2, подлежащие немедленному уничтожению, так растянуто и с той болтливостью, с какой ведутся речи в повозке. К этому я кое-что добавил, находясь на вилле: не хотелось делать ничего другого. Итак, поэмы, которые, по-твоему, так удобно заканчивать среди лесов и рощ, спят3. (3) Одну-две незначащие речи я пересмотрел; этот труд, впрочем, непривлекателен, неприятен4 и скорее похож на сельские работы, чем на развлечения. Будь здоров.
11
Плиний Гемину1 привет.
(1) Я получил твое письмо, очень приятное, особенно потому, что ты просишь написать тебе что-нибудь, что ты сможешь вставить в свои книги. Тема найдется – или та самая, на которую указываешь ты, а может быть, и другая, лучшая: в той ведь есть некоторые неприятные стороны – осмотрись кругом, и они бросятся тебе в глаза.
(2) Я не думал, что в Лугдуне2 есть книгопродавцы3, и с тем большим удовольствием узнал из твоих писем, что мои книжки распродаются; я в восторге от того, что одобрение, которое они снискали в Риме, остается за ними и в чужих краях4. Я начинаю считать достаточно отделанными те произведения, оценка которых столь одинакова у людей, живущих в столь разных областях. Будь здоров.
12
Плиний Юниору1 привет.
(1) Некто бранил своего сына2 за то, что тот немного переплатил за лошадей и собак. Когда юноша ушел, я говорю ему: «Послушай, разве ты никогда не делал того, за что тебя мог бы поругать отец? Делал ведь! И разве иногда ты не делаешь того, в чем твой сын, если бы вдруг он стал отцом, а ты сыном, не мог бы укорить тебя с такой же суровостью? Разве все люди не подвержены каким-нибудь ошибкам? Разве один не потакает себе в одном, а другой в другом?» (2) Мы так любим друг друга, что я не мог не написать тебе, находясь под впечатлением этой неумеренной строгости: не обходись никогда со своим сыном3 слишком жестоко и строго. Подумай о том, что он мальчик, что и ты был когда-то таким, и, пользуясь своим положением отца, помни, что ты человек и отец человека. Будь здоров.
13
Плиний Квадрату1 привет.
(1) Чем усерднее и внимательнее прочитал ты мои книги «Отмщение за Гельвидия»2, тем настойчивее требуешь от меня, чтобы я подробно описал тебе все, что не вошло в эти книги и что говорилось вокруг, – словом, весь ход дела, при котором ты по своему возрасту не мог присутствовать.
(2) После убийства Домициана я подумал и решил, что преследовать виновных, отплатить за несчастных, проявить себя – это великая и прекрасная задача3. Среди многих преступлений, совершенных многими людьми, самым ужасным казалось то, когда в сенате поднял руку сенатор на сенатора, преторий на консуляра, на подсудимого – судья4. (3) Кроме того, я был дружен с Гельвидием, насколько возможна была дружба с человеком, который из страха перед этим временем скрывал в уединении свое громкое имя и великие доблести; был дружен с Аррией и Фаннией: первая была мачехой Гельвидия, а вторая матерью его мачехи5. Меня побуждали, однако, не столько личные отношения, сколько общественная совесть: подлость проступка и желание подать пример.
(4) В первые дни после возвращения свободы6 каждый за себя, с нестройным и беспорядочным криком, привлекал к суду и карал своих недругов, по крайней мере таких, которые не пользовались влиянием7. Я же полагал, что будет пристойнее и увереннее сокрушить чудовищного злодея8 не ненавистью, которую в то время разделяли все, но его собственным преступлением. Когда первый порыв несколько поостыл и гнев, изо дня в день слабея, перешел в справедливость, я, хотя и был тогда в большой печали, так как недавно потерял жену9, посылаю к Антее (она была замужем за Гельвидием10) и прошу ее прийти, так как новый траур еще удерживал меня дома11. (5) Когда она пришла, я сказал ей: «Мне предназначено не оставить твоего мужа неотомщенным. Объяви об этом Аррии и Фаннии (они уже вернулись из ссылки), обдумай сама, обдумай вместе с ними, хотите ли вы присоединиться к делу, в котором мне спутника не требуется; я, однако, не настолько ревную о своей славе, чтобы позавидовать вашей в ней доле»12. (6) Антея передает мое поручение, и те не заставляют себя ждать. Заседание сената, кстати, приходилось через два дня. Я всегда сообщал обо всем Кореллию, которого знал как самого предусмотрительного и мудрого из своих современников13. Тут я, однако, удовольствовался своим разумом, опасаясь, как бы Кореллий не запретил мне действовать: был он слишком медлителен и осторожен. Я не удержался, впрочем, от желания дать ему знать в тот же день, что я решился на дело, о котором с ним не совещался, зная по опыту, что о принятых решениях не следует советоваться с теми, чьим советам ты должен уступать.
(7) Прихожу в сенат, прошу слова14, говорю некоторое время при величайшем сочувствии. Когда я подошел к самому преступлению, намекнул на подсудимого, не называя, однако, его имени, со всех сторон поднялись крики: «Мы должны знать, о ком ты докладываешь вне очереди!»; «Кто может быть подсудимым до доклада?»; «Остаться бы живыми нам, уцелевшим!». (8) Я слушал невозмутимо, бесстрашно: так сильно дело своей правотой и настолько твой страх или уверенность в себе зависят от того, не одобряют люди твоих поступков или не хотят их.
Было бы слишком долго перечислять все, что тогда бросали мне с разных сторон. (9) Под конец консул обратился ко мне: «Секунд, ты скажешь вместо своего мнения то, что хочешь»15. – «Ты разрешил, – говорю я, – то, что до сих пор разрешал всем». Я сажусь; начинаются другие дела. (10) Между тем один мой друг, консуляр, отзывает меня в сторону и нападает в обдуманной речи за то, что я будто бы выступил слишком смело и неосторожно; он зовет меня назад, уговаривает перестать и даже добавляет: «Ты обратил на себя внимание будущих государей»16. – «Пусть, – ответил я, – только бы плохих». (11) Едва он отошел, как начал другой: «На что ты осмеливаешься? Куда стремишься? Каким опасностям себя подвергаешь? Почему доверяешься настоящему, не зная будущего? Ты задеваешь человека, ставшего уже префектом эрария17, в недалеком будущем консула и, кроме того, пользующегося таким влиянием, опирающегося на таких друзей!» И он назвал кого-то, кто тогда, по упорным и двусмысленным слухам, получил на востоке командование18 большой и прославленной армией. (12) На это я ответил: «Все обдумано мной и заранее душой моей взвешено19: я не отказываюсь, если так придется, понести наказание за честный поступок, лишь бы отомстить за позорный».
(13) Уже пришло время вносить предложение. Говорит Домиций Аполлинарий, консул будущего года20, говорит Фабриций Вейентон, Фабий Постумин, Биттий Прокул, коллега Публия Церта, о котором шло дело, отчим моей жены, которую я потерял, после них Аммий Флакк. Все защищают Церта, еще не названного мною, как будто он уже назван, и своей защитой утверждают преступление, оставшееся как бы невыясненным. (14) Нет необходимости пересказывать, что они еще говорили; ты найдешь это в моих книгах: я все это передал их же словами.
(15) Против выступают Авидий Квиет и Корнут Тертулл: Квиет говорит, что несправедливо отталкивать жалобы скорбящих, что не следует отнимать у Аррии и Фаннии права жаловаться и что важно не звание человека, а его дело. (16) Корнут говорит, что он консулами назначен в опекуны21 дочери Гельвидия по просьбе ее матери и отчима; он и сейчас не позволит себе пренебречь своими обязанностями, причем он ставит предел своей скорби и сочувствует сдержанности этих превосходных женщин, которые довольствуются тем, что напоминают сенату о кровавой угодливости Публия Церта и просят, если не будет наложено наказания за очевидное злодеяние, хотя бы чего-то вроде цензорского клейма22. (17) Тогда Сатрий Руф произнес уклончивую и двусмысленную речь: «Думаю, что если Публиций Церт не будет оправдан, то ему нанесли обиду, ведь его назвали по имени друзья Аррии и Фаннии, назвали и его друзья. Мы не должны беспокоиться: ведь судьями будем мы, которые составили об этом человеке хорошее мнение. Если он, как я надеюсь и хочу, невиновен, то я верю, вы сможете его оправдать, пока что-нибудь не будет доказано».
(18) Так они говорили и в том порядке, как их вызывали. Доходит очередь до меня. Встаю, произношу начало, которое помещено в моей книге, отвечаю каждому. Удивительно, с каким вниманием, с какими возгласами выслушали меня все те, кто только что громко возражал: такой поворот произвело благородство дела, ход речи или упорство обвинителя. (19) Кончаю. Начинает отвечать Вейентон23, никто не может этого вынести, его перебивают, шумят настолько, что он говорит: «Прошу вас, отцы сенаторы, не вынуждайте меня умолять о помощи трибунов». Трибун Мурена немедленно воскликнул: «Разрешаю тебе говорить, почтенный Вейентон»; но и после этого все-таки раздаются громкие возражения. (20) Тем временем консул, вызвав сенаторов по имени и проведя голосование, распускает сенат и покидает Вейентона, все еще стоящего и пытающегося говорить. По поводу этого оскорбления (так он это называл) он много жаловался гомеровским стихом:
ὦ γέρον, ἦ µάλα δή σε νέοι τείρουσι µαχηταί[54].
(21) Не было почти ни одного человека в сенате, который не обнимал бы меня, не целовал и не осыпал наперерыв похвалами за то, что я, навлекши на себя вражду, вернул к жизни давно забытый обычай публичных обсуждений и что я наконец избавил сенат от ненависти, которой пылали к нему прочие сословия за то, что, строгий к другим, он щадил одних только сенаторов, которые как бы взаимно укрывали один другого.
(22) Все это произошло в отсутствие Церта; он или подозревал нечто подобное, или был болен: так, по крайней мере, извин