По-прежнему, это всё не более чем слухи и догадки. Нельзя же доказательством вины считать такой пассаж из книги Николая Любимова:
«Взгляд у этого человекa был сложным. Это взгляд мaтерого зверя – зверя, высмaтривaющего добычу, уверенного в силе своей хвaтки и в то же время зверя пугaного, зверя трaвленого, зверя, которому все еще чудится зaсaдa».
Однако на волне хрущёвской оттепели домыслы, возникшие в результате приватных разговоров, постепенно трансформировались в форму обвинений. Макашин, Пинский и Штейнберг направили в партком Союза писателей заявления, в которых изложили своё мнение об Эльсберге. В частности, Леонид Пинский написал:
«Превратно излагая содержание многих бесед с ним на литературные темы, Эльсберг охарактеризовал мои убеждения и высказывания в духе, желательном для органов, которыми руководил тогда Л. Берия. Лишь на основе этих показаний, повторенных Эльсбергом и на суде, я был осужден – недаром в приговоре по моему делу в качестве свидетеля обвинения назван только Эльсберг».
Этим заявлениям долго не давали хода, поскольку требовалось документальное подтверждение роли Эльсберга в осуждении своих коллег, да и сам Эльсберг все обвинения отрицал. И только в ноябре следующего года Яков Эльсберг под давлением улик решился на публичное признание:
«Да, я всё это писал. Я писал правду, они действительно это говорили: я не прибавил ни одного слова, и я не ответственен за те выводы, которые из этого делались. И я считаю свою деятельность глубоко патриотической».
Судя по всему, здесь не обошлось только лишь рецензиями, которые писал Николай Лесючевский – то ли по заказу НКВД, то ли «по зову сердца». Если учесть, что Эльсберг выступал свидетелем обвинения в суде, то его роль аналогична той, которую во время процесса над врачами-умертвителями в 1938 году сыграли назначенные судом эксперты. Правда, от них требовалось подтвердить явно сфабрикованную следователями НКВД версию о неправильном лечении Горького и Куйбышева. Здесь же о трагическом исходе речи нет – Штейнберг и другие обвиняемые были осуждены за высказывания, которые подпадали под статью. Но если эксперт Бурмин в деле о врачах никак не пострадал, благополучно дожив до восьмидесяти лет, можно ли было надеяться на то, что накажут Эльсберга? Тем более что по закону он был чист – в его донесениях только правда, если верить покаянному признанию. Позднее московские писатели пытались добиться хотя бы исключения Эльсберга из своего Союза, однако эта инициатива не встретила поддержки у литературного начальства.
Можно предположить, что Эльсберг функции стукача выполнял без удовольствия. Если Лесючевского вдохновляло желание избавить советскую литературу от враждебных элементов, оказывающих вредное влияние на молодёжь, то у Якова Ефимовича такого намерения быть не могло. Надо же понимать, что литературоведческие статьи читают люди из довольно узкого круга. Тут нет опасности воздействия на умы широких слоёв населения, как в случае, когда из-под пера выходят романы и стихи.
Скорее всего, сотрудничество с ОГПУ-НКВД было вынужденным. Арестованный за растрату в 1922 году, Эльсберг мог согласиться стать сексотом для облегчения своей участи. Такая связь весьма способствует карьере – спецслужбы стараются продвинуть своего агента на такую должность, где он окажется наиболее полезен.
Есть и другая версия. Эльсберг мог пойти на сотрудничество в 1936 году, после того, как Льва Каменева причислили к троцкистам. Об этом довольно жёстко, хотя и без каких-либо доказательств, написал Роберт Конквест в книге «Большой террор»:
«Яков Эльсберг, автор нескольких книг о Герцене, Щедрине и т.д., стал выдавать всех подряд, чтобы смыть пятно с репутации: он был раньше секретарем Каменева».
Эта попытка списать всё на одного не делает чести Конквесту. Впрочем, не исключено, что он всё вывернул наоборот – если Эльсберг был завербован в 1922 году, то к Каменеву его могли подослать для сбора компромата.
Стивен Коэн в книге «Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина» добавляет ещё один штрих к портрету Эльсберга, рассказывая своим читателям о плагиате:
«Тем же занимался и Эльсберг, опубликовавший под своим именем исследование о творчестве Салтыкова-Щедрина, написанное расстрелянным Львом Каменевым, одним из первых руководителей Советского государства, у которого Эльсберг работал секретарем».
Это и вправду впечатляет! Одно дело, когда Яков Ефимович строчит донесение своему куратору в НКВД, честно исполняя то ли свой долг перед Родиной, то ли поручение начальства. И совсем другое дело, если он нечист на руку – тут и растрата, и ещё этот плагиат. Тогда нетрудно предположить, что и в свои донесения он мог добавить что-нибудь якобы «для красного словца». В клевете Эльсберга так и не решились обвинить – ну разве можно вспомнить сказанное двадцать лет назад? Возможно, правду написал, а может, и соврал. В любом случае картина возникает крайне неприятная. Думаю, и самому Якову Ефимовичу было тошно об этом вспоминать. По словам литературоведа Дмитрия Урнова, как-то раз Эльсбергу в частном разговоре подкинули идею написать мемуары. Ответ был кратким, но очень выразительным: «Я ещё с ума не сошёл!»
