1, чтобы они были у Тебя под рукой, если понадобятся. Это речь Манделы в суде, книга2 Хаддлстона и разъяснительное письмо Джейкобсона, адресованное мне. Если Ты не хочешь, чтобы там значилось мое имя, можешь без труда его вычеркнуть. Я этого не сделала, потому что хотела оставить выбор за Тобой. К сожалению, я, по старой привычке, воспользовалась оборотом письма от Джейкобсона, чтобы сделать копию своего ответа. Но это неважно, там тоже можно просто зачеркнуть имя.
Вчера получила Твой ответ, который пришел так удивительно быстро. На него пока не отвечаю, потому что хочу отправить письмо морской почтой, поскольку, очевидно, нет необходимости торопиться с ответом.
Сердечно
Твоя
Ханна
1. Имеется в виду дополнение к упомянутым в прим. 4 (п. 331) документам, в архиве не сохранились.
2. Huddleston T. Naught for Your Comfort. London, 1956.
336. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуЧикаго1, 20 октября 1963
Дорогой Почтеннейший,
благодарю Тебя за Жоли2, я знакома с этой работой только как с источником «Протоколов сионских мудрецов»3, но никогда не обращала внимания на ее собственное содержание. Удивительная книга.
Я давно не писала, потому что рассказать могу только о тревожных новостях. В конце августа у Генриха резко ухудшилось кровообращение на почве атеросклероза, и хотя он уже чувствует себя лучше – он, как обычно, в Барде, – с полной уверенностью можно говорить о том, что возраст дает о себе знать. Дело осложняется еще и тем, что мне как раз нужно в Чикаго. Мы регулярно созваниваемся, но что толку? Но, с другой стороны, из материальных соображений отказаться от лекций совершенно невозможно, тем более в последний момент. Конечно, мы все держим в тайне, то есть вдобавок ко всему не можем ни с кем поговорить. Элкопли, наш лечащий врач, обо всем знает. Возможно, он попытается с Тобой встретиться. Он очень мил и очень нам предан […] Ему всегда можно доверять.
К тому же скандал с Эйхманом, который принял какие-то небывалые масштабы. Мой успех в Колумбии был пирровой победой, поскольку дал израильскому правительству и еврейским организациям, которыми оно управляет, повод удвоить старания. Так что сейчас, в том числе и для того, чтобы ограничить мою работу в академической среде, специально из Иерусалима сюда прислали Эрнста Симона4, он разъезжает по университетам, чтобы настроить против меня «Гилель» – еврейскую студенческую организацию под управлением рабби, которая есть в каждом университете и в большинстве колледжей. На прошлой неделе он устроил выступление в Чикаго – с поразительной агрессией прибегая к невероятной лжи. Местный рабби был этому совсем не рад – но что он мог поделать? Он был вынужден следовать поручению Нью-Йорка, и его убедили в том, что в случае отказа он потеряет работу. За несколько недель до нового года Антидиффамационная лига5 отправила всем рабби страны циркуляр (мне об этом рассказали, сама я его не видела) с призывом проповедовать против меня. Они этого не сделали, но тем не менее! Те, кто решил публично высказаться в мою защиту, по большей части не-евреи, на домашний адрес вместе с личным письмом получают пропагандистские материалы, причем письмо отправлено от имени «премьер-министра»6 Израиля. Один из крупнейших местных журналов, Look Magazine, в конце июля собирался опубликовать об этом большой материал. Они предложили одного известного нееврейского репортера. Мой издатель, как и New Yorker, посчитал, что я должна согласиться (ответить на вопросы в письменной форме на определенных условиях). Им казалось, речь идет о крайне корректном предприятии. Но позже Look поручил работу совершенно другому журналисту, еврею, который брал интервью исключительно у тех, кто успел высказаться против меня. И прислал мне список крайне провокационных вопросов. Сперва я на все ответила, но мое издательство и New Yorker решили, что разумнее было бы не соглашаться. Я ничуть не сомневаюсь, что еврейские организации прознали что-то о намерениях Look и решили вмешаться. Вот лишь пара примеров, и у меня найдется масса других. Это классический пример репутационного убийства. Методы всегда одни и те же: кто-то предполагает, я сказала нечто, чего никогда не говорила, чтобы дискредитировать то, что я сказала на самом деле. Прямо сейчас они выставляют немецкое издание книги источником настоящей опасности, потому что я избавила немцев от ответственности; импликация: на кону стоит выплата компенсаций.
Подобные кампании невероятно влиятельны. Многие только и ждут победителя, к которому можно примкнуть – в поддержку чего-то или против, – к тому же каждый, кто по каким бы то ни было причинам высказывается «против меня» получает значительные преимущества благодаря поддержке организаций и фондов. Так что не только газеты вроде New York Times выбирают рецензентов для книги либо из тех, на кого нападала я (например Мусманно7), либо из тех, кто успел высказаться против меня, но так же поступают и все газеты, которые либо находятся под управлением евреев, либо подчиняются еврейским организациям. Все это принимает самые разнообразные формы. Еврейские литераторы, которые никогда в жизни не заботились о делах евреев, становятся «экспертами». Те, кто поддерживает меня, пишут частные письма – на публичность никто уже не решается. И это справедливо. Подобные публикации в высшей степени опасны, поскольку хорошо организованная свора бросается на любого, кто рискнет хоть о чем-то высказаться вслух. В конце концов каждый верит в то, во что верят все, – в жизни так бывает очень часто. Старая история о дозорном на башне, который передает неверное известие: враг идет, после чего в одиночку бежит на защиту стены – справедлива как никогда.
