Играя хитреца, нужно знать прежде всего цель его стремлений.
ПИСЬМО ГОРДОНУ КРЭГУ
До сих пор я был настолько занят в гастрольных поездках, что не мог отвечать на Ваши письма303. Кроме того, есть затруднение в сношении с Вами. Это – незнание английского языка. Я владею плохо немецким и несколько лучше – французским. При получении Ваших писем и ответе на них приходится обращаться к помощи посторонних лиц, и это задерживает. Прошу извинить меня за мою неаккуратность. Постараюсь в этом письме выяснить все, что обсуждалось в нашем театре по поводу Вашего приглашения.
Наш театр готов предоставить Вам все те средства, которыми он располагает, и всячески помогать Вам при выполнении Ваших художественных задач.
И здесь первым затруднением является язык. Как изъясняться о тонкостях человеческой души и литературного произведения на чуждом нам языке? К сожалению, английский язык очень мало распространен в России и в нашем театре, в частности304. Второй вопрос: желаете ли Вы быть постоянным режиссером в нашем театре или появляться в нем в качестве гастролера-режиссера? Мы прежде всего должны будем проникнуться и сродниться с Вашими идеями. Мы знаем, что эти идеи талантливы и увлекут нас. Само собой понятно, что то новое, что вы посеете и взрастите в нас, будет невольно проявляться и в других наших постановках, которые будут делаться в театре без Вашего участия. Не будет ли это неловкостью по отношению к Вашему творчеству, неловкостью, от которой невозможно будет отрешиться. Если бы мы сошлись и Вы избрали бы наш театр постоянным местом Вашей деятельности, – тогда развитие Ваших идей в театре явилось бы естественным и желательным результатом Ваших трудов, но если по той или иной причине мы не могли бы сойтись, тогда, против желания, произойдет плагиат.
Не подлежит сомнению, что Вы не будете очередным режиссером – можете ставить только то, к чему лежит Ваше сердце и творческое стремление. Подойдет ли для Вас наша труппа и ее манера работать, а также время работы, так как мы не назначаем определенного срока для постановки пьесы, а показываем впервые пьесу публике только тогда, когда она достаточно созрела. Все эти вопросы требуют разъяснений, что невозможно сделать письменно. Необходимо свидание. Не будет ли при этом свидании служить препятствием то, что разговор наш должен происходить на французском языке, так как я другим языком недостаточно хорошо владею.
Если и Вы найдете необходимость в таком свидании, то прошу Вас иметь в виду, что я до 10–13 июля намереваюсь пробыть в Гамбурге около Франкфурта, где буду лечиться. Быть может, Вы будете недалеко оттуда, и мы могли бы съехаться для личных переговоров.
РЕЧЬ ПРИ ОТКРЫТИИ ПАМЯТНИКА А. П. ЧЕХОВУ 12/25 июля [1]908. Баденвейлер.
Если б покойный Антон Павлович узнал при жизни о том, что происходит сегодня в Баденвейлере, он заволновался бы, сконфузился и сказал бы: «Послушайте! Не надо же этого, скажите же им, что я русский писатель». Но в глубине души он был бы рад. Не той радостью, которая ласкает самолюбие честолюбца, но иною, более возвышенною радостью, которая была бы сильна в нем: радостью культуры, радостью слияния людей для общей цели любви и уважения. И потому – сегодня он порадовался бы вместе с нами, но не тому, что памятник поставлен ему – Чехову, но тому, что он поставлен русскому писателю в культурной стране, веками и страданиями научившейся уважать великих людей не только своей, но и чужой родины.
Но… рядом с возвышенной радостью в нем зародилось бы скорбное чувство. «Все делается не так, как мы желаем»305. […] В самом деле, что за странная судьба нашего писателя, как она вся составлена из противоречий… Антон Павлович любил бодрость, здоровье, но… он был поражен смертельным недугом. Антон Павлович любил веселье, красивую жизнь, красивые чувства. Но он жил в ту эпоху, когда нечему было радоваться, когда ничто не способствовало ни красивым чувствам, ни красивым поступкам. Антон Павлович любил передвижения, любил новые впечатления, но… судьба устроила так, что он должен был всю долгую зиму, точно заключенный, сидеть запертым в своем ялтинском кабинете. Антон Павлович любил степь и березку, но… он жил среди гор и кипарисов, Антон Павлович любил Москву, но должен был жить в Ялте. Антон Павлович, любил Россию, но он умер – за границей. «Все устраивается не так, как мы желаем!» И теперь не странно ли: первый памятник нашему дорогому писателю ставится не в России, которую он так любил, а на чужбине.
Пусть же мы, его соотечественники, наученные примером культурного соседа, позаботимся о том, чтобы память великого писателя была поскорее почтена на его родине, чтобы тем, хотя после его смерти, доставить радость отлетевшей от нас нежной и любящей душе поэта.
[«МХТ ВОЗНИК НЕ ДЛЯ ТОГО…»]
Московский Художественный общедоступный театр возник не для того, чтоб разрушать старое, как думают некоторые лица. Он создался, чтобы продолжить то, что мы считали прекрасным в русском сценическом искусстве. Прекраснее всего в нем завет Щепкина – «берите образцы из жизни», и мы хотели сделать этот завет художественной правды своим девизом.
Современная русская публика любит театр не только как зрелище.
Ложь или «нас возвышающий обман» не могут послужить основой прекрасного в искусстве, особенно теперь, когда русский зритель перестал быть наивным. Но труднее всего быть правдивым и простым в искусстве. Чтоб познать художественную правду, нужен не только талант, но и большое знание и работа. А художественная простота – результат богатой фантазии. Нельзя с ней смешивать другую простоту, происходящую от бедности фантазии.
Итак, цель, поставленная основателями Московского Художественного театра, прекрасна, но она в высокой степени трудна для выполнения, так как [мы] стремились к высшей форме нашего искусства. Эта прекрасная цель была с любовью вручена труппе, которая составилась из любителей, только что кончивших курс учеников и из молодых провинциальных артистов.
Насколько сильны их таланты – судить не нам. В желании же их работать им отказать нельзя. С 15 июля по 14 октября [18]98 г. в подмосковном местечке Пушкино в наскоро выстроенном сарае под раскаленной железной крышей, при исключительной сорокаградусной жаре происходила такая работа, которую нельзя выдержать два раза в жизни. От 10½ до 4 ч. – репетиции целой трагедии, например «Царя Федора», а вечером от 7 до 11 ч. – репетиции другой трагедии вроде «Шейлока» или «Антигоны».
И так – каждый день.
Если прибавить к этому отсутствие самых необходимых условий работы и еще не организованной администрации, недостаток материальных средств, холод или жару, бивуачную жизнь, путешествия из Москвы в Пушкино тех лиц, которые не могли основаться в самом Пушкине, скитальческая жизнь за отсутствием постоянного театра, разбросанность мастерских, производивших монтировочные работы, сомнения и страх взятой на себя ответственности, полную неопытность и неподготовленность молодой труппы и высокие, непосильные требования русской публики, видевшей лучшее, что есть в Европе, – станет понятна душевная тревога и трудность возложенной на труппу задачи.
Выполнить ее сразу было невозможно, не выполнить же ее сразу и хорошо – было равносильно погибели, так как зритель, приходящий в театр, понятно, интересуется лишь результатом, а не самой работой. Если хорошо – он хлопает, если плохо – он скучает и не приходит вновь. Едва ли кто-нибудь согласится быть обстановкой, декорумом для создания той атмосферы спектакля, в которой только и может вырабатываться молодой артист. Это одно из тяжелых условий нашего искусства.
Итак, чтобы существовать, нам необходимо было во что бы то ни стало иметь успех и обмануть публику, уверив ее, что мы настоящие готовые артисты, хотя мы сами в то время отлично понимали, что мы начинающие артисты, еще не испытывавшие своих сил, не познавшие своих талантов и не поработавшие над ними долгими годами.
Вот при каких условиях 14 октября [18]98 г. впервые раздвинулся наш серый занавес. Чересчур блестящие костюмы, излишняя пестрота, крик, отсутствие уверенности, выдержки и артистического спокойствия, излишняя дерганность и нервность – извинительны. Слишком непосильные для молодых артистических натур требования предъявил к ним первый публичный экзамен, от которого зависела судьба целой корпораций людей.
Победа сулила светлое будущее, провал – скитальческую жизнь в провинциальной глуши.
[ИЗ ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫХ МАТЕРИАЛОВ К ОТЧЕТУ О ДЕСЯТИЛЕТНЕЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ МОСКОВСКОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕАТРА]
…Ко времени основания театра русское искусство достигло большой высоты и имело свою прекрасную историю. Оно доросло до традиций Щепкина – «берите образцы из жизни». Наши воспитатели, ученики Щепкина – Шуйский, Самарин, Медведева, Ермолова, Ленский, Федотова и проч. – развивали гениальный завет своего учителя. Но в течение десяти лет знаменитый Малый театр получал дурную пищу, и большие таланты применялись к маленьким задачам. Легкие французские комедии заполонили репертуар. Не было повода для настоящих артистических подъемов, и традиция Щепкина если и не забылась совсем, то редко применялась, так как в царившем репертуаре не требовалось ни простоты, ни правды, и все было ложь. Нечего было черпать из жизни и обновлять искусство, и потому пробавлялись приемом, хорошей школой. Они скоро застыли и обратились в рутину. В то время произведения, вроде «Лакомый кусочек», «Шалость», имели громадный успех, а «Чайки» Чехова не могли оценить306. Русский театр – по самой природе реалистический – превратился в условный, деланный, придуманный, иностранные шутки приспособлялись к русскому помещичьему быту и разыгрывались русскими актерами.
Потом появился романтизм. Он был театрально пышен и картинен. […]
Этот старый, переведенный с иностранного языка романтизм не оставил после себя следов в искусстве. Он лишь укрепил театральность и отвлек в сторону от намеченной Щепкиным цели. Такой романтизм не давал образцов из жизни, так как сама жизнь тех времен была менее всего романтична. Люди обратились к нему не потому, что в их душе горел настоящий экстаз, а потому, что хотелось уйти от окружающей апатии и бездействия, и потому люди придумывали, воображали себя романтиками