пленум считает общественным долгом рабкора присоединить свой резкий голос протеста к общему возмущению постановкой на сцене советского театра пьесы Булгакова "Дни Турбиных". В этой резолюции пленум, целиком соглашаясь и поддерживая точку зрения газет "Правда", "Рабочая Москва" и "Комсомольская правда", разоблачивших истинную природу пьесы, расценивает эту постановку как идейную вылазку обывателя и мещанина, как общественную демонстрацию в защиту своих обывательских прав».
Далее в статье цитируется отрывок из этой резолюции:
«Оставляя в стороне вопрос о сущности пьесы, выставляющей белую гвардию в выгодном для неё освещении, пьесы лживой и клеветнической, контрабандой прошедшей на советскую сцену, пленум выражает крайнее удивление дирекции МХАТ, принявшей её к постановке, и даже, – в очевидном стремлении угодить автору и, следовательно, части публики, на которую рассчитана пьеса, – изменившей своим традициям, изменившей обязательной для каждого театра художественной правде… Мы требуем у работников театра категорического ответа на все вопросы, поставленные перед ними нашей прессой. Мы ожидаем от них искреннего заявления об отмежевании коллектива театра от спектакля, компрометирующего советский театр. От имени десятков тысяч рабочих Хамовнического района мы спрашиваем МХАТ: куда идёт театр – вправо и назад, или влево и вперёд?»
Да, это вам не какая-нибудь рецензия на спектакль по принципу «нравится – не нравится», это уже политический донос. Но если по поводу действий руководства театра лишь выражено удивление, то автору достаётся по первое число. Тут и «клевета», и «контрабанда», но самое главное – спектакль расценивается как «идейная вылазка обывателя и мещанина». Слава богу, не дошло до более жёстких обвинений.
Вторил рабкорам и Владимир Блюм в статье о пьесах Булгакова «Зойкина квартира» и «Багровый остров»: «Всё это показывает, что на фронте искусства буржуазия захватила ряд важных командных высот».
Не менее категоричен Виктор Шкловский, хотя в своих упрёках обходился без экскурсов в идеологию. Вот фрагмент из его статьи, опубликованной в мае 1926 года и посвящённой повести Булгакова «Роковые яйца»:
«Как пишет Михаил Булгаков? Он берет вещь старого писателя, не изменяя строения и переменяя тему. Так шоферы пели вместо "Ямщик, не гони лошадей" – "Шофер, не меняй скоростей". Как это сделано? Это сделано из Уэллса… Я не хочу доказывать, что Михаил Булгаков плагиатор. Нет, он способный малый, похищающий "Пищу богов" для малых дел. Успех Михаила Булгакова – успех вовремя приведенной цитаты».
Как видим, известный литературовед ради красного словца готов высмеять даже своего приятеля. Однако каково было Булгакову читать такие строки?
Если словоохотливого Шкловского всерьёз немногие воспринимали, то мнение наркома Луначарского о пьесе «Дни Турбиных» могло поставить крест на карьере литератора:
«Я считаю Булгакова очень талантливым человеком, но эта его пьеса исключительно бездарна, за исключением более или менее живой сцены увоза гетмана. Все остальное либо военная суета, либо необыкновенно заурядные, туповатые, тусклые картины никому не нужной обывательщины».
Своеобразное понимание искусства у наркома просвещения – видимо, сторонник латинизации русского алфавита намерен был радикально реформировать театр, поэтому и приветствовал спектакли, поставленные Мейерхольдом. Поэтому и настаивал на том, что чеховские «"Три сестры" и их сорок тысяч братьев должны, конечно, быть заколочены в гроб». Тем временем Мейерхольд, ругая спектакль, утверждал, что, если бы пьесу отдали ему, он поставил бы её «так, как нужно советской общественности, а не автору».
Хор возмущённых критиков с каждым днём звучал всё громче. Будущий руководитель Главреперткома Осаф Литовский, активист РАППа Александр Орлинский (Крипс), публицист Эммануил Бескин, критик Витольд Ашмарин (Ахрамович)… – жена Булгакова составила список врагов Михаила Афанасьевича, в котором было несколько десятков фамилий.
Даже руководитель Камерного театра Александр Таиров не удержался от того, чтобы пнуть Булгакова:
«"Белая гвардия" МХАТа контрреволюционна, – не благодаря политически слащавому отношению к нашим классовым врагам, а за ее мещанскую сущность, за специфический вульгарный привкус под Чехова».