Глава 27. Дело Синявского
Известный журналист и литератор Дмитрий Быков как-то раз в программе «Особое мнение» в эфире радиостанции «Эхо Москвы», где он с недавних пор довольно частый гость, рассказал такую байку. Будто бы Андрей Синявский, встретившись с Ермиловым, спросил: «Ну, вот, скажите, пожалуйста, а как же вам не стыдно за травли, за доносы, за то, что вы Достоевского ругали?» Ермилов, «крошечный карлик злобный», по определению Быкова, поднял кулак и закричал: «Стыдно? Пусть богу будет стыдно за то, что он привел меня в этот ужасный мир!» В ответ ему Синявский будто бы и говорит: «А я скажу "Спасибо, господи, что ты привел меня в этот интересный мир!"». Комментируя этот разговор, Дмитрий Быков заметил, что «позиция Синявского» ему гораздо ближе. Не стану спорить с Быковым, тем более что речь здесь вовсе не о нём, а о Синявском.
Вместо того, чтобы пересказывать биографию литературоведа, критика, писателя и политзэка, сошлюсь на мнение двух уважаемых людей. Сначала приведу отрывок из письма Владимира Высоцкого, которое он написал своему приятелю в декабре 1965 года:
«Помнишь, у меня был такой педагог – Синявский Андрей Донатович? С бородкой, у него еще жена Маша… Так вот, уже четыре месяца разговорами о нем живет вся Москва и вся заграница. Это – событие номер один. Дело в том, что его арестовал КГБ. За то якобы, что он печатал за границей всякие произведения: там – за рубежом – вот уже несколько лет печаталась художественная литература под псевдонимом Абрам Терц, и КГБ решил, что это он…»
Ровно через год своё отношение к этому делу высказал Булат Шалвович Окуджава. Было это на его концерте в городе Ульяновск, где отвечая на записку, поступившую из зала, Окуджава заявил, что не согласен с тем, что Даниэля и Синявского привлекли к уголовной ответственности, поэтому подписался под письмом в ЦК КПСС «вместе с другими видными деятелями литературы и искусства». В этом письме «63-х» был выражен протест против ареста двух писателей. Напомню несколько имён из числа авторов письма. Помимо Булата Окуджавы, это Юрий Нагибин, Лев Копелев, Вениамин Каверин, Давид Самойлов, Андрей Тарковский, Корней Чуковский, Виктор Шкловский, Илья Эренбург, Белла Ахмадуллина, Юрий Домбровский, Владимир Войнович, Семён Лунгин. А через два месяца в отдел культуры ЦК КПСС поступил донос по поводу того самого концерта. Особо подчёркивалось, что Окуджава ни словом не осудил поступка Даниэля и Синявского. Автор доноса так и остался неизвестен.
А вот мнение Михаила Шолохова, высказанное им на XXIII съезде КПСС в 1966 году, после суда над Синявским и Даниэлем:
«Я не буду говорить об этих подонкaх, я скaжу о тех, кто дошел до того, что пытaется их зaщищaть. Кем нaдо быть, чтобы брaть сегодня под зaщиту этих клеветников, двурушников! Суровый приговор, говорите вы? Эх, не попaлись эти молодчики с черной совестью в двaдцaтых годaх, когдa судили не столько по стaтьям зaконов, сколько по революционному прaвосознaнию. Им бы тогдa покaзaли, кaк клеветaть. Я думaю, рaзговор с ними был бы короткий».
Как видим, позиция нобелевского лауреата резко отличалась от мнения тех его собратьев по перу, которые придерживались либеральных взглядов. Это выступление Шолохову не простили – вскоре возобновилась затихшая было кампания по обвинению его в плагиате при написании романа «Тихий Дон».
Дело Синявского и Даниэля пагубно отразилось и на судьбе Александра Твардовского. Когда летом 1969 года начался последний этап его публичной травли, припомнили и то, что в «Новом мире» печатались статьи Синявского, которого Твардовский особо выделял среди штатных критиков редакции. Припомнили и его предложение руководству писательской организации обратиться к властям с просьбой о досрочном освобождении Даниэля и Синявского.
После ознакомления с откликами на дело двух «антисоветчиков» пришла пора рассмотреть его по существу. Синявский и Даниэль обвинялись в написании и передаче для публикации за границей произведений, порочащих советский государственный и общественный строй. Писали они под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак, соответственно. В повести Аржака «Говорит Москва» рассказывалось о введённом в СССР Указом Президиума Верховного Совета «дне открытых убийств», о единодушном одобрении этой инициативы со стороны трудящихся и о попытках протеста отдельных граждан против навязываемого им «праздника». В рассказе «Человек из МИНАПа» речь идёт о Московском институте научной профанации, главного героя повести «Искупление» обвиняют в доносе, а в рассказе «Руки» чекист расстреливает священников. Повесть Терца «Любимов» повествует об узурпаторе, захватившем власть в провинциальном городке, в его же повести «Суд идет» описываются неприглядные подробности жизни прокурора. Синявскому также инкриминировали написание статьи «Что такое социалистический реализм?»: