ано в Учню). Секретарь комитета объявил, что из запечатленной (то есть опечатанной) молельни похищены иконы. Полиция провела дознание и, открыв виновных, украденное вернула под замок. Но, поскольку часовня сильно обветшала, сквозь прохудившуюся крышу лило и иконы находились под угрозой гибели. А для того чтобы предотвратить новую попытку хищения, нужно было учредить караул. Последнее оказалось не по средствам администрации, и посему губернатор направил ходатайство в министерство внутренних дел об уничтожении молельни...
Эта история весьма характерна для тогдашней системы управления. Николаевские чиновники по-разбойничьи налетали на селения старообрядцев, крушили скиты раскольников в лесных урочищах, свозили в узилища консисторий (местных органов правительствующего синода) книги и образа. В сырых подвалах костромского Ипатьевского монастыря грудами лежали великолепные иконы древнего письма, рукописные и старопечатные книги. Чиновники духовного ведомства, изъявшие все это у своих жертв, потом им же потихоньку и перепродавали то, что не было признано за еретическое поношение догматов православия. «Возмутительные» же изображения (вроде икон, на которых присутствовали протопоп Аввакум или другие апостолы старой веры), писания расколоучителей попросту уничтожались.
Понятно, что ретивые консисторские служители и чиновники секретных комитетов терзали старообрядцев не за ересь, а за то, что в их лице Древняя Русь как бы высылала защитников народной самобытности и духовной свободы. Раскольники считали, что мир стонет под игом антихристовой власти, они отказывались молиться за царя и его семейство – это был, по сути, протест политический, он и определил остроту противоборства. По всей стране рыскала духовная полиция и громила «якобинские клубы» (так именовало пристанища раскольников III отделение). Господствующая церковь еще во времена Екатерины пошла навстречу старообрядцам – было учреждено так называемое единоверие. В лоне его последователи раскола могли пользоваться старопечатными книгами и дедовского письма иконами. С них требовалось одно – признать главенство над собой духовных пастырей, рукополагаемых православными епископами, признать и богопоставленность светских властей. Но, принимая единоверие для виду, старообрядцы продолжали тайно отправлять свое богослужение.
Довольно равнодушный ко всей этой «пре», Вихров, получивший однажды задание «накрыть» в лесной молельне таких мнимых единоверцев, вопрошал настоятеля из неблагополучного прихода:
"– Зачем было и вводить это единоверие? Наперед надобно было ожидать, что будет обман с их стороны.
– Как зачем? – спросил с удивлением священник. – Митрополит Платон вводил его и правила для него писал: полагали так, что вот они очень дорожат своими старыми книгами и обрядами, – дали им сие; но не того им, видно, было надобно: по духу своему, а не за обряды они церкви нашей сопротивляются".
Вот против этого зловредного духа и воинствовало казенное православие, да еще коронных чиновников призывало себе на помощь.
Когда Писемский получил задание уничтожить молельню в Урене, он отправился в дальний Варнавинский уезд не в лучшем настроении. При его религиозном и житейском свободомыслии заниматься разорением часовни! Описывая двадцать лет спустя чувства Павла Вихрова, Алексей Феофилактович, вне всякого сомнения, воскрешал в памяти собственные переживания в давний июньский день, когда в сопровождении уездного исправника и управляющего Уреньским удельным отделением приступал к исполнению своей миссии. «Я здесь со страшным делом (сообщал кузине герой романа. – С.П.). Я по поручению начальства ломаю и рушу раскольничью моленную и через несколько часов около пяти тысяч человек оставлю без храма, – и эти добряки слушаются меня, не вздернут меня на воздух, не разорвут на кусочки; но они знают, кажется, хорошо по опыту, что этого им не простят. Вы, с вашей женскою наивностью, может быть, спросите, для чего же это делают? Для пользы, сударыня, государства, – для того, чтобы все было ровно, гладко, однообразно; а того не ведают, что только неровные горы, разнообразные леса и извилистые реки и придают красоту земле и что они даже лучше всяких крепостей защищают страну от неприятеля... Я ставлю теперь перед вами вопрос прямо: что такое в России раскол? Политическая партия? Нет!.. Религиозное какое-нибудь по духу убеждение?.. Нет!.. Секта, прикрывающая какие-нибудь порочные страсти? Нет! Что же это такое? А так себе, только склад русского ума и русского сердца – нами самими придуманное понимание христианства, а не выученное от греков. Тем-то он мне и дорог, что он весь – цельный наш, ни от кого не взятый, и потому он так и разнообразен. Около городов он немножко поблаговоспитанней и попов еще своих хоть повыдумывал; а чем глуше, тем дичее: без попов, без брака и даже без правительства. Как хотите, это что-то очень народное, совсем по-американски. Спорить о том, какая религия лучше, вероятно, нынче никто не станет».