Ты говоришь, кажется, будто я угодила в западню. Действительно, так и есть. Каждая история оказалась ловушкой. Как и переписка с Шолемом8, которому я так искренне ответила – а потом он исчез, чтобы поднять из-за этой грязной истории страшный шум в Zürcher Zeitung и Encounter. И это привело, кажется, только к заражению тех слоев, что пока не были поражены эпидемией лжи. И все играют в эти игры. Я ничего не могу с этим поделать. Шолем хотел публиковаться во что бы то ни стало, и, разумеется, я предположила, что он выберет тель-авивский Mitteilungsblatt, который казался мне совершенно безобидным. Сперва он так и сделал, но затем использовал все свои связи, чтобы кричать об этом на каждом углу.
Я почти ничего не могу поделать, по крайней мере ничего эффективного. Они точно знают, что я не могу выдвинуть официальные обвинения, потому что в финансовом отношении меня бы это уничтожило, а также потому, что они, используя свои неисчерпаемые финансовые и организационные ресурсы, без труда выиграют любое дело. На следующей неделе я выступаю на кампусе, и единственное, к чему это приведет, – дело примет новый оборот. Если бы я хотела оспаривать каждое лживое слово, я бы потратила на это все свое время и мне понадобился бы целый исследовательский штаб и множество секретарей. К тому же лично мне эта борьба не по плечу. Дело не только в нервах и не только в том, что вся история совпала с моим беспокойством о Генрихе, которое совершенно меня парализует. Я не в состоянии предстать перед общественностью хотя бы потому, что испытываю глубочайшее отвращение к этой возне.
Нерешенным остается вопрос, почему еврейский «истеблишмент» так невероятно интересуется этой темой и позволяет себе такие невероятные траты. Ответ может быть таким: еврейскому правительству (Еврейское агентство до основания государства) есть что скрывать, но никто об этом не догадывается – по крайней мере мне известно об этом немного. Насколько я могу судить, здесь могут быть замешаны связи между еврейским правительством и еврейскими советами. Это доказывает дело Кастнера9, и, кажется, в этом причина убийства Кастнера израильскими тайными службами после суда и перед пересмотром приговора: он был самым авторитетным переговорщиком с нацистами, прежде всего с Эйхманом, объехал всю Европу без еврейского паспорта, и везде его встречали с большими почестями, затем после войны он занял высокий пост в Израиле, после чего в Нюрнберге предоставил крайне положительный аффидевит на имя Бехера10, специального представителя Гиммлера в Будапеште. В Израиле он обвинял в клевете одного журналиста и проиграл дело, но подал апелляцию и заявил, что если пересмотр апелляции приведет к такому же результату, он «раскроет все карты». Меня не убьют, потому что мне нечего «раскрывать». Они просто хотят превратить меня в пример, демонстрирующий, что происходит с теми, кто рискует проявлять интерес к подобным вопросам. Показательно и то, что письма, написанные мной и адресованные мне, не проходят через израильскую цензуру: они попросту до нее не доходят! Только письма для тех, на кого можно положиться, – Еврейский университет и т. д. и письма членов моей семьи.
Беда не приходит одна, поэтому теперь возникли трудности и с Пипером по поводу перевода. С моего согласия он выбрал госпожу Гранцов11, но я не знала, что на самом деле она никогда прежде не переводила. Она работает на радио в Кельне, очень приятная женщина. Я сразу сказала ему, что мы можем рассматривать кандидатуру только первоклассного профессионала. Что для нашего милого Пипера было, конечно, слишком дорого. Теперь нам всем уготован сюрприз: я видела первые три главы, которые пришлось полностью переписать, – плохой немецкий и ошибок больше, чем обычно. Госпожа Гранцов переслала оставшийся текст госпоже Берадт в Нью-Йорк, и, если честно, он тоже кажется невероятным. Я предложила Пиперу выбрать другого переводчика, после того как увидела первые главы, но предоставила решение ему. Конечно, он решил оставить все как есть. Я увижу текст только в январе, но боюсь, он будет совершенно бесполезен.
Дорогой Почтеннейший, Ты с пониманием отнесешься к тому, что я не писала так долго. Зачем понапрасну отягощать Тебя одного и вас обоих? Но если уж я решила написать, мне кажется, я должна рассказать все как есть. Я больше никому ничего не рассказываю и, если честно, уже с трудом сохраняю невозмутимый вид. Читаю лекции, общаюсь со студентами, и на первый взгляд все идет своим чередом. В конце концо