297 В другом черновом наброске письма (л. 39–40) эта мысль получила следующее развитие: «Есть ли такой закон или средство, чтоб заставить режиссера или артиста творить то, во что он сам не верит.
Условный театр и реальный не могут слиться без взаимных уступок.
Если уступки невозможны – я не знаю другого средства, как разойтись.
Вопрос, кто должен уходить – сам хозяин или его сотрудник, – решается самой практикой. Понятно, что хозяин, имеющий обязательства, должен остаться, так как с его уходом рушится все дело.
Уйти по взаимному соглашению, из-за принципиальных разногласий, получить следуемое по условию, – в этом нет ничего оскорбительного для пострадавшей стороны. Напротив: остаться в деле, быть отстраненным от него и ежемесячно получать содержание – это унизительное и оскорбительное положение.
Мне кажется, что тот факт, что г-жа Комиссаржевская решила расстаться в материальном отношении с г-ном Мейерхольдом и вернуть ему свободу действий, не унижая его вышеуказанной унизительной ролью, – это факт ее деликатности.
Требовать от предпринимателя, чтоб он не только как антрепренер, но и как артист пропагандировал и выполнял те принципы в искусстве, которым он не верит, – нельзя.
Требовать, чтоб он не только проводил эти принципы, но и материально и нравственно нес за них ответственность, – еще менее справедливо.
Если во всяком деле присутствие человека, устраненного от дела, ненормально, в театре такое присутствие нетерпимо. В тот момент, когда артист робко ощупывает образ на репетиции, – он доверчив, наивен и робок. Одно присутствие на репетиции лица, несогласного с его взглядами, смущает и охлаждает творческий порыв.
Чтоб творить, надо верить в свое творчество. Все, что охлаждает его, опасно и вредно. Работа театра только тогда плодотворна, когда его деятели составляют дружную семью. Присутствие в этой семье такого важного и веского по авторитету человека, как режиссер, не согласного с общей работой, должно внести дисгармонию или разлад, расшатывающий общее дело. Трудно принять на себя роль такого диссонанса. Не менее трудно примириться с присутствием такого лица в своей семье.
Вывод естествен: деликатность требует от г-на Мейерхольда устраниться, [а от] г-жи Комиссаржевской – покончить вопрос прямо и честно, выполнив свои материальные обязательства.
…Кто насилует творчество артиста, тот посягает на свободу нашего искусства. Этот акт бесцелен, неделикатен и несправедлив. В вопросах творчества можно действовать только убеждением, но не насилием. Кто не сумел убедить, тот должен признать себя побежденным. Поэтому, раз что не может быть взаимных уступок ради общего дела, приходится разойтись. Все дело в том – как разойтись.
Вот мое мнение. Его выработала практика и подсказала логика. Искать указаний в обычаях театров – напрасный труд».
[ПИСЬМО Вл. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО ФЕВРАЛЬ [?] 1908 г.]
Запись представляет собой набросок письма. Она находится в записной книжке, в которой Станиславский фиксировал ход своих разногласий с Вл. И. Немировичем-Данченко и свои претензии к товарищам по театру с августа 1906 г., когда начались тревоги и обиды, связанные с подготовкой и выпуском спектакля «Драма жизни» К. Гамсуна. Это соседство заставило автора «Летописи жизни и творчества К. С. Станиславского» И. Н. Виноградскую отнести набросок письма к той же поре – к концу 1906 г. (См.: Летопись, т. 2, с. 54–55). Однако упоминание о возможном приходе в Художественный театр В. А. Нелидова и обсуждение его кандидатуры, а также контекст записи разговора с О. В. Гзовской и В. А. Нелидовым, состоявшегося 3 марта 1908 г., заставляет предположить иную датировку, отнеся набросок письма к сезону 1907/08 г.
Публикуемой записи предшествует другой вариант начала: «Пишу это письмо раньше, чем предполагал, т. к. явилось одно непредвиденное обстоятельство, которое заставляет меня торопиться. Я говорю о предложении Нелидова вступить в наш театр.
От обсуждения этого вопроса я устраняюсь, но ставлю Вам на вид свое заявление, которое, быть может, повлияет на правильное разрешение предложения Нелидова.
Я даю Вам слово, что я пишу это письмо совершенно спокойно, обдуманно и сознательно.
Боль, обида, оскорбления, неудовлетворенные надежды и прочие элементы внутренней борьбы остались позади.
Мое заявление – это дружеская просьба к Вам».
Нелидов Владимир Александрович (1869–1926) был чиновником особых поручений при Московской конторе императорских театров, с 1907 по 1909 г. – управляющим драматической труппой. Он был женат на актрисе Ольге Владимировне Гзовской. Ученица А. П. Ленского, Гзовская после окончания Императорского училища в 1906 г. была принята в труппу Малого театра. В июле 1907 г. Нелидов и Гзовская оказались вместе со Станиславским на Кавказских водах, и между ними произошло сближение. Станиславский начал проходить с Гзовской роль Психеи в пьесе Жулавского «Эрос и Психея», которую она должна была играть на императорской сцене (в дальнейшем пьесу запретили к представлению). Перед началом сезона 1907/08 г. артистка просила принять ее в МХТ («этическую сторону ухода обещается устроить с полной порядочностью; ролей не требует, готова быть хоть статисткой». – Собр. соч., т. 7, с. 370). Однако в театральных кругах заявление Гзовской об уходе связывали с интригой В. А. Нелидова и всей «конторы» против А. П. Ленского, который как раз в эту пору возглавлял художественную работу Малого театра и имел план реформы его. В августе 1907 г. Немирович-Данченко замечал в письме к Станиславскому, что Художественному театру негоже так или иначе играть на руку конторе против художника. Тогда же он выразил уверенность, что Станиславский не придаст значения пошлым сплетням, которые кем-то распространяются и смысл которых заключается в том, будто Немирович-Данченко не желает пустить в театр новую талантливую молодую актрису.
Гзовская изменила свое решение об уходе и через несколько дней заявила Ленскому, что останется на сезон.
В вопросе, считать ли участие Гзовской в деле Художественного театра решенным, у руководителей МХТ оставалась недоговоренность. Эта недоговоренность привела к конфликту: последовало заявление Станиславского об его выходе из дирекции. Затем его уговорили взять заявление назад. Второе обострение связалось с вопросом о приглашении в Художественный театр В. А. Нелидова.
В связи с этим приглашением Немирович-Данченко адресовал Станиславскому открытое письмо (именно так обозначено на конверте: «Открытое письмо Константину Сергеевичу»). Вот текст его обращения: «Дорогой Константин Сергеевич! Острота, с которой Вы поставили вопрос о приглашении Нелидова, и в то же время отношение к этому вопросу почти всей нашей труппы, выразившееся вчера так рельефно, заставили меня продумать об этом всю ночь, – может быть, гораздо глубже, чем я думал до сих пор.
В результате этих дум – настоящее письмо.
Зная наше дело во всех корнях, подробностях и тысячах разветвлений, ясно представляя себе идеал того дела, которому стоит отдавать жизнь, зная, наконец, жизнь своим почти пятидесятилетним опытом, я утверждаю:
1) что в критике Вашей всей административной части нашего дела Вы глубоко несправедливы и безжалостно пристрастны. Существующие недочеты, которые признаю и я, не дают никакого права рисовать эту часть в таком плохом виде, в каком рисуете Вы, а отрицание всякого порядка обнаруживает Вашу несправедливость ко всем, кто так много работал и работает у нас в театре;
2) что по организации недочеты нашего дела, как бы они ни были значительны, неизмеримо маловажнее достоинств, ставящих наш театр рядом с самыми организованными, и не только в России, но и в Европе. И если за постоянное и упорное требование еще лучшей организации Вас можно только благодарить, – то это не значит, что с Вами можно соглашаться, когда Вы утверждаете, что все заведующие частями настолько плохи, что дело не гарантирует Вас как участвующего в нем капиталиста. При такой резкой постановке вопроса Ваши требования обращаются в придирки, подсказанные Вам желанием ввести в дело лично симпатичного Вам человека.
3) Я всеми силами старался отодвинуть от себя оскорбительность такого настойчивого желания ввести Нелидова до тех пор, пока речь шла о возмещении некоторых «пробелов» в организации нашего дела. Но из всех Ваших слов выяснилось, что речь идет не о пробелах, а об исполнении таких функций, которые, оказывается, не под силу были Савве Тимофеевичу [Морозову], не под силу соединенным усилиям наших деятелей, вообще никому, кроме Нелидова. Стало быть, речь идет о крупной администрации. Вдумайтесь же в это хорошенько, и Вы увидите следующее: фактически Нелидов придет просто на прекрасное готовое, созданное всем нашим десятилетним громадным трудом, и заполнит только кое-какие пробелы, на которые нужно одну-две недели труда. В глазах же всей публики и в Ваших глазах мы в наше беспорядочное дело берем администратора, состоявшего 10 лет управляющим Императорским театром, – и вот он-то и окажется гением, организовавшим наконец Художественный театр, который велся до сих пор так неумело. Причем я же, я вместе с Вами будем создавать нашим знанием, моим знанием, нашим опытом, моим опытом этого нового гения. Я же – может быть, даже больше, чем Вы, – буду учить его, как надо действовать у нас в театре, чтобы оказаться на высоте. Я же передам этому человеку с рук на руки, подарю ему репутацию хорошо организованного дела. Чувствую, что мое бескорыстно не идет до таких пределов. Одно дело – ввести в театр помощника, исполнителя некоторых второстепенных функций, другое дело – ввести администратора. Слишком очевидно, что именно на эту роль идет Нелидов. Да и Вы по совести, положа руку на сердце, не скажете, что видите в Нелидове только чиновника особых поручений. Это будет только первое время. Затем Вы его постараетесь выдвинуть в начальники всех частей, а от того, чтобы он присутствовал на спектаклях, – прямой переход не к тому, чтобы он следил, нет ли дырки на декорациях, а к функциям несравненно более широким, которые утверждены нашим десятилетним трудом, в которые вложено все мое понимание театральной этики, вся моя любовь к театру… И это все я должен по частям подарить, – да, повторяю это слово – подарить – кому же? Человеку, которого считаю неспособным даже поддерживать