Короткие жесты, указывающие желания светского человека или иллюстрирующие его переживание, он делает легко, почти небрежно, так как он привык, чтоб его угадывали на полуслове. Малая почтительность к другому унижает светского человека, и потому он ко всем достаточно почтителен и вежлив. Чрезмерная почтительность еще больше унижает, и потому светский человек никогда не бывает любезен чрезмерно. […]
У светского человека есть вкус, и потому он кокетничает своим телом со вкусом. Он отлично знает свой родной язык и потому он хорошо произносит слова, договаривая их, точно дорожа каждым звуком. Он внимателен, аккуратен и чистоплотен во всех выражениях своих чувств как устных, так и письменных. Посмотрите письмо его, как оно старательно написано и как в нем подобраны фразы. Пусть и не литературно, но всегда с каким-то своим или традиционно-светским вкусом оборота речи.
Во всех указанных направлениях, кокетства ли, манеры ли держаться, шутить, острить, пикироваться и проч., создались традиции, облегчающие задачи для более бездарных и безвкусных людей. Они шаблонны, но не безвкусны, так как сами традиции хоть и нелепы, хоть и варварски жестоки, до разврата эгоистичны, но до известной степени красивы. Можно презирать все эти традиции, убивающие лучшие чувства, но нельзя не любоваться ими или частью их.
Что же общего между театральным и светским человеком?
Это два противоположных друг другу полюса.
ЛОГИКА ЧУВСТВА, ИЛИ ПРОИСХОЖДЕНИЕ УСЛОВНОСТЕЙ
[…] Сколько раз приходилось наблюдать и проверять на себе следующие явления: начинаешь роль усталый, играть не хочется. Заставляешь себя насильно сосредоточиться и с особой точностью показывать – не переживать (этого нельзя заставить) – рисунок роли. Проиграв два-три логично связанных между собой куска, уже невольно втягиваешься и начинаешь привычно жить ролью.
Немирович-Данченко иногда прекрасно показывает на репетициях и производит впечатление только правильным рисунком роли. У него нет никаких данных для актера, но всегда ясная психология и законченный рисунок. Показывая его и только, можно уже произвести впечатление, увлечь других и себя.
Если роль правильно анализирована с точки зрения ее мысли, литературности, со стороны психической и физиологической, бытовой и пр., актер должен больше всего дорожить этим рисунком роли. Такой рисунок распадается на отдельные части или куски. Задача актера – ясно показать каждую из таких частиц роли, составляющих одно логическое и гармоническое целое. Чтоб каждый, кусок был воспринят и дошел до публики, надо, чтоб каждая часть сама по себе была гармонична и закончена. Надо, чтоб было совершенно ясно, где кончается одна часть и начинается другая. Эти переходные места из одного настроения или куска в другое должны быть ясно очерчены и разделены. Это достигается иногда с помощью паузы, разделяющей намеченные границы, иногда контрастом красок, психологических или чисто внешних, иногда самой mise en scène, переводящей актера из одного переживания в другое…
РАЗГОВОР С ЛАНДОВСКОЙ. 1910, 5/1
Ландовская. Заступитесь за меня. Муж354 меня упрекает постоянно за то, что я долго работаю, томлю свои создания. А я уверяю его, что без этого не может быть цельного и глубокого искусства. Вас тоже в этом упрекают. По-моему, каждую вещь надо изучить, выжать до дна. При этом, конечно, она изомнется. Поэтому, изучив, надо отложить ее в сторону и дать время расправиться, забыть ее. Через некоторое время она опять станет новой, – но это не простая новизна, не новизна первого знакомства, а радостная встреча с любимым и испытанным. Это возобновление прежней глубокой дружбы. В первом случае – поверхностное знакомство, во втором – глубокая любовь.
Кто-то из сидящих провел такое сравнение. Молодые люди встречаются, влюбляются и через неделю женятся. – Это любовь или похоть? Другая пара: давно знакомы, давно любят друг друга, много ссорились, много раз сходились. Они расходятся и вновь сходятся, так как что-то их тянет друг к другу. Наконец, последнее испытание. При разлуке все лишнее, ненужное забыто – остается в памяти только то, что глубоко запало в души. Тогда они не выдерживают и с удвоенной страстью чувства и сознания бросаются друг к другу. Это любовь. У любви должна быть история. Любовь без истории – мимолетная встреча, случайное увлечение. Оно красиво, но мелко и нередко кончается пошлостью. […]
[«ИСКУССТВО ТРЕБУЕТ ЦЕЛЬНОСТИ И ЗАКОНЧЕННОСТИ»]
Да, вы правы. Наше искусство самое популярное и самое доступное из всех других искусств. О нем судят авторитетно решительно все. Его любят почти все, чувствуют – многие, понимают немногие, а знают – несколько человек. […]
Не понимают самых простых вещей, например, что наше искусство, как и всякое, требует цельности и законченности произведения. В других искусствах это понимают. Если у бюста будет великолепно сделан верх лица, а низ лица будет представлять ком глины, только приготовленный для лепки, никто ведь не скажет, что это произведение искусства. Если деревья на картине будут написаны Левитаном, люди – Врубелем, а облака – маляром, никто не скажет также, что это художественное произведение. Если оркестр будет состоять частью из лучших виртуозов, часть из солдат военного оркестра, частью из учеников консерватории второго курса, а управлять ими будет за неимением дирижера главный приказчик из музыкального магазина, всякий поймет, что такой состав не может создать произведения искусства, а может только испортить, профанировать сочинение композитора. Представьте, как это ни странно, в нашем искусстве даже специалисты думают, что можно взять скверную пьесу, одного гастролера, трех хороших актеров и актрис, добавить к ним учеников и статистов, поставить им вместо режиссера простого сценариуса, который отлично знает административную сторону закулисной жизни, но не самое творчество, дать такому составу десять репетиций, заказать хорошему художнику хорошие декорации, а опытному театральному портному так называемые роскошные костюмы по его вкусу – и готово художественное сценическое произведение.