Но самым яростным критиком пьесы «Дни Турбиных» был поэт Александр Безыменский, брат которого погиб в Крыму:
«Я не видел уважения к памяти моего брата в пьесе, которую вы играете. Я не видел уважения к памяти тысяч коммунистов, растерзанных благородными Турбиными… Я видел только воспевание моего классового врага искажением исторической, а, следовательно, и художественной правды… Я ничего не говорю против автора пьесы, Булгакова, который чем был, тем и останется: новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы. Но вы, Художественный театр, вы ― другое дело…»
Драматург Билль-Белоцерковский, почувствовав в Булгакове идейного противника и опаснейшего конкурента, потребовал запретить мхатовский спектакль. Аналогичной позиции придерживался и Всеволод Вишневский. Вот о чём он писал Зинаиде Райх в 1932 году:
«За делами спектакля надо видеть более высокие требования политики партии… "Самоубийца" при всех формальных достоинствах пьесы – ни черта не дает. Безнаказанный памфлет против Сов. власти. И будет полезно разгромить его, как и «Дни Турбиных»… Я болен поисками, мне надо писать, кричать, давить пьесы Эрдмана и Булгакова, бить в ярость».
Апофеозом этого критиканского шабаша стал «Суд над „Белой гвардией“», состоявшийся через несколько дней после премьеры спектакля «Дни Турбиных».
Булгакову повезло – пьеса в постановке Художественного театра понравилась Сталину, он был на спектакле много раз. Поэтому вождь и не давал в обиду талантливого драматурга до поры до времени. Теперь же вряд ли найдётся облечённый властью человек, который сможет защитить от оскорблений память покойного писателя.
Глава 21. Сомневающийся человек
После смерти Андрея Платонова в 1951 году Союз писателей СССР образовал комиссию по его литературному наследию. В память о Платонове было решено издать книгу его избранных произведений. Рукопись поступила в издательство «Советский писатель», а далее, как и полагается, её направили на отзыв рецензентам. Вот как аргументировал свои возражения против публикации одни из законодателей военной прозы 50-70-х годов Александр Чаковский:
«Если на произведениях Платонова довоенного периода лежит печатать дарования, хотя и скорбного и заблуждающегося, то военные рассказы и очерки (о событиях, которые требовали от писателя горячего сердца, высоких гражданских чувств) свидетельствуют о бессилии писателя».
В качестве примера этого бессилия Чаковский приводит ключевой эпизод рассказа «Одухотворенные люди»:
«Герои Платонова останавливают своими телами танки, только внешне повторяют легендарный подвиг. У платоновских героев не могло оказаться внутренних сил для осознанного самопожертвования».
Казалось бы, эту рецензию нельзя квалифицировать как донос. Обласканный властью беллетрист просто выражает мнение о прозе человека, с которым был когда-то дружен. Увы, так и не понял Андрей Платонович за тридцать лет занятий литературой, что писать требуется по шаблону, согласно чётко сформулированным установкам партии – именно за такой роман Чаковский получил Сталинскую премию. Ну а Платонов всё хотел писать по-своему! Что уж совсем прискорбно, читателям такая проза оказалась по душе, поэтому и необходимо дать его творчеству строгую оценку, не забывая при этом, конечно, о себе – по сути, даже мёртвый Платонов оставался конкурентом для Чаковского. И всё же одно дело, если ты критикуешь писателя в приватном разговоре, и совсем другое, когда, мягко говоря, неубедительные аргументы против публикации содержатся в официальном отзыве.
Сам Андрей Платонов тоже не один раз выражал недовольство тем, как пишут некоторые из его коллег. В апреле 1945 года в НКГБ поступила донесение, где в основном речь идёт о психологическом состоянии Платонова. Судя по всему, писал человек, входивший в ближайшее окружение писателя:
«Неделю назад Андрей Платонов позвонил ко мне по телефону и высказал желание повидаться… Тяжелое впечатление производил надрыв, с которым Платонов рассказывал о себе, о своей семейной жизни, о своих неудачах в литературе… Жизнь он воспринимает как страдание, как бесплодную борьбу с человеческой грубостью и гонение на свободную мысль. Эти жалобы чередуются у него с повышенной самооценкой, с презрительной оценкой всех его литературных собратий».
Однако всему есть объяснение. Писатель не смог бы написать ничего стоящего, если бы не верил в свой талант, возможно, даже в высокое своё предназначение. А недовольство литературными собратьями в его тогдашнем положении выглядит вполне естественно: многим из них повезло, несмотря на отсутствие таланта. Платонов же в писательской среде был провозглашён изгоем, поэтому его душевный надрыв имеет под собой основания: