, я понял все, только когда в газетах перестали публиковать Макса Вебера, потому что он так несвоевременно решил поиздеваться над революцией. Они всегда считали, что знают совершенно все, при этом вели себя крайне осторожно. Современная FAZ, которую мы, конечно, читаем, с опаской относится к лицемерию общественной жизни, а потому несет такую же ответственность, как в свое время и Frankfurter Zeitung. Поэтому они так утомительны. Серьезная дискуссия невозможна, хотя иногда и появляются очаровательные тексты Штернбергера (например, рождественский, о женщинах). Время от времени они превращаются в фанатичных поборников истины, когда это совершенно неуместно. Так, например, происходит и теперь: демократия требует сильной оппозиции (верно). То есть правительство Федеративной Республики сегодня не может быть коалиционным, сформированным в результате слияния двух крупных партий (что, на мой взгляд, в нынешних обстоятельствах и в течение последующих четырех лет неверно).3 Я бы голосовал за СДП, но не имею права, поскольку у немцев, живущих за рубежом, нет права голоса за исключением тех, кто находится за пределами страны по долгу государственной службы (вплоть до последнего чиновника в посольстве или консульстве), а не по собственной воле. С разрешением консульства я бы спокойно мог проголосовать в Леррахе. Во время последних выборов в Италии 40 000 итальянцев покинули Швейцарию, чтобы проголосовать.
Ваше беспокойство по поводу Франции вполне понятно и обоснованно. Опасность для Европы очень велика. Положение в Алжире кажется неразрешимым. Разумные переговоры невозможны. Французам, которые этого хотят, остается лишь вернуться в Европу, а французскому правительству – помочь им в том, чтобы начать все сначала. Но, очевидно, это неприемлемо для верхних эшелонов армейской власти, и потому на них уже давно нельзя положиться. Де Голль и сам сторонник традиции gloire, и полностью ее поддерживает. Но он осознает неизбежность, и, мне кажется, это доказывает его величие – это и отличает события во Франции от всех остальных несчастий, охвативших Европу. Как утешительно знать, что в Европе остался хоть один человек, не лишенный достоинства. И хотя он и производит впечатление, будто родился в другой эпохе, и как бы мне ни были чужды его взгляды, я смотрю на него с большой надеждой. Возможно, он добьется того, что кажется невозможным. Он нерешителен. Но медлить нельзя. Люди, кроме алжирцев, на его стороне. Обратившись к недостойным методам, как это обычно происходит в Германии, он не победит и не проиграет. Но он должен победить ради Европы. Я ему симпатизирую. Его спокойствие и мужество – сильный фактор. Судьба поставила перед ним сложную задачу: завоевать власть над командным составом и, возможно, собрать новую армию.
Несмотря на это, больше всего меня беспокоит Берлин. Недавняя нота США о подъездных путях показалась мне восхитительной. Но ситуация проясняется: речь идет вовсе не о правах, а о том, чего Хрущев сможет добиться вымогательством (угрозами мировой войны). В последний момент он, как диктатор, может отступить и вернуться в образе великодушного миротворца. Кеннеди, на мой взгляд, блефует все меньше и меньше. И он не сможет вот так запросто пойти на попятную. Запад нельзя сравнивать с «Мюнхеном»4. В Мюнхене отдавали то, чем владели. Сегодня единственный шанс для Запада – открыто и убедительно сосредоточиться на единственном пункте, ради которого стоит рискнуть всем: свободе западных берлинцев. От остального можно отказаться: Берлин как будущая столица Германии, воссоединение, политические отношения между Федеративной Республикой и Западным Берлином, вся берлинская пропаганда, РИАС, дворец бундеспрезидента, правительственные штабы Федеративной Республики в Берлине. Но войска союзников, в первую очередь американцы, должны остаться. Берлин станет интернациональным городом под защитой западных властей, без собственной внешней политики, но со свободным внутренним управлением. Восхитительные берлинцы были бы свободнее всех в мире. Им не нужна была бы военная служба. Перемещение штаб-квартиры ООН в Берлин могло бы стать для них настоящим подарком судьбы. Вместо того чтобы быть столицей Рейха (что никогда уже не повторится в будущем), он стал бы городом мира. Там смогла бы развиться устремленная ко всему миру и завоевывающая весь мир интеллектуальная жизнь. В политическом отношении он был бы совершенно безобиден. Он бы взял на себя новую роль уникального, нейтрального интернационального центра мира – подобных примеров в истории нет, это совершенно новый феномен. Подъездные пути, конечно, должны быть подготовлены, экономику необходимо поддержать – хотя бы ненадолго.
Что касается вас, насколько я могу судить, Ты уже завершаешь книгу о революции. Генрих продолжает образовательную работу. Я работаю над «теологической» книгой5.
Ничего не поделаешь! Жаловаться глупо и к тому же «скучно» – и все же я не отказываю себе в этом.
Сердечный привет вам обоим от меня и Гертруды
Ваш Карл
Прилагаю письмо из издательства6.
Возможно, я уже писал Генриху, о чем оно. В таком случае простите мою старческую забывчивость!
1. Эльфриде Хайдеггер-Петри (1893–1992).