Для музыки нужен ансамбль, срепетовка, дирижер, стройность, цельность, а для театра – для коллективного творца и художника, для драматического собирательного искусства – нужен только актер, или только режиссер, или только хорошая пьеса.
Да разве идеальная постановка скверной пьесы, посредственно исполненной, может создать художественное произведение? Да разве плохая пьеса, идеально сыгранная первоклассными талантами, – это художественное произведение, а великолепная пьеса, плохо переданная актерами, – это создание искусства? Театр принадлежит актеру, театр принадлежит режиссеру, автору. Одни рисуют какие-то треугольники, в которых в основании покоится актер, а режиссер и автор составляют остальные стороны треугольника; другие рисуют треугольник с режиссером в основании его355. Не есть ли это ясное доказательство непонимания гармонии и единства коллективного и собирательного искусства? Должны быть гармония, цельность, строй спектакля. Если сильный актер – он дополняет режиссера и автора, и наоборот. Без ансамбля не может быть художественного коллективного целого. Хорошее исполнение Отелло при отвратительном Яго – это такое же соединение, как деревья Левитана с небом маляра.
В таком хаотическом пребывании нашего искусства и его понимания виноваты прежде всего мы сами, артисты, деятели сцены. Мы не изучаем и не разрабатываем нашего искусства и гордимся этим. У нас существуют такие магические слова, как вдохновение, нутро, бессознательное творчество. Многие ли понимают, что такое вдохновение и нутро? У нас есть трафареты, глупые традиции, но основ – никаких.
«Искусству учить нельзя, надо иметь талант».
Если так, то будьте добросовестны и закройте все драматические школы и не морочьте людей; а они растут, как грибы.
Театр, в котором царствуют актеры и каждый из них играет, как ему вздумается, – такой театр напоминает мне скачки или бега. Такое искусство – спорт; публика сходится, актеры, как лошади, показывают свое искусство. Да нет, даже и в скачках нужна стройность, иначе все поломают себе головы.
Музыке, рисованию, танцам многие учатся, и остальные видят, как учат других. Там знают, что есть какие-то ноты, что нужно как-то приучиться держать руки, нужно играть этюды, каждый день по нескольку часов. То же и в живописи. Всякий знает, что не так-то легко владеть карандашом и кистью. Кто из большой публики не пробовал танцевать, кто не падал, кто не понимает, что танцы требуют развития и упражнений. Но в театре – выходи и играй. Есть талант – будет толк, нет – ничего не выйдет.
А что такое талант? Моя двадцатилетняя практика показывает, что ученик или ученица, прошедшие на вступительном экзамене первым номером, очень часто отстают от тех, кто едва прошел на экзамене. Мало ли актеров праздновали двадцатипятилетний юбилей и всю жизнь оставались подающими надежду дарованиями?
Кто из актеров, режиссеров, критиков, не говорю уж о публике, отделит пьесу от исполнения, режиссера от актера, актера от роли? Смело скажу – всегда, в каждой рецензии сидит эта неопытность и непонимание. Актера хвалят за режиссера, режиссера – за поэта, поэта – за актера и т. д.
Трудно понимать наше искусство. Во-первых, потому, что оно без всяких разработанных основ, во-вторых, потому, что вместо основ его засорили условности и традиции, и в-третьих, потому, что его можно изучить только на практике.
Театр был интересен, а теперь упал, – решает публика и перестает ходить в театр.
А на самом деле: что случилось?
Прежде театр был плох, так как он не сыгрался, так как он не создал себе школы, актеров, а был хороший автор, да еще русский, да еще близкий нам по духу (хотя бы вроде Чехова). Когда же театр и его актеры выросли, он стал неинтересен. Почему? Да нет авторов, а автор не последнее лицо в театре.
[«НАИВНОСТЬ БЕЗ ИСКУССТВА»]
Коля