а «Ты» – который не испугал и даже не удивил меня (Генриха вообще сложно сбить с толку) – доказательство того, что доверие, каким бы огромным оно ни было, все еще может превратиться в доверительность. Я видела сходство между вами, но не была уверена, что оно сможет проявиться, потому что «внешние» условия так различны. Я часто вспоминаю об «упущенных возможностях», но без печали, скорее ради забавы. Точно так же иногда я развлекаюсь мыслями о том, что в Берлине Генрих жил буквально за углом. В тот самый момент, когда мы вчетвером собрались за одним столом и все стало столь простым и естественным, я подумала: как все хорошо, все очень хорошо, а эта естественность, в высшей степени (объективно) неестественная по своей природе, могла бы не проявиться. И когда я вижу Генриха с Робертом Гильбертом, с которым его связывает дружба подобная той, которой связаны мы с Аннхен1 (она, кстати, передает привет, мы с ней провели в Париже целую неделю), и с которым Генрих разделял всю жизнь до 1933 года, мне становится ясно, какой, должно быть, прекрасной была их юность, несмотря на то что в ней были свои тяготы и она была лишена чистой, беспримесной ясности вашей жизни. Генрих был счастлив, когда приехал из Локарно в Париж, и подвел итог поездке в Базель и Локарно: вакханалия дружелюбия.
Я хотела написать еще из Гейдельберга, но так и не собралась из-за разъездов без печатной машинки. Встреча со студентами и молодыми преподавателями (ассистентами и т. д.) была очень милой, но не выдающейся. Люди «благих намерений» – Рюстов […] – скучны, у них в сущности нет никаких идей. Россман с очень милой новой женой2 выглядит лучше, чем когда-либо. Полагаю, заикание перестало его беспокоить. Я старалась следить за запинками в его речи, но они совершенно не мешают, это даже не заикание. Но если бы кто-то смог забрать его оттуда, это спасло бы ему жизнь. Атмосфера его подавляет, и его нельзя в этом упрекнуть. Он совершено один, так жить невозможно, если не обладаешь неуемной жизненной энергией и не испытываешь наслаждения от борьбы. Базельский воздух3 пошел бы ему на пользу, там он смог бы развиваться, стать свободнее. Он совершенно беспомощен перед их коварством. […] Хуже всего, что у него нет друзей, те немногие, кто мало-мальски осведомлен – не о том, где обитает добрый Бог, но о том, где скрывается дьявол, – ничем не связаны друг с другом. В Гейдельберге я познакомилась со старшим прокурором Бауэром4 из Франкфурта, который, как известно, хотел потребовать экстрадиции Эйхмана. Ничего особенного. Во-первых, он еврей, так что вся история не имеет смысла, а во-вторых, он всего лишь очередной порядочный социал-демократ.
Из Гейдельберга я все же отправилась во Фрайбург, и это во многих отношениях было выдающимся решением. Во-первых, господин Кайзер5, который пригласил меня в гости. Ему около 40, типичный гомосексуал (что совершенно меня не беспокоит! но странно наблюдать, как он пытался это скрывать), живет на немыслимо роскошной вилле, которую построил сам, с полами из каррарского мрамора, который он также нашел и вырезал самостоятельно, с ним живет араб из Туниса (ср. Андре Жид6, он тоже никак не мог оставить арабов в покое), который должен играть роль дворецкого, но настолько бесстыден, что все принимает крайне странный оборот, при этом никто не может сделать вид, будто ничего не происходит. И вдобавок ко всему, чтобы полностью передать атмосферу этого удивительного дома, два живых барана, которые должны подъедать траву. Он пригласил несколько очень уважаемых людей из университета, и их спутницы тоже были немного не в себе. Все это крайне странно, поскольку провинциально. Туда же он приглашает студентов и устраивает большие танцевальные вечера. На самом деле дом очень здорово обустроен и поражает своей оригинальностью. В академическом отношении его так же не в чем упрекнуть, кажется, он способен заткнуть за пояс чертову дюжину профессоров. Я великолепно провела время, но должна признать, что мне хорошо удалось это скрыть.
Меня куда меньше обрадовал следующий инцидент. Я написала Хайдеггеру, где я буду и как он может меня найти. Он ничего не ответил, что меня совершенно не побеспокоило, поскольку я даже не знала, в городе ли он сам, а все, с кем мне нужно было встретиться, тем более этого не знали. Затем произошло следующее: среди гостей Кайзера был и Финк7, я рассказала Кайзеру, что знаю его с юных лет. Я, в свою очередь, сделала это потому, что летом меня пригласили на какую-то университетскую неделю, за которую отвечал Финк, а в приглашении говорилось, что лично Финк будет особенно счастлив etc. per procura. Даже Кайзер сказал, что Финк отзывался обо мне крайне положительно – поэтому я посоветовала пригласить и его. Однако Финк категорично отклонил приглашение, сказав, что не желает меня видеть, и откровенно ссылался на Хайдеггера, который очевидно ему это запретил. Почему? Не представляю. Единственный вывод, который я могу сделать: Финк сказал Хайдеггеру, что я буду там и он со мной встретится, на что Хайдеггер заявил, что не хочет этого. Другое дело, что Финк согласился, между ними, кажется, установились отношения, принятые в кругу Георге. Я пишу об этом так подробно, потому что есть вероятность, пусть и нет никакой уверенности, что все это связано с Тобой, хоть я и совершенно не могу объяснить себе каким образом. Год назад Хайдеггер прислал мне свои новые публикации с посвящением. Я в ответ отправила Vita activa. C’est tout.
