стике и т. п. происходило тоже от суетности. Замечания эти касались только наружной выправки, она заботилась тут о том, чтоб держать себя безукоризненно в салоне, говорить с тактом в обществе, всё для внешности, всё из мелкого побуждения действовать на толпу, нравиться всем, не думая об отыскании и исправлении каких-нибудь капитальных недостатков. А попробуй сказать ей: не кокетничай, не неряшествуй, ни физически, ни морально, как в потере вещей из мешка, в раздирании платьев, в разбрасывании носовых платков и денег по полу и по диванам, так и в отношениях и в сношениях с разными лицами, а взвешивай свои отношения строго, не рассылай по всем концам света портретов из суетности и кокетства, не будь слепо доверчива ко всем, не лукавь..." - "Не укради, не убий, не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна, продолжал я, - так и увидишь, что ничего не выйдет". - "А может быть - она и взглянет на это строго и серьезно..." - "Нет, для этого не стану я ей говорить. Да отчего же ты не сам скажешь ей?" - "Ты книги сочиняешь, лучше меня выскажешь". - "Скажи причину уважительнее, может быть, я и передам ей всё это, а то она, пожалуй, рассердится за этот непрошеный анализ ее поступков: ты вон "друг", а я ровно не имею никакого права". - "Как непрошеный: да она требовала этого сама, просила, чтоб ей говорить о недостатках..." - "Вот это другое дело. Ну, а потом что?" - "Потом ничего: я ее забуду". - "Зачем и за что?" - "Да так: мне как-то от этой дружбы больно. А больно - потому, что она женщина: не могу же я в самом деле любоваться на нее, как Пигмалион на Галатею, не могу запретить ей и увлекаться, а когда она увлечется... мне как-то делается неловко. Уж такая странная дружба. Чувствую, что мне надо сначала забыть в ней женщину и потом встретиться и помнить как друга". - "А жениться нельзя?" - спросил я. "Трудно, почти нельзя: надо, чтоб она изменилась до основания, а тогда бы она, может быть, не была так хороша, изящна..." - "И так неряшлива". - "И притом надо, чтоб она любила меня, и сильно". - "А если б она согласилась выйти за тебя?" Он сомнительно покачал головой. "Это, впрочем, сделало бы ей большую честь, - сказал он, - это - еще прекрасная черта в ее нравственной физиономии". Мне стало смешно. "Как ты скромен", - сказал я. "Ты не смейся,- возразил он. - Она дала мне свою дружбу не даром: во мне она видит, конечно несправедливо, преувеличенно, олицетворение некоторых нравственных достоинств мужчины - и в этом обнаруживается более, нежели в чем-нибудь, залог превосходства ее нравственной натуры. Она оценила добрые качества..." - "Однако ж не до того, чтоб полюбить тебя, тебе вручила "просвиру", пожалуй, может быть, вышла бы за тебя и замуж, а румянец и огонь взглядов - всё это обращено туда, где замешался "конь" да "пожарная каска" и т. д. Видишь, как это поверхностно, не развито, - чем она не похожа на других?" - "Вижу, вижу; да - des choses les plus sыres la plus sыr est le doute.[23] Я ее непременно забуду", - решительно сказал он. "Как же ты это сделаешь?" - "А вот реже буду смотреть на это", - указал он на портрет. "Так дай его мне", - сказал я, взяв портрет. Он бросился на меня, схватил одной рукой за ворот, а другой стал отнимать портрет. Между нами завязалась драка. Он вырвал портрет и успокоился. "Зачем ты хочешь лишить меня последнего утешения смотреть на это изящное создание и воображать такие же внутренние совершенства". - "Это хороший способ забывать", сказал я. "Изредка буду смотреть, - отвечал он, - в большие праздники или в дурном расположении духа, или перед дурным поступком, или после... в первом случае, чтоб удержаться, во втором, чтоб сильнее раскаяться". - "Ты неисправим". - "Ах нет, я чувствую и теперь возможность забыть ее". - "Да и как не чувствовать: идеал твой уж побледнел перед действительностию, когда ты рассмотрел его поближе (как она и сама предвидела и предсказывала: она знала себя лучше). Кумир шатается на пьедестале: если ты подбавишь к этому немного мужской гордости, сознания достоинств, твердости - так через месяц, через два..." - "Ах, да, ты прав: Диоген всё искал с фонарем среди бела дня "человека", я искал "женщины" и, встретив ее, хотел потушить фонарь, а теперь..." - "Теперь?" - "Брошу, не найдешь, да и надоело, не под лета... Буду искать спокойствия - отныне это мой идеал". - "Ну а если все эти темные пятна - только призрак, фантом, если ты смотрел на всё это сквозь призму ее доверия к тебе и по этой аналогии судил о ее отношениях к другим - ты не боишься оскорбить ее?" - "Нет, она знает меня, я все-таки чувствую, что скажу это не совсем обыкновенной женщине, и не боюсь, она оценит побуждения, которые заставляют меня так заниматься ею, взвесит уродливость моего характера, свои слабости и улыбнется тою улыбкою, в которой так много грации, ума и доброты". - "Ну если это всё есть в ее улыбке, так она улыбнется - из кокетства. Право, лучше не говорить ей ничего..." - "Нет, нет: если она увидит даже фальшивый свой портрет, то по нем ей легче будет самой себе определить свою физиономию, а я обещал ей помочь в этом..." "Ну, смотри! - сказал я, - не скажет она: "восхищаюсь и удивляюсь"". "Скоро, скоро надо мною..." - запел он на голос "Fra росо..."[24] из "Лючии" и пошел домой. "Когда ж ты забудешь ее?" - спросил я вслед. "А вот когда исполнится со мной то, что пою теперь", - и он продолжал петь. -----------------
Лучший мой друг вбежал ко мне, в понедельник вечером, с сияющими глазами, с письмом в руке. "Как я устал, утомлен - от мучительного ожидания письма! Знаешь ли, во что превратилась жизнь моя с 18 октября?" - спросил он. "Нет, не знаю". - "В ожидание писем от нее и в отправление писем к ней: промежутки - это праздные, вялые, бесцветные дни. В голове и сердце творится беспокойный процесс расчета, когда она получит письмо, когда ответит, долго ли ему идти сюда. Сегодня меня обдало радостью, я счастлив, что получил письмо, счастлив, что отвечаю на него, послезавтра отправлю, а там опять апатия, зевота, пока наконец не настанет опять пора ждать и мучиться. Что ж из этого выйдет!" - с ужасом прибавил он. "А ничего, равнодушно сказал я, - сначала она ответит тебе двумя-тремя ласковыми письмами, четвертое будет похолоднее, пятое (если будет) придет нескоро, а шестое... вовсе не придет. Ты станешь ее забывать, она уж забывает, потому что "там теперь Мертвецов - она с ним..."". - "Так ты думаешь, она с ним... того...". - "Да, думаю, что того... Ты же заразил меня сомнением. А не он, так другой, притом письма из Малой Азии... помнишь арию из "Риголетто" "...donna mobile..."[25]" Тут я пропел ему арию. Он задумчиво ходил по комнате, мне стало жалко его, и я опять повторил ему прежний вопрос: "Что тебе за дело до всего этого: ведь ты никаких на ее счет намерений не имеешь?" - "Ни на чей счет, ты знаешь", - сказал он. "Ну так из чего ж ты бьешься? Отвечай мне, любишь ты ее?" - "Нет, не могу, не смею любить. Мне любить? Вдруг сказать ей: "я люблю!", что так хорошо звучит в устах молодости, то в моем голосе задребезжало бы дико. Нет, нет, я не люблю, прочь, прочь эта мысль! Это лукавый искушает меня. Исчезни, исчезни, окаянный! - начал он скороговоркой, бегая по комнате, - чур меня, чур меня, Господи, Господи! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!!! Я болен ею, пошли поскорей за лекарем: мне стало как-то тесно на свете жить: то кажется, что я стою в страшной темноте, на краю пропасти, кругом туман, то вдруг озарит меня свет и блеск ее глаз и лица - и я будто поднимусь до облаков..." - "Да это сон, что ли?" - спросил я. "Между тем, - продолжал он, - я часто благословляю судьбу, что встретил ее: я стал лучше, кажется, по крайней мере с тех пор, как знаю ее, я не уличал себя ни в одном промахе против совести, даже ни в одном нечистом чувстве: мне всё чудится, что ее кроткий карий взгляд везде следит за мной, я чувствую над своей совестью и волей постоянный невидимый контроль. Что бы она подумала, что бы она сказала о том или другом, поминутно спрашиваю я себя". - "Ну брат, ты немного спятил, как я вижу", - заметил я, закуривая сигару. "Я как будто встретил ангела, - говорил он, - на грязной тропинке жизни... Что это, кажется, ты куришь манильскую сигару?" - "Да, а что?" - "Дай-ко мне". Он неистово откусил кончик и, кажется, в рассеянности проглотил его, закурил и продолжал: "Да, встретил ангела, он остановил меня, приветливо взглянул на меня, взмахнул крыльями..." - "И пропел "кукареку"", - перебил я. "Ужели ты так шутишь и в свои торжественные или печальные минуты?" - спросил он в негодовании. "Да, всегда, всюду, шутка не стареет никогда, не изменяет, не надоедает, шутка в мучениях вызывает улыбку, шутка... Ну, что ж ангел?" "Ангел сказал мне: "Вон твоя дорога, ты не туда идешь, ты зайдешь в болото", - взял за руку, указал путь и исчез. Я иду робко по этой дороге, но мне скучно без него, зачем он меня оставил? Я бегу вслед ему, кричу: "благодарю", но он уходит в толпу. "И ты не по той дороге идешь, - кричу я ему, - смотри, там ходят демоны..."" - "По-русски - лешие", - заметил я. ""Они, - продолжал он, - приняли на себя человеческий образ, надели мундиры (некоторые сели на коней), они столкнут тебя в бездну, вспомни "Машеньку" (Ап. М[айко]ва), мне жаль тебя, ангел! И так у тебя опалены два-три пера в крыльях, глаза сияют не ангельским блеском..." Ангел умчался. Да ты никак дремлешь? - вдруг спросил он. - Ты спишь?" - повторил он. "Что ты, как можно! - очнувшись, сказал я. - Так ты влюблен что называется - по уши!" "Называй как хочешь это чувство". - "Просвира". - "Только с ядом", прибавил он. "Ну а она что чувствует к тебе?" - спросил я. "Дружбу какую-то, так, чувство вроде самого пресного теста, без всякой закваски, без брожения. Она с любопытством смотрит, как играют лучи ее блеска в тусклом зеркале моей души, как лучи солнца на заглохшем пруду, потом она добра, мягка душой, она тронута моею внимательностию, благодарна, и этою благодарностью кротко и тепло сияет мне. Я, усталый, опустившийся, одряхлевший душой, - счастлив, что могу погреться у этого приветного огонька. Желать и ожидать больше - я не вправе. Но я вправе, однако ж, заметить ей, что сердечные движения ее до того лишены живого, наружного выражения, что иногда похожи на забвение долга. С одной стороны - оно очень хорошо, в отношении леших, например, а с другой не совсем. Начну с пустяков: например, с встречи с тою барынею, которая сказал