1 посчитал, что если уже в любом случае умираешь, можно хотя бы съездить в Италию. Что они и сделали – и были совершенно счастливы.) Но врачи наверняка могут помочь справиться со спазмами.
Ваши письма2 очень, очень нас обрадовали. У меня их нет, они остались у Генриха. Он только что рассказал мне все по телефону. И, конечно, я вздохнула с облегчением.
Хелена Вольф сейчас в Нью-Йорке, и мы провели очень приятный вечер вместе. Кажется, Курт Вольф чувствует себя лучше, blood clot [тромб] (не могу вспомнить, как это по-немецки) частично рассосался, а пульс вернулся к норме. Она показала сигнальные экземпляры первого тома, которые очень мне понравились. Наконец-то! Я как раз собираюсь заняться подготовкой второго тома для Мангейма – подбираю источники перевода и т. д. Я сказала ей, что мы получим часть немецкого второго тома не раньше следующей осени. Посмотрим. Сложно предсказать объем, потому что в английском издании мы не используем маленькие шрифты. Я могла бы попробовать сосчитать слова, но никак не могу себя заставить. Посмотрим, что будет, когда Мангейм закончит перевод.
Помимо этого рассказать не о чем, а говорить о политике совершенно не хочется после того, как я заглянула в Times. Я действительно мечтаю только о встрече и беседе с Вами. Мне страшно их не хватает. И когда я прочитала Ваши письма – слова Гертруды о том, что «всякая плоть – как трава, и всякая слава человеческая – как цвет на траве»3, которые я продолжала вспоминать в самые тяжелые времена – снова думала о том, как прекрасно, когда есть те, с кем говоришь на одном языке.
Но здесь я чувствую себя хорошо. С академической точки зрения колледж прекрасен, и атмосфера крайне дружелюбная. Хороший семинар о Макиавелли, который доставляет мне массу удовольствия.
Будьте счастливы, примите нашу благодарность и привет от всего сердца от
Вашей Ханны
1. Роберт Гильберт.
2. Письмо от Гертруды Я. Ханне Арендт от 6 ноября 1961 г.
3. Исаия 40:6.
300. Карл Ясперс Генриху БлюхеруБазель, 26 декабря 1961
Дорогой Генрих Блюхер!
Ханна рассказала нам о Твоем тяжелом заболевании, с которым Ты уже справился, когда серьезная опасность миновала. Теперь же совершенно очевидно, что несколько месяцев отдыха и Ты сможешь обо всем забыть. Наше беспокойство возникло, так сказать, задним числом. Когда написала Ханна, благополучный исход уже был очевиден, и я – со своей «неторопливостью» – лишь потом осознал, через что вам пришлось пройти. Твой ответ: «подумай о других 50 %» – великолепен, но вы такие же, как и мы, если один из двоих умрет, он так и не сможет обрести покой. Легче тому, кто умирает вторым. В смерти как таковой нет ничего пугающего, но оставлять партнера в одиночестве в мире, где лишь в интимном единстве можно найти поддержку, – совсем другое дело. Но в этот раз все ограничилось предостережением. Как мы начинаем ценить время, которое нам еще отпущено!
Я по-прежнему хорошо помню Твое дружелюбное сентябрьское письмо. Я часто его перечитывал – последний раз совсем недавно. Нет необходимости повторять, как нас объединяет трансцендентная почва, в которой скрыты и наши корни, и наши цели. Вместо этого позволь мне одно замечание о различии между нами: я был неправ, «поддерживая конкретное правительство», а именно Аденауэра. Но ты ошибаешься, я не поддерживал это правительство. Я одобрял лишь внешнюю политику начала десятилетия: безоговорочная поддержка Запада, однозначное принятие последствий работы по воссоединению, осуществленной с Россией, устойчивое сопротивление националистской глупости социал-демократов, например, в ужасающем «Плане для Германии» двухгодичной давности1. Я никогда не был сторонником администрации Аденауэра в целом. Это очевидно из моего эссе об Аденауэре2. Но ты прав: все это не относится к миру философских размышлений. Возможно, я могу оправдать себя: это имеет к философии столь же мало отношения, как и одобрение походов Диона Платоном3, как и кантовское прославление «века Фридриха»4 (выделено им же. Но я, как и все мы, в первую очередь человек своей эпохи и лишь отчасти философ. К тому же великие философы имели дело с великими героями, я же, по существу, имею дело с ничтожеством. А теперь даже внешняя политика Аденауэра – насколько ее вообще удается разглядеть – кажется мне весьма сомнительной. Я считаю, что в нынешнем ее виде она неверна.
Причина этих сомнений в Твоем пессимистичном мнении по поводу положения во всем мире. Мне нечего возразить. Мне кажется, ты очень точно судишь об обстоятельствах на востоке и на западе, о правящих принципах, местном лицемерии, поразительной лжи за океаном.
Пока Кеннеди только произносил исключительно выдающиеся речи и отправлял восхитительные ноты России. Но он до сих пор не смог сплотить Запад таким образом, чтобы утверждение собственных прав и сосуществование были искренними и последовательными. Сегодня это кажется утопией: единая экономика свободного мира, сосуществование, то есть разрыв экономических отношений с Востоком (при свободном интеллектуальном обмене), особая помощь и совместная работа лишь с теми государствами и народами, которые разделяют общие основы договоренностей и солидарности, никакого Корпуса мира5, никаких подарков, но достоинство и открытость во имя общих интересов. Внешняя политика Кеннеди временами производит впечатление ad hoc. Она кажется неуверенной, и, вероятно, сейчас в Конго6 она столь же неблагоразумна, как и на Кубе. Президенту Америки предстоит справиться со сверхчеловеческими задачами. Пока под его очевидно благонамеренным управлением солидарность Запада только снижается. Его речи столь же напрасны, как и наши книги. Можно добиться солидарности только избавившись от лицемерия, о котором Ты так лаконично, точно и просто высказался в своем письме. Но здесь нет степеней, необходим только переворот. Мы верим в шанс, что команда политиков и президент смогут продемонстрировать массам, столь же восприимчивым к истине, как и к лицемерию, свои чувства, показать им то, о чем массы лишь догадываются, сказать им о том, чего они по-настоящему хотят, что привело бы к добровольному согласию благодаря заслуживающей доверия личности. Харизма могла бы проявиться в выступлениях и действиях, в мужестве и осознанности, как простота мгновения на фоне вечной истины, фоне, который подходит к любому новому мгновению. Эта харизма, это достоинство стали бы очевидны во внутренней, скрытой форме отдельного индивида, в котором другие могут разглядеть и собственный скрытый потенциал. В свое время это удалось Периклу, его пример доказывает это до сих пор. Его единственной ошибкой было не увидеть последователей, не суметь воспитать преемников. Это удалось и Цезарю, и Вильгельму Оранскому7. Отчасти Яну де Витту (потому что ему не хватило прозорливости и он хотел добиться своих целей лишь с помощью дипломатии, не прибегая к помощи армии) и в извращенной форме Кромвелю8. Кеннеди многого добился в том, что можно выразить в словах. Несмотря ни на что, я по-прежнему возлагаю на него небольшие надежды. На какие человеческие качества сейчас вообще можно надеяться?
В отношении Берлина я тоже настроен все более пессимистично. Я верил, что свободу Западного Берлина можно было спасти. И по-прежнему в это верю. Но обеспечить свободу не сможет разобщенный в своих интересах Запад. Немцы препятствуют этому сами, поскольку социал-демократы (Шумахер9) возродили национализм, который перенял и Аденауэр ради большего количества голосов, что уничтожает любую возможность рациональности. Необходимо было бы отказаться от всех немецких иллюзий, ограничиться существующей политической свободой западной части города, отречься от пропаганды (РИАС и т. д.) и любого шпионажа в Берлине, развить процветающую экономику и духовную жизнь города в том виде, в котором она никогда не существовала прежде: в полной зависимости от Союзных государств в вопросах внешней политики, ведь им нужна эта свобода, никакой собственной внешней политики, запрет на любые действия в этой сфере, но свободная пресса и никакой цензуры, никакой собственной армии, поэтому и никакой воинской обязанности – единственные люди на планете, у которых нет необходимости и права облачаться в военную форму, разве что на сцене, уничтожение милитаристского боевого духа, ограничение иммиграции (как это происходит в Монако из-за налогов, здесь – чтобы избежать воинской службы на родине), образец мирной жизни, возможность стать примером для целого мира. Конечно, существует серьезная опасность превратиться в болото упадка, со всеми формами коррупции, рафинированного гедонизма, доведенного до предела. Он стал бы примером шанса на свободную жизнь, подчиненную свободному разуму, который стал бы магнитом духовной жизни для всего немецкоязычного мира. Если шанс будет упущен ради вульгарности, то во всем предприятии нет смысла и в конце концов от нее следует отказаться и в политическом отношении. Берлинцы могли бы создать для мира образец, где возможно полное разоружение. Тогда миру придется руководствоваться не военными, но не менее героическими мотивами, чем те, что были приняты в эру войн, с которой началась история и которая продолжается до сих пор. Я с удовольствием поддаюсь подобным фантазиям, даже думаю, Тебе это бы тоже удалось, причем совершенно уникальным образом, пока Ханна дружелюбно посмеивается над этими немецкими мужчинами, или детьми? […] Если все это глупости, то тем не менее наилучшим вариантом для всех западных берлинцев была бы гарантированная возможность уехать со всем движимым имуществом в течение двух лет, никакого принуждения, каждый волен решать сам – если бы им была предоставлена возможность свободно переехать в Федеративную Республику или в любую другую страну.
Вероятно, все сложится совершенно иначе – поддельную свободу постепенно уничтожат русские, – об этом я не говорю. Медлительность и полумеры могут привести к гибели. Когда-то нужно выбирать одно из двух! Никто не хочет рисковать или использовать возможность.