Дискуссии проходили в первую очередь с ассистентами, приват-доцентами и старшекурсниками, которые поголовно видят в Гитлере воплощение «рока» и «историческую необходимость», хоть и не могут договориться, восходит ли она корнями к Бисмарку, Марксу, Ницше или Гегелю. Они избегают конкретных обсуждений, как «поверхностных», Гитлер для них, очевидно, недостаточно образован.
Pantheon: Все отлично. Завтра я встречусь с Джерри Гроссом8, он непременно хотел побеседовать со мной еще раз, так что расставание пройдет мирно. На этой неделе я снова наняла прежнюю секретаршу9, поскольку не справляюсь с почтой в одиночку. Она сможет забрать рукопись и передать в Harcourt, Brace. У нас дома стоит приятная прохлада, так что пока мы решили остаться, и потом, возможно, на пару недель поедем в Катскилл10. Я мечтаю лишь об одном: наконец оказаться дома и не раскладывать вещи по чемоданам.
Мы очень обеспокоены, в первую очередь из-за Франции11. В Париже все готовы к новому удару. Если ничего не получится, НАТО развалится на части. К тому же в Германии наблюдаются опасные тенденции в связи с разговорами об объединении, которые никто не воспринимает всерьез и которые, однако, в один прекрасный день действительно могут стать серьезными. Я по-прежнему не верю, что возможна настоящая война за Берлин. В том числе потому, что ее не хочет и не может хотеть Хрущев. И здесь, и в Париже я разговаривала с парой человек, которые были в России, говорят по-русски и могут свободно там перемещаться. И я не устаю поражаться, насколько плохо там все устроено. Коррупция невероятная. По словам одного человека, чьи близкие родственники живут в России, а потому он знает об истинном положении дел, все воруют. Мы все под большим впечатлением от великих космических достижений, но их организовать куда проще, чем управлять страной. Все охвачены страхом перед Китаем, и он многое определяет. Меня не покидает ощущение, что Хрущев стремится лишь сохранить нынешний статус-кво. Боюсь, что Берлин потерян, но, вероятно, в этом нет ничего страшного, ведь скорее всего берлинцы в Западном Берлине смогут продолжать жить спокойно. У Запада нет собственных предложений, он не оказывает давления на Федеративную Республику и позволяет ей поверить в собственное лицемерие – еще и потому, что не осознает, сколько вокруг лицемерия. Но все это не имеет никакого значения по сравнению с обеспокоенностью по поводу Франции. Ведь если все обернется фашистской авантюрой, что дальше? Не рухнет ли после этого вся Германия? Раньше я верила, что Хрущев был бы готов рискнуть и объявить войну, если бы его предполагаемым противником была европейская федерация, которая могла бы обладать крупной силой. Сегодня я не верю и в это. Даже в этом случае он попытался бы заключить какие-то союзы, чтобы обезопасить тыл от Китая. Тем временем мы теряем единственного союзника в Африке12, который оставался у Запада. Кроме того, события в Тунисе – худшее, что могло случиться с Израилем, последняя надежда на разделение арабского мира. Что касается России – им действительно не нужна война, если все будет продолжаться в том же духе, все достанется им без особых усилий и им нужно лишь проследить, чтобы китайцы не вырвали у них из рук слишком много. Например, в Индии все страшно обеспокоены. (В Париже я беседовала с кузиной13, она живет в Калькутте, замужем за индусом.) В России, разумеется, очень ненавидят немцев. Интересно, что там не видят никакой разницы между Восточной и Западной Германией. Конечно, я имею в виду газетных репортеров! Я полагаю, вполне возможно, что Хрущеву на руку немецкая миграция из восточных регионов и он, вероятно, отправит туда каких-нибудь новых «поселенцев».
Достаточно об этом. Я не могу смотреть на газеты. Мне не по себе от Кеннеди. Надеюсь, у него не сдадут нервы! Генриха нет дома, и я отправлю письмо прямо сейчас, чтобы оно не лежало еще дольше. Он сам вскоре напишет. Его отношение к поездкам изменилось! Думаю, мы скоро приедем снова. И Вы не можете считать себя «древним», потому что сперва должны им стать.
С этими мыслями передаю привет
Ваша
Ханна
1. Анна Вейль.
2. Сюзанн Россман, урожд. Соммерфельд (1910–1976).
3. Очевидно, во время пребывания Х. А. в Базеле уже шли переговоры о базельском назначении Россмана.
4. Фритц Бауэр (1903–1968) – гессенский прокурор. Бауэр подал ходатайство в федеральное правительство в Бонне с требованием экстрадиции. Ходатайство было отклонено.