Религию Писемский всегда воспринимал с культурно-исторической точки зрения, мистические и политические мотивы оставались чужды ему. Поэтому в словах Вихрова, точно передающих мысли самого писателя, сказалось непонимание глубоких социальных корней раскола. В религиозную форму по условиям времени и общественного развития в течение многих веков облекались политические движения. Под знамена раскола стекались недовольные и гонимые. Это, однако, не значит, что старообрядчество было социально однородным – были в этой среде и богатые купцы, и промышленники, и крепостные крестьяне.
Секретарю Комитета о раскольниках не раз пришлось участвовать в делах подобных Уреньскому. Документально засвидетельствовано, что Писемский уничтожил также раскольничью часовню в деревне Гаврилково ближнего к Костроме Нерехтского уезда. Будучи человеком подначальным, он не мог отказаться от исполнения неприятных поручений. Это, кстати, подтверждается тем, что в те же годы другой будущий писатель-классик – П.И.Мельников – производил в соседней Нижегородской губернии такие же набеги на пристанище ревнителей прадедовских заветов. А когда николаевское царствование кончилось, он выступил с проповедью веротерпимости, создал в своих произведениях привлекательные образы борцов за народную самобытность, приверженцев духовной свободы – ведь именно свое, пусть искаженное, даже фантастическое понимание истины отстаивали эти наивные, но нравственно цельные люди...
К оправданию Писемского – если, конечно, есть нужда в такой реабилитации – в погромах, подобных Уреньскому и Гаврилковскому, чиновнику особых поручении не приходилось активно воздействовать на ход событий. Важен был факт присутствия вицмундира, а до личности его носителя никому не было дела. Появление представителя губернатора как бы освящало, узаконивало творимые местными администраторами утеснения.
Совсем иной оказывалась роль Писемского, когда он отправлялся расследовать запутанное уездным исправником и его полуграмотным помощником уголовное дело. Нередко случалось, что за приличную взятку не только укрывались преступники, но преследование их по закону вообще не возбуждалось.
Писемского привлекала в этой должности редкая возможность делать разнообразные, тончайшие психологические наблюдения – человек стоял перед следователем часто застигнутый врасплох, в таком напряженном состоянии, что пускал в ход всю свою изворотливость, весь духовный потенциал.
Перейдя в приказ общественного призрения, а затем в губернское правление, Писемский отошел от ведения дел, подобных описанным выше. Однако при чрезвычайных обстоятельствах ему и позднее приходилось исполнять правоохранительные функции. Когда в мае 1851 года разбойники ограбили под Кадыем почтовую карету, шедшую из Макарьева в Кострому, Писемский в числе других чиновников участвовал в розысках банды, «шалившей» на дорогах губернии. В «Людях сороковых годов» есть глава «Разбойники», которая, надо полагать, тоже основана на личных впечатлениях автора романа...
Возвращаясь из долгих отлучек в свою уютную квартирку, нанятую в двухэтажном доме на углу Ивановской и Горной улиц, Писемский подолгу не мог приняться за литературные труды – требовалось писать обстоятельные отчеты и рапорты. Да и с сыном-первенцем хотелось повозиться; маленький Павел Алексеевич, родившийся в марте 1850 года, был, как говорили, вылитый отец, так что впечатлительному молодому родителю представлялись иногда, что он видит самого себя – младенца. А через два с половиной года семейство Писемских еще увеличилось – миловидного крепыша Николеньку все признавали маминым сыном...
За усердие Алексея Феофилактовича на год раньше положенной выслуги произвели в коллежские секретари. Однако не чин давал ему видное положение в обществе, а близость к губернатору. Образование не очень-то ценилось – выученики университетов были, как тогда выражались, не в авантаже, их отправляли служить по канцеляриям. Другое дело правоведы (выпускники Училища правоведения) – эти составляли сливки губернского общества. Сразу с учебной скамьи они попадали на должности прокуроров, стряпчих, помощников председателей палат. В Костроме при Писемском было трое таких баловней судьбы. Правоведы не только выдавались в чиновной среде, но и в обществе решительно блистали. Они отличались прекрасным салонным воспитанием, изящно одевались, сыпали светскими фразами на безукоризненном французском языке. Одного Писемский с портретным сходством изобразит в «Тюфяке». Внешние черты сердцееда Бахтиарова, его манера держаться заимствованы у губернского «льва», заставлявшего трепетать юных костромских помещиц: «Одет он был весь в черном, начиная с широкого, английского покроя, фрака, до небрежно завязанного атласного галстука. Желтоватое лицо его, покрытое глубокими морщинами и оттененное большими черными усами, имело самое модное выражение, выражение разочарования, доступное в то время еще очень немногим лицам».
Повесть, которая позднее получила название «Тюфяк», была набросана еще в пору галичского сидения. Поступив на службу, Алексей Феофилактович несколько раз принимался отделывать ее, дополняя бытовые картины свежими наблюдениями. Думается, и опыт семейной жизни наложил отпечаток на это произведение о неудачной женитьбе. Сам-то Писемский явно считал, что ему в этом смысле повезло, но с тем большей пытливостью вглядывался в нескладные союзы, что нередко возникали в людной, богатой женихами и невестами Костроме.