мое направление, дух моих взглядов, моих убеждений, резко расходящихся с чиновничьими.
Дорогой Константин Сергеевич! Я с ревностью, теперь перегоревшей, но с убеждением в Вашей заслуженности, с полным признанием всех Ваших прав на это – уступил Вам всю художественную славу театра, всю целиком. Все хорошо знают, что в истории театра моего имени не будет, – будет только Ваше имя. Но, уступив эту славу, я все же нахожу удовлетворение в том, что в самом направлении Театра в основе лежат мои убеждения, что дух Театра создан мною не менее, чем Вами. Поглядите же в будущее, – не кажется ли Вам, что Вы заставляете меня и в другой области Театра – административно-этической – слишком щедро поделиться с новым человеком, которого я вдобавок считаