– И куда идти за техникой? В литшколы или вглубь себя?
– В литшколы не верю совсем, простите, но, возможно, чисто из-за нехватки опыта. Надо учиться у великих и любимых. Читать, сравнивать, анализировать, примерять их приемы и подходы и искать собственный фасон. Всегда.
– Лев Толстой советовал: «Только тогда, когда невмоготу уже терпеть, когда вы, что называется, готовы лопнуть, – садитесь и пишите. Наверное, напишете что-нибудь хорошее». Вы, судя по вашим интервью, пишете ровно так?
– Так точно. Мы со Львом Николаевичем серьезно расходимся как в эстетических вопросах, так и в масштабах (он гений и титан, а я нет), но по этому вопросу я полностью с ним согласен. Лишь с той оговоркой, что предпочел бы сачковать и под страхом лопнуть, – но что-то не получается, увы.
– Продолжу цитировать великих. Бальзак говорил, что писатель, прежде чем приступить к книге, должен «проанализировать все характеры, проникнуться всеми нравами, обежать весь земной шар, прочувствовать все страсти». Вы согласны с такой формулировкой?
– В идеале это было бы недурственно: ни один писатель не пишет, все знай проникаются нравами и бегают вокруг земного шара, поди плохо. На практике это, конечно, невозможно: земной шар велик, жизнь коротка. Не набегаешься. Но я согласен с тем, что автор должен полностью и в деталях представлять себе описываемую часть мира, своих героев, знать их происхождение, пусть ни словом не упомянутое в тексте, болячки и психотравмы, и не лажать ни в обоснованности и последовательности событий, ни в психологическом рисунке, ни в тонкостях описываемого производства, ни в фабульном таймлайне.
– Расскажите, пожалуйста, о процессе. Сложно ли вам поймать идею произведения? Долго ли ее вынашиваете, прежде чем сесть за работу?
– Приходит в голову, придумывается или снится сюжет, деталь, поворот событий, иногда вполне реальных. Я записываю несколько строк в специальный файлик и благополучно забываю. Иногда не получается: сюжет или событие начинают зудеть, пухнуть, обрастать ложноножками и крючочками, которые подцепляют новые извилины – сюжетные и мои собственные. Когда терпеть невозможно, я сажусь писать.
– Как вы пишете? Какую часть вашей повседневной жизни занимает писательство?
– Пишу за компьютером – сперва составляю изначальный план книги, потом, уже по ходу дела, второй, третий и так далее. Ни одна моя книга первоначальному плану не соответствует – и в пересказе, в общем-то, не слишком совпадает с идеей, заставившей меня ухнуть в текст. Самое удобное – встать в половине шестого и писать полтора часа, пока башка ясная, а семья не проснулась. Но удавался мне такой фокус буквально несколько раз в жизни. Рабочий режим редакции предусматривает поздний отбой и, соответственно, поздний подъем. Поэтому я пишу ночами, в выходные и в праздники, а с утра до ночи работаю там, где получаю зарплату. Семья к этому уже привыкла. Мне стыдно, но что поделаешь. Впрочем, когда текст придуман, я могу записывать его в любых условиях – в самолете, поезде, рядом с конюшней, пока у дочери тренировка и так далее. Очень завидую молодым коллегам, которые научились набивать целые повести двумя пальцами в смартфоне, пока едут на службу и обратно в метро. Я старенький, и пальцы у меня кривые. Но, может, научусь – и тогда всем хана.
– Ваш совет: «Писать о том, что пережил, видел или достоверно знаю сам, при этом не уходя в документализм и буквализм». Где в художественной литературе проходит грань между достоверностью и документализмом и как не скатиться в буквализм?
– Точных ответов и рецептов я не знаю. Мне, наверное, помогает, что я точно знаю, как писать в газету или на сайт качественных новостей и аналитики, и исхожу из того, что книги пишутся не так, а по-другому. Даже основанные на реальных событиях, тяготеющие к литературе факта, новому журнализму и древнему акынству. Как именно «по-другому», каждый автор решает, выбирает и придумывает сам. В любом случае, художественная литература предусматривает осмысление, обобщение и заострение – что дает хороший шанс обойтись без попыток ксерокопировать реальность. Надо лишь не прощелкать этот шанс. Я сейчас говорю про худлит, но в документальной литературе похожие законы. «Зимняя дорога» Леонида Юзефовича формально документальный роман, но это великолепная и подчеркнуто авторская проза огромной ударной силы.
– Горький говорил, как важно для литератора непосредственно участвовать в процессах жизни, которые он стремится осмыслить. Какие «процессы жизни» сейчас влияют на вас как на писателя?
– Самые обыкновенные. Семейные и общечеловеческие, далее – гражданские и социальные. Я отец, муж и сын, это в первую очередь, понятно, но и то, что я россиянин, татарин, мусульманин, представитель ИД «Коммерсантъ» и вообще журналистского и литературного цехов, вряд ли многим меньше влияет на меня и вряд ли многим меньше определяет мое существование. С Горьким я не совсем согласен в части формулировки «участвовать непосредственно» – но наблюдать, изучать и понимать то, чем живешь, надо каждому нормальному человеку. А литератору, который это описывает, тем более.
