ческих проблемах, в которых скрыта истина (почему, например, Вы с таким гневом отзываетесь о ее пацифистской горячности по поводу женской антивоенной забастовки! Во что позже ослы превратили подобные идеи не упраздняет того, что Рахель подумала тогда в наивном душевном порыве, не оглядываясь на действительность, не рассуждая всерьез). Вы должны разрешить Рахели, как и нам всем – даже Гете, – ее промахи, и воспринимать эти промахи во всем индивидуальном разнообразии, как оборотную сторону действительности. И такой «исключительный» случай требует от нас еще большей справедливости и любви.
В Вашей работе начинает формироваться – и после теряется в социологии и психологии (ни в коем случае не стоит от них отказываться, но в вышеупомянутом случае стоит обратить на это особое внимание) – ее категоричность (например, Финкенштейн8: такая любовь случается лишь однажды и никогда не может повториться), качество ее персонального влияния, цельность ее взглядов, осведомленность о скрытом, безвременное во временном, все то, для чего иудейство, – лишь прикрытие и повод.
Ваша книга может натолкнуть на мысль, что человек, будучи евреем, не может жить достойно. Безусловно это невероятно тяжело, если еврей не благочестив и не исповедует веру предков. Но все может получиться, как своим примером продемонстрировал Спиноза: отречение от иудейской веры синагог и догм, отказ обратиться в христианство, взгляд на мир sub quadam specia aeternitatis и amor intellectualis, с любовью и милосердием к людям и самому себе. В той работе Вы отрицали эту возможность, ссылаясь на Робинзона, но Вы признаете ее сегодня, опираясь на Ноя. Рахель – не Спиноза, но она жила в непреодолимом непокое на пути к его достижениям, ее жизнь была богаче и полнее, чем жизнь Спинозы, хоть она и не смогла однозначно сформулировать свои взгляды, ее открытая душа была ясна и глубока, даже без подаренного философией покоя.
Некоторые недоразумения легко исправить, например, с. 105: антисемитизм «супружеской четы Арним»9. Беттина, несмотря на омерзительные взгляды своего мужа, написала один из прекраснейших текстов о еврейском вопросе10, в ней никогда не было антисемитизма. То, как Вы изображаете Гумбольдта11, кажется мне почти гротеском.
Но книга была написана до того, как в Вашей жизни появился Генрих Блюхер. Вероятно, работа с Рахелью помогла Вам открыть душу и взор и взглянуть на Ваш новый жизненный путь, который ничем не похож на путь Рахели. Но сегодня Вы могли бы, полагаю, на секунду забыть о еврействе Рахели и показать преимущественно всеобъятность ее души. Не стоит умалять требования христианского мира к евреям и все разочарования, ошибки, заблуждения, к которым они привели. Не стоит умалчивать и о том, как это было важно для Рахели. Ваше изложение демонстрирует то, чего с такой показательной ловкостью избегает Дильтей12, когда пишет: «Ужасает страсть, с которой Рахель в интимной переписке обречена на судьбу еврейки и чувствует себя отверженной»13 (кстати: точно так же Дильтей «ужасался», когда его дочь хотела выйти замуж за еврея ((Миша14)). Луйо Брентано15 рассказывал мне о своих возбужденных беседах с Дильтеем, именно его заслуга в том, что Дильтей сдался). Но это не главное. Важно, что Рахель была человеком, освобожденным Просвещением, иногда шла по непроходимым тропам, завершавшимся тупиками, но в то же время оставалась на истинном пути, несмотря на поражение.
Теперь о публикации. Это столь значимая работа, что публикация совершенно необходима. Я не принуждаю Вас лишь потому, что хочу, чтобы Вы представили общественности свое независимое мнение в отношении еврейского вопроса, а опубликованный текст, посвященный этой теме, сохранился на века, кроме того, я хотел бы, чтобы Вы не были несправедливы по отношению к Рахели и Просвещению, в конце концов, самое главное: единственно подлинное «еврейство», которое, не осознавая собственную историчность, кажется настолько уникальным исторически, должно стать очевидным в фигуре Рахели, при этом не стоит называть ее еврейкой, что всегда кажется двусмысленным. В любом случае Вы должны, на мой взгляд, еще доработать книгу перед печатью, уточнить, отредактировать некоторые пассажи, возможно, дополнить текст подробной хронобиографической таблицей. Если Вы хотите ее опубликовать, я с удовольствием посоветую ее Пиперу, искренне и обоснованно (хотя в этом и нет необходимости, поскольку Пипер и без моего участия весьма Вас ценит).
Возьмется ли за нее Пипер, конечно, мне неизвестно. Главный вопрос для издателя состоит в том, интересуют ли подобные темы – проблемы внутренней жизни и тонкие суждения – современных покупателей в Германии. Ваша книга в ее нынешнем виде – сокровищница для антисемитов, но это вряд ли повредит или поможет продажам. Ваши эссе для Ламберта Шнайдера кажутся мне несравнимо более интересными для современного мира. Возможно, у Пипера их ждал бы больший успех. Ламберт Шнайдер ничего не понимает в рекламе. Коммерческая судьба Ваших текстов всегда вызывает сочувствие. Мы об этом не знали, когда прежде публиковались у него. Мой «Вопрос о виновности» почти пропал из виду по той же причине.
Вас разочарует мое неоднозначное мнение. Я был убежден, что я уверенно Вас поддержу, и я удивлен собственной нерешительности. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы текст пропал. В нем столько великолепия, истины, совершенства, о Рахели никто не говорил ничего подобного, поэтому при любых обстоятельствах книга должна быть опубликована. Надеюсь, Вы займетесь ей снова, если позволят настроение и обстоятельства. Если нет, то необходимо опубликовать текст в нынешнем виде, соглашаясь с риском, что в свете высочайших стандартов тень, брошенная на Вас, станет заметнее и затмит не Вас саму, но Вашу работу.
