4. Никогда не называйте лицо покойника «восковым» и не укладывайте труп в «неестественной позе». Толстой и 115 миллионов пациентов «Прозы.ру» проделали это до вас. Если вас нельзя опознать по одному абзацу, то вас вообще никто никогда не узнает.
5. Пишите только то, о чем не могут написать другие и о чем вообще нельзя написать.
Сергей Самсонов – писатель. Родился в 1980 году в Подольске. Окончил Литературный институт им. Горького в 2003 году. Автор пяти романов – от «Аномалии Камлаева» (шорт-лист премии «Большая книга» в 2009 году) до «Соколиного рубежа» (премия «Дебют» за 2016 год, шорт-лист «Национального бестселлера» в 2017 году).
Алексей Сальников«Писатель – первый читатель еще не написанного произведения»
Писатель Алексей Сальников – о сомнениях, самозванстве и успехе «Петровых в гриппе и вокруг него».
– Кажется, Томас Манн сказал, что писатель – это тот, кому писать тяжелее, чем остальным. А у вас так?
– Беда в том, что тяжесть-то эту никак не измерить. Совершенно не представляю, как приходится другим, насколько другим тяжело. И да, все же Манн несколько лукавит. За вычетом всяких трудных мест в тексте, когда персонажей порой невозможно разговорить, или когда не можешь вглядеться в ту картинку, что перед глазами, или когда вглядываешься, но не находишь нужных слов, писать – чистое удовольствие, мало с чем сравнимое. Это просто описание действа, разыгрывающегося почти самостоятельно. А вот когда не пишется, то есть вроде и пишется, но чувствуешь, что пишется не то, – вот тогда тяжелее, наверно. Имеется томление совести по этому поводу.
– И сразу же цитата Ричарда Баха: «Профессиональный писатель – это любитель, который не бросил». Почему не бросили вы?
– Потому что не бросили меня. Всегда находились люди, которым было интересно то, что я пишу. Смешно говорить, но еще в начальной школе со мной так или иначе стали хороводиться учителя. Ну и на Урале у нас все же очень дружественная литературная тусовка, едва ли из нее можно как-то вывалиться, даже если очень захочешь. Вот вам пример. У меня жена в семнадцать, что ли, лет, была опубликована в журнале «Урал», жила она тогда в Нижнем Тагиле. Так ее ведь тагильские литераторы нашли и приперлись прямо к ней домой с предложениями дружбы и сотрудничества. Мне кажется, мало где такое имеется. Ну и благодаря всяким семейным неприятностям я понял, что жизнь одна, что не выйдет, грубо говоря, вот тут вот пожить для себя, а вот тут вот написать пару книг, когда придет время. Время никогда не приходит, оно только исчезает. Второй жизни не будет – это совершенно точно. Миллионы покойников вам это подтвердят. Этот взгляд подталкивает к такому упорству определенному.
– Райнер Мария Рильке был уверен, что советы бессмысленны: «Есть только один способ. Двигаться вглубь себя». Как вы учились писать? Расскажите о своем пути – от первых попыток до короткого списка «Большой книги».
– Цитата Рильке – это ведь совет молодому поэту. И очень ценный совет на самом деле. Так оно и работает в стихах, такая медитация. Но вас же проза интересует? Если брать вот прямо самое-самое начало, то первые попытки я сделал лет в семь-восемь. И попытки эти не прекращались никогда. Хорошо, что учителям в то время хватало ума давать какие-то советы по стилистике, книжки подсовывать и при этом глядеть юмористически на эти попытки. К счастью, не возникло идеи поучаствовать в каком-нибудь литературном конкурсе, – да и не факт, что эти литературные конкурсы были в мое школьное время. Это большая удача. Потому что детские литературные конкурсы со взрослым литературным опытом не пересекаются никоим образом, но притом портят детей в том плане, что дети начинают думать, будто они что-то представляют собой в литературе. Детские литературные конкурсы – это, наверное, самый калечащий вид спорта. Прекрасно себя зная, совершенно точно могу сказать, что подобие диплома победителя изуродовало бы меня тогда до неузнаваемости… В подростковом возрасте, в юности уже, возник, конечно, некий план. Думалось, что литературные вершины берутся таким образом: сначала автор публикуется в малотиражке, какой-нибудь местной газете, затем областной газете, затем штурмом берется местный толстый журнал, затем идут публикации в московских газетах, а затем уже толстые московские журналы. Я решил следовать этому плану. Скажем так, для семнадцати-восемнадцати лет это простительно – иметь такой план. Проблема была в том, что первые его пункты были невыполнимы, никто не брал стишков моих в местные газеты, посылал я их в пустоту. Местные газеты были заняты теми авторами, которые публиковались там, в этих газетах, годами. Так я не любил этих авторов, что некоторые фамилии помню до сих пор (и вот сейчас сижу, пишу и смеюсь над своей злопамятностью). Знаковая перемена случилась, когда я познакомился с Евгением Владимировичем Туренко. Во-первых, оказалось, что все, написанное мной до этого, – совершенная дичь. Во-вторых, пришло осознание того, что, возможно, я