– «Литература – она вообще про частное, иначе это уже публицистика». Расшифруйте, пожалуйста, эту вашу формулировку.
– Die erste Kolonne marschiert[379] и «равнодействующая миллионов воль» – это публицистика, история и ее учебник. Побег Наташи с Анатолем и высокое небо в глазах Андрея – это частное дело Наташи, Анатоля, Андрея и еще пары десятков людей, которые их любят или ненавидят, которые никогда не существовали, которые гораздо реальнее существовавших реально колонн и миллионов и на частных бедах, радостях, глупостях и подвигах которых держится насквозь выдуманный сюжет. И это великая литература.
– Верите ли вы, что писатель в определенном роде может влиять на реальность и «программировать» ее?
– В определенном роде – да. Большинство человеческих цивилизаций собиралось вокруг конкретной книги, которую кто-то да писал – или записывал. И в недавнем прошлом примеров прямого влияния на реальность немало: «Я обвиняю», «Не могу молчать», «Гроздья гнева», «Тимур и его команда», да и у нас некоторые рождены, чтобы Кафку сделать былью. Но я предпочел бы не называть книгу и писателя инструментами непосредственного и немедленного воздействия на реальность. Такой подход и писателям жизнь портит, и реальность не уважает. Писатель все-таки работает с тонкими материями и невидимыми нейронами, которые наверняка меняются под напором писательской рефлексии, но происходит это потихонечку и совсем не так, как задумано. Сегодня куда больше реальность меняют инженерная мысль и программный код – но не будем забывать, что без книг не было бы ни того, ни другого.
– Мураками утверждает, что писательство – «токсичная профессия» с целым букетом побочных эффектов. Как вы относитесь к такой формулировке?
– Легко, потому что у меня все-таки другая профессия. Впрочем, известные мне настоящие писатели – преимущественно довольно милые люди и даже пьют не сильно больше других. И я не замечал, чтобы они страдали сами и заражали окружающих ипохондрией, синдромами Мюнхгаузена или Стендаля либо даже слишком откровенно относились к ближним своим как к кормовой базе, от которой полагается откусывать нужные для текста черты внешности и характера, речевые особенности. Химическое или литейное производство куда токсичнее, уж поверьте.
– Где грань между графоманией и писательством?
– Судить надо все-таки по продукту, по написанному тексту: писатель выгоняет из себя уникальное литературное полотно, как паук паутину, а графоман клепает шикарное сооружение из готовых кубиков или там элементов «Лего» (иногда он в муках рожает кубики сам – тем хуже для него). Иногда случается, конечно, что выгнанное большим мастером полотно мух не ловит, не цепляет и не торкает, а слепленная неумейкой конструкция оказывается очередным чудом света. Но это редкость. В основном правило работает: писатель лепит из собственного материала историю, интересную многим, а история графомана выполнена из общедоступных и симпатичных многим комплектующих, но интересна только ему.
– Какой главный совет вы можете дать тем, кто только мечтает увидеть свои произведения напечатанными?
– Если можете, не начинайте. Если начали писать – дописывайте. Дальше как получится, но недописанной книги не существует: если она даже автору не нужна, как вы сможете заинтересовать ею издателя и читателя?
– Что делать, если ничего не получается?
– Делать что-то другое. Хотя «ничего» – слишком категоричная формулировка, чтобы быть правдивой. Что-нибудь да получается: завязка интригующая, второстепенный герой удался, описание злодея завораживает, деепричастные обороты гипнотизируют, а мораль заставляет любого читателя немедленно встать и вымыть посуду. Попробуйте – сами или с помощью не слишком злобных знатоков в студии, литкружке или соцсети – найти сильные и слабые стороны своего текста и подумать над тем, можно ли первое развить, а второе исправить. Если что-то придумаете – пытайтесь. Если нет – см. начало ответа.
– Важна ли для писателя дисциплина?
– Определяюще важна. Особенно после первой книги и первого успеха.
– Расшифруйте, пожалуйста. Успех вредит творчеству?
– Успех окрыляет, расслабляет и подталкивает к одной из двух тупиковых тактик. Первая – «новые песни пишет тот, у кого старые плохие». Вторая – «чтобы повторить успех, надо повторить успешный текст»: написать примерно так же примерно про то же. Дальше начинается синдром второй книги, которую ждут, которую хочется написать под не меньший хайп, но «еще более лучше». На выходе получается испорченная амбициями версия первой книги либо некрасивый плод ошибки под названием «А я еще и вот так могу». Самое забавное, что это не худшие варианты. Худший вариант – это пресловутое почивание на лаврах. Оно приятно и удобно, уж всяко приятней и удобней придумывания и выписывания чего-то нового. И вот тут как раз необходима дисциплина, которая заставит тебя писать, думать и каждый день менять удобный заношенный халат на свежевыстиранную рабочую одежду.