Вот уже семь дней как мы вернулись домой. Жена вздохнула с облегчением, поскольку Эрнст наконец-то чувствует себя лучше. Работаю уже над третьей главой истории, которая как раз станет частью зимнего лекционного курса16. Теперь Вы в горах и, наверно, отдыхаете впервые после утомительных месяцев, проведенных в Европе.
Всего наилучшего Вам обоим, сердечный привет от жены и Вашего
Карла Ясперса
1. Речь идет о рукописи книги Х. А. о Рахель Фарнхаген, см. п. 3, прим. 3.
2. Христиан Вильгельм Дом (1751–1820) – политический литератор, прусский дипломат, сторонник еврейской эмансипации.
3. Давид Фридлендер (1750–1834) – коммерсант и писатель, сторонник еврейской эмансипации.
4. Карл Август Фарнхаген фон Энзе (1785–1834) – дипломат и писатель, супруг Рахель Фарнхаген.
5. Фридрих фон Генц (1764–1832) – прусский государственный деятель и публицист, советник Меттерниха.
6. Паулина Визель, урожд. Сезар (1777–1848) – подруга Рахель Фарнхаген.
7. Александр фон дер Марвиц (1787–1814) – друг Рахель Фарнхаген.
8. Карл граф фон Финкенштейн (1772–1811) – прусский дипломат, жених Рахель Фарнхаген.
9. Ахим (1781–1831) и Беттина (1785–1859) фон Арним.
10. Вероятно, имеется в виду: Arnim B. von. DIe Klosterbeere. Zum Andenken an die Frankfurter Judengasse // Werke und Briefe. Bd. 3., Darmstadt, 1963.
11. Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835) – ученый и прусский государственный деятель.
12. Вильгельм Дильтей (1833–1911) – психолог, создатель исторического подхода к изучению психологических процессов, философ, основатель теории познания гуманитарных наук.
13. Dilthey W. Leben Schleiermachers. 1. Bd., Berlin, Leipzig: Hermann Muler, 1922.
14. Георг Миш (1878–1965) – философ, последователь учения Дильтея.
15. Луйо Брентано (1844–1931) – экономист.
16. Я. во время зимнего семестра 1952–1953 гг. по три часа в неделю читал лекции на тему «Великие философы».
135. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуПаленвилль, 7 сентября 1952
Дорогой Почтеннейший
Ваше сердечное длинное письмо. Эта прекрасная обстоятельность, это светлое, осеняющее терпение, способность одновременно выслушать и ответить. Я не хотела отвечать моментально, поскольку научилась не доверять своей стремительности. Но если бы я откликнулась сразу, ответ, возможно, вышел бы таким же.
Я совершенно не удивлена. Я ожидала Ваших возражений и, если бы лучше помнила содержание книги, которая по прошествии нескольких лет стала для меня совсем чужой, возможно, не знала бы наверняка, но могла предположить, что Вы можете мне ответить. Вы правы: вся рукопись, за исключением последней главы, была готова в 1933-м или даже 1932 году. Позже, летом 1938-го, я в негодовании дописала ее до конца, поскольку Генрих и Беньямин не могли оставить меня в покое.
В остальном же, независимо от того, что я изложу в дальнейшем, наша договоренность остается неизменной: публиковать текст я не буду. Вы помните, как я говорила Вам, что решение о публикации я приму лишь в зависимости от Вашей реакции. (Получится ли найти издателя, другой вопрос.)
Фактически я придерживаюсь мнения, что многие вещи, о которых я рассуждаю в книге, до 1933-го (а может быть даже до 1938-го) должны были быть сказаны публично или по меньшей мере могли бы быть сказаны и тогда не только не принесли бы вреда, но оказались бы полезны. Также я думаю, что когда-нибудь, возможно, когда это поколение немецких евреев, у которого не будет преемников, исчезнет, об этих вещах снова можно будет говорить. Но прямо сейчас лучше не стоит. Я ни в коем случае не боюсь антисемитов: они используют все подряд и больше пользы им принесут Дизраэли или Ратенау1. Но я боюсь, что дружелюбные читатели увидят связь между этими темами и уничтожением евреев, которой de facto не существует. Все это может привести и привело к общественной ненависти к евреям, точно так же, как с другой стороны в особом немецком стиле это привело к сионизму. Собственно тоталитарные феномены, и сам политический антисемитизм, не имеют с этим ничего общего. Именно об этом я не знала, пока писала книгу. Она написана с оглядкой на сионистскую критику ассимиляции, которую я разделяла и которую до сих пор считаю справедливой. Но эта критика так же политически наивна, как и то, против чего она направлена. Лично для меня во многом эта книга стала чужда, в первую очередь ее тон, способ рассуждения. Но не в том, что касается еврейского опыта, который я усвоила не без страдания и труда. Я с детства наивна, так называемый еврейский вопрос казался мне скучным. На это мне открыл глаза Курт Блюменфельд, который теперь, как и тогда, остается моим близким другом. Ему это удалось, поскольку он – один из тех немногочисленных евреев, что я встречала, кто был так же наивен и лишен предубеждений, как и я. Он – один из моих немногих еврейских друзей, которые всегда знали о Генрихе и сразу с ним подружились. Жаль, что Вы не знакомы. Теперь он преждевременно состарился и тяжело болеет. Он любил повторять: «Я сионист по милости Гетевой». Или: «сионизм – немецкий дар евреям».