стрелковых подразделений. Мы занялись опять своим
прямым делом — вели огонь из ДШК по немецким
самолетам. "Мессеры" изредка пикировали на нас, но, как
ни странно, за весь день не причинили никакого ущерба.
Впечатления того дня как бы заслонены от меня
событиями, разыгравшимися уже вечером, когда совсем
стемнело. Помню только, что, несмотря на шум близкого
боя и реальную опасность (не говоря уж о "мессерах", мины ложились рядом), весь день хотелось спать —
сказывались две бессонные ночи. Помню, что Бек
попрощался с нами и ушел на позиции родного первого
батальона. Почему—то помню неизвестно откуда
взявшегося Кушнирова, который, сидя на земле,
продолжал невозмутимо перематывать портянки, когда
совсем близко разорвалась мина.
Возле нас в высоком кустарнике находился
исходный рубеж какого—то танкового подразделения, как
видно приданного нашим частям. Его помощь стрелкам
выражалась в том, что время от времени несколько легких
танков выдвигались вперед и отгоняли немецких
автоматчиков, напиравших на наш передний край. Потом
танки возвращались на исходные позиции. Но, судя по
звукам, с обеих сторон преобладал пехотный огонь, и не
такой уж ожесточенный. Видимо, главный удар противник
наносил в стороне. Часам к четырем—пяти пополудни
стрельба стала стихать, но по неуловимым признакам
можно было заключить, что положение для нас
складывается неблагоприятно. Вскоре это ощущение
превратилось в уверенность.
— Ребята, вы что, остаетесь? — удивленно
обратились к нам танкисты, с которыми мы за эти шесть
—семь часов близкого соседства успели сдружиться.— А
мы получили приказ срочно отойти.
Вскоре стрельба совсем стихла. Танки ушли. На
землю опускались сумерки. Настроение катастрофически
падало. Больше всего томила полная неопределенность.
— Может быть, нас оставили здесь в качестве
заслона?— рассуждали мы.— Но если так, нам бы
приказали снять ДШК и зарыться в землю.
Мы строили самые различные предположения,
пытаясь хоть как—то понять, что происходит.
Уже совсем стемнело, когда ротный, в очередной
раз вернувшийся с КП полка, бодро скомандовал:
— По машинам!
В какую—нибудь минуту мы заняли свои места и
двинулись куда—то в ночь.
Теперь машина ротного идет впереди. А мы в
своей уже ставшей родной полуторке едем за ним. Все по
—прежнему: оклемавшийся за день политрук в кабине,
мы на досках в кузове. Я у правого борта. Рядом Кунин.
Передо мной Фурманский, перед ним Сафразбекян.
Вещевые мешки у ног, винтовки держим вертикально.
Едем без фар и очень медленно в полной темноте.
Тем не менее на открытом месте становится ясно, что
передняя машина значительно оторвалась от нашей и
расстояние это возрастает. Кругом царит удручающая
зловещая тишина. Так мы едем минут двадцать. Куда?
Судя по компасу, на восток...
Внезапно тишина взрывается длинной пулеметной
очередью. Светящиеся трассы устремлены в сторону
машины ротного. Мы не успеваем осознать происшедшее,
как впереди с характерным хлопком взвивается в черное
небо осветительная ракета." Мне это кажется, или в
самом деле откуда—то доносится хриплое: "Хальт!".
Теперь и нам навстречу мчатся светящиеся трассы — это
словно наперебой строчат в нас автоматчики. Мне
мерещится или нет какой—то тонкий, беспомощный звон
разбитой фары. Ракета повисает над нами. В ее
отвратительном мертвенном свете местность мгновенно
приобретает фантастическое обличье. Наша машина
застывает на месте. По мере снижения ракеты
стремительно и жутко смещаются на земле тени, словно
все кругом пришло в движение.
Я успеваю заметить впереди справа немецкий танк.
Это оттуда бьет пулемет.
— Засада! — кричит нам, приоткрыв дверцу
кабины, политрук.—
Крайним залечь и открыть огонь!..— Он кричит
что—то еще, но уже невнятно.
Сафразбекян, Фурманский и я, сидящие в затылок
друг другу, перемахиваем через борт и стараемся
отбежать от полуторки в сторону поросшего кустарником
бугорка. Как ни странно, глаз успевает подметить
множество деталей, но мозг не сразу их осмысливает.
Немецкие автоматчики, видимо, переносят свой веерный
огонь на нас троих. Пулемет тоже как будто
разворачивается в нашу сторону.
— Джавад! Павел! — кричу я.— Сюда!
К счастью, ракета быстро догорает, и автоматчики,
стреляющие "от пуза", бьют наобум. В нашу сторону рой
за роем летят стремительные светляки. Отчаянно
размахивая левой рукой, а в правой держа винтовку
наперевес, я бегу к спасительному бугорку и, лишь
плюхнувшись на землю, понимаю, что у меня под
мышками только что пронеслись два таких светляка. "Это
же немцы по мне...— проносится у меня в сознании.—
Это же пули!.." Но раздумывать над тем, как счастливо я с
ними разминулся, сейчас некогда. Я, как меня учили,
торопливо досылаю патрон в патронник и нажимаю на
спусковой крючок, целясь туда, откуда вылетают на меня
светляки. От волнения я плохо держу винтовку в руках, и
она больно отдает прикладом мне в плечо. Слышу, что
Сафразбекян и Фурманский рядом — тоже стреляют.
Теперь весь вражеский огонь сместился в нашу
сторону. Над головой то и дело отвратительно
посвистывает. Мы успеваем сделать по нескольку
выстрелов, прежде чем в небо снова взвивается
осветительная ракета. И в то же мгновение наша
полуторка внезапно оживает. Взревев мотором, она вдруг
делает крутой разворот и устремляется по дороге обратно, газуя вовсю...
Немцы спохватываются не сразу. Они какое—то
время еще держат под обстрелом наш бугорок, но потом
оставляют нас в покое и дружно палят машине вдогонку.
Последнее, что я успеваю заметить в призрачном свете
гаснущей ракеты,— Кунин... Как—то нелепо вскочив и
зачем—то вскинув руку, он падает на дно кузова...
Но вот становится опять темно, и немецкие трассы
уже без толку прошивают огненным пунктиром пустоту.
Наша машина умчалась, и гул ее мотора бесследно
растворился в ночном пространстве. Передней машины
тоже не видно и не слышно.
Немецкий пулемет вскоре умолкает. Постепенно
прекращают пальбу и автоматчики. Мы трое еще какое—
то время лежим за своим бугорком, полностью пока не
сознавая всего драматизма происшедшего с нами за
последние десять минут. Потом, тихо перекликаясь,
отползаем в заросли. И опять молча лежим на земле,
стараясь прийти в себя.
Так в темноте и тишине проходит примерно
четверть часа. Мы шепотом совещаемся — что делать?
Возвращаться бессмысленно, тем более пешком: там
наших частей уже нет, очевидно, надо обойти засаду
стороной и двигаться в том направлении, куда мы ехали.
А куда мы ехали? Видимо, на восток...
Однако поднявшаяся над дальним лесом луна
очень скоро меняет наши представления о случившемся.
Совершенно круглая луна в абсолютно чистом холодном
небе. В мире сразу становится до ужаса светло. Теперь
малейшее наше движение вызывает автоматные очереди
со всех сторон. "Наверно, десант..." – успокаиваем мы
себя, медленно, но методично продвигаясь по компасу на
восток.
Так, соблюдая осторожность, мы, наконец,
выходим из зоны обстрела. Однако, если десант, почему
так тихо кругом? Почему никаких признаков наших
войск? Ведь где—то здесь должны быть наши части! Вон
там, чуть южнее, темнеют силуэты каких—то машин... И
как бы в насмешку над нашими надеждами ночная
тишина тут же доносит оттуда обрывки немецкой речи.
Неужели вражеские силы так глубоко проникли в наше
расположение? Неужели фронт откатился так далеко, что
его не слышно? Ведь еще днем он проходил где—то
поблизости...
Беспокойная мысль, которую мы всячески
отгоняли от себя на протяжении последних двух часов, не
позволяя ей облечься в слова, требует, чтобы мы назвали
вещи своими именами: мы в окружении... Сейчас бы
закурить... Но присланные из Москвы папиросы в
вещевых мешках, а мешки в машине...
О том, как мы скитались по немецким тылам, как
догоняли фронт, как тщетно искали лазейку в
неприятельских порядках и как в результате ровно через
месяц все трое — Фурманский, Сафразбекян и я — все—
таки пробились к своим у Алексина под Тулой, я здесь
рассказывать не буду. Окружение — это особая тема, а я
пишу о людях нашей писательской роты. Поэтому еще
немного о Кунине.
В ту ночь, когда он у меня на глазах упал в кузове
полуторки, прошитый, как мне показалось, пулеметной
очередью, судьба на самом деле смилостивилась над ним.
Просто машина рванула с места, и Кунин, потеряв
равновесие, упал, благодаря чему и остался невредим,
именно таким случайным образом разминувшись со своей
пулей. Рядом кто—то, но не он, был тяжело ранен.
Обо всем этом мы узнали много позже, когда
Кунин, прослышав, что Фурманский после окружения
объявился в Москве, написал ему на адрес Союза. Кунин
тоже более двух недель выбирался из котла, только
севернее, под Вязьмой, а потом был назначен в какую—то
часть переводчиком. Оказывается, среди языков,
которыми он владел, был и немецкий.
Он писал нам с нового места службы, с передовой.
Письмо было горькое и, по существу, прощальное. Кунин
уже знал, что его жена бесследно исчезла. Он понимал, что она погибла, как и большинство наших штабных
офицеров, принимавших делегацию Союза писателей. Из
его письма явствовало, что после всего случившегося он