2. В 1958 г. в честь вручения премии мира немецких книготорговцев, см. п. 229, прим. 1.
3. О враждебном отношении Я. к «Большой коалиции» см.: Jaspers K. Wohin treibt die Bundesrepublik? München, 1966.
4. Речь идет о Мюнхенском соглашении, заключенном в сентябре 1938 года, в котором Англия и Франция утвердили право Германского рейха на Судетскую область.
5. «Философская вера и откровение».
6. В переписке не сохранилось.
297. Ханна Арендт Гертруде и Карлу ЯсперсМидлтаун, Коннектикут1, 1 ноября 1961
Дорогие друзья,
Генрих тяжело болел, поэтому от меня так долго не было вестей. Внезапно после серьезного гриппа, который он наверняка подхватил от меня, он вернулся домой с чудовищной головной болью, с которой еще целую неделю читал лекции и вел семинары в Барде. Потом его состояние ухудшилось, поначалу врачи совершенно не знали, что это (предполагали опухоль), в конце концов в клинике после проведенных анализов установили врожденную аневризму2, с которой он живет уже порядка сорока лет, после полученной травмы головы. Он еще в больнице, в одной из лучших в стране, и я добилась, чтобы за ним ухаживал сам заведующий неврологическим отделением. В целом он чувствует себя неплохо, нет никаких дополнительных симптомов или признаков потери двигательной способности, была лишь парестезия в левой руке, но она почти прошла. Улучшение совершенно не связано с лечением, состояние улучшилось так же внезапно, как и ухудшилось, что очень удивило врачей. (В первую очередь здоровый сон!) Главный врач сказал нам, что артериограмма не выявила никаких признаков атеросклероза, сосуды как у молодого человека. Но все же риск развития атеросклероза выше, чем у обычных людей. Обнаруженные поражения не слишком серьезны, клиническое выздоровление прошло быстро и очень эффектно. Поэтому врач настойчиво отговаривает от операции. Конечно, риск по-прежнему есть. Он не смог с уверенностью сказать, что вызвало разрыв. Он полагает, дело в спазме, другие врачи на основе последних обследований полагают, что вся история, в том числе и аневризма, может быть вызвана инфекцией.
С тех пор как он почти вернулся в норму, он совершенно невозмутим. Конечно, я обо всем ему рассказала, чтобы убедить его провести оставшиеся три недели в постели и не возвращаться в Бард. Я также сказала ему, что смертельный исход возможен в 50 % случаев – на что он ответил: не волнуйся, ты забываешь о других 50 %. Нам удалось хоть немного убедить его не забывать о болезни, что давно уже было необходимо, но этого так трудно добиться от милых израильских врачей, которые чаще имеют дело с куда более нежными натурами.
Я забыла сказать, что аневризма находится в мягкой мозговой оболочке и речь идет о субарахноидальном кровоизлиянии. Других аневризм, кажется, нет. Могу рассказать массу печальных историй о врачах, но пока не буду. Главный врач просто первоклассный, не тратит время на привычную болтовню, которая в решающие дни так действовала мне на нервы.
Я вернулась в начале недели, но выходные регулярно провожу в Нью-Йорке. И, конечно, получаю ежедневные отчеты. Дорога до Нью-Йорка занимает около двух часов. Я пока ничего не могу поделать, а ему не нужно утешение. У него там своя палата, он может читать, общается с врачами и в полном восторге от неврологии. К тому же сестры очень приветливы и симпатичны, что очень его радует. Больница – клиника Колумбийского университета содержится в безупречном порядке. Туда сложно попасть, но в этот раз я без угрызений совести воспользовалась своими так называемыми связями.
Так. Теперь я хотела бы ответить на Твое сентябрьское письмо, которое осталось без ответа, потому что я слегла с чудовищным гриппом. Но уже совершенно здорова.
Я регулярно переписываюсь с Куртом Вольфом. Он хочет, чтобы Мангейм сразу взялся за перевод второго (американского) тома. Можем ли мы еще рассчитывать на Экхардта и Кузанского? Или Ты решил все изменить? Я бы хотела знать. Как и то, каким будет второй немецкий том, как продвигается работа над ним и должны ли мы добавить что-то еще к нашему второму тому.
Хайдеггер: да, ужасно неприятная история. Она совершенно не связана с посвящением, я поддерживала с ним контакт и после этого. И я не верю, что его жена имеет к этому отношение. Это объяснило бы молчание или отговорки или что-то подобное, но не враждебность, с которой я никогда не сталкивалась прежде. Мое объяснение: если не принимать во внимание возможные сплетни, прошлой зимой я впервые передала ему одну из своих книг – Vita Activa. Я знаю, что он не выносит, когда мое имя звучит на публике, что я пишу книги и т. д. Я словно всю жизнь водила его за нос, вела себя так, будто всего этого не существует, как будто я не умею считать до трех, если вопрос не касался истолкования его собственных идей, когда он с радостью узнавал, что я могу сосчитать до трех, а иногда и до четырех. И вдруг этот обман мне слишком наскучил и меня щелкнули по носу. На мгновение я страшно разозлилась, но все уже в прошлом. Я даже думаю, что в некоторой степени это то, чего я заслужила – как за свой обман, так и за стремительно прерванную шалость.