и не прекращаю писать эту дичь, просто сейчас это дичь другого сорта, несколько более востребованная другими людьми. Туренко сделал несколько прекрасных вещей лично для меня. Научил писать, убрал из-под меня подростковый пьедестал, на который я сам себя водрузил как-то незаметно, показал, что текст – свободная живая штука, которую не нужно из себя выковыривать, нужно ее в себя впустить. Что не важен автор, важен текст, что в него нужно вслушиваться. Такие вот штуки. Но это, опять же, стихи. Что до прозы, то все более-менее серьезное началось не с письма, а скорее с чтения. Почему-то с Набокова, а конкретнее, с «Защиты Лужина». Восхищал и булгаковский «плащ с кровавым подбоем». Затем уже понимаешь, что тот же «Театральный роман» гораздо глубже, а сам роман Мастера – такой кич, такой образец красивенького текста, красивость которого может объяснить любая домохозяйка, любой недалекий учитель. Этот кусок теста прямо как пейзаж в рамочке, из тех, что продают в хозяйственном магазине. Однако этому, конечно, хотелось подражать. В юности был мил сердцу взгляд Набокова, конечно, – будто пишущий, сам в пробковом шлеме, всегда находится среди аборигенов, где бы он ни был, хоть в Берлине. Этому хотелось подражать, потому что казалось, будто подражать этому очень легко. Затем произошло заражение «Бесами» Достоевского, тоже ушло в подражание. Легко было экспериментировать, потому что мы с другом, с Виталием Булдаковым, еще в Горноуральске написали вдвоем пару прозаических вещей. Нам тогда казалось, что опубликовать это все мешает отсутствие пишущей машинки. Возможно, это и было главным препятствием, кто знает. Ну а потом как-то все двигалось, двигалось, сейчас даже и не сказать точно, каким образом все это происходило и правильно ли, но вот так вот, после двух поэтических антологий и нескольких книг стихов, написалась проза, затем еще одна. Это не объяснить: просто садишься однажды за компьютер, составляешь план и тут же начинаешь писать книгу. Затем не знаешь, куда эту книгу девать. Горюешь, что ее не опубликуют, затем роман публикуют, затем публикуют еще один. Затем он попадает в шорт-лист. В данный момент я и сам пока слегка контужен происходящим.
– Ирвин Шоу однажды заметил, что писать ему все тяжелее: «Чем старше и опытнее я становлюсь, тем отчетливее понимаю, что там, где был только один вариант, теперь таких вариантов тридцать». А как у вас? Изменилось ли отношение к собственному тексту после двух изданных романов?
– Опасаюсь, когда текст пишется сам собой. Это приятно, но и невероятно опасно. В тех же «Петровых» было описание похода в цирк шапито страниц на пять, такое вдохновенное, написанное одним махом. С впечатлениями от огромной цветной палатки – снаружи и внутри, от запахов зверей, так и не увиденных, потому что все внимание Петрова было отвлечено оркестром. Та-дам! Петрову в детстве незачем было посещать шапито, в Екатеринбурге стационарный цирк – несколько остановок на трамвае, и он был бы уже там. Просто голова отвлеклась на воспоминание о походе в цирк в Тарту – и готово! Но вообще всегда есть замысел, отодвигающий все остальные замыслы. И думаешь: «Господи, какая нелепая книга сейчас получается!» И при этом отвлечься от нее уже не можешь, она постоянно с тобой. Или ты ее пишешь, или страдаешь, что не пишешь, а занят чем-то другим. А пишется почти всегда трудно, постоянно отметаются варианты, непрерывно, только потом и помнишь, как отметал, отметал без конца ненужное, удалял целыми страницами, а потом присылают правку, и ты уже читаешь свое как чужое. Натыкаешься на некоторые моменты и чувствуешь зависть к самому себе, что тебе такого уже не придумать. Смеешься над неожиданной шуткой. Думаю, и сейчас ничего не изменилось. Так все и останется, если проза будет востребованной. Есть еще как минимум пара идей, над которыми будет забавно посидеть, помучить их.
– Вопрос о «Петровых». Как появилась задумка романа и вообще потребность написать этот текст?
– Да вот просто появилась – и все. Сначала Петровы творили свои безумства в вакууме, и я не знал, что с ними делать. Затем все состыковалось в голове – а там было уже трудно остановить эту машину. Как получилось с «Петровыми»? Несколько лет у меня было начало первой главы, название первой главы, больше ничего. Каждый из Петровых имел свою небольшую историю с заморочками, я думал про них и задавался вопросом – ну и что? Мне нравилось, что они ничего друг про друга не знают, хотя вот же, живут вместе всю жизнь. Мне нравилось почему-то, что Петров не знает ничего про Игоря, кроме имени, а читатель будет знать и фамилию Игоря, и отчество. Писатель – это ведь просто первый читатель несуществующего еще произведения. Вот так вот я и смотрел на эту книгу, а когда мозг выдал мне главу про Снегурочку, я совершенно так же, как и некоторые читатели, был рад. Это смещение фокуса с одних персонажей на других мне как читателю очень понравилось. Захотелось передать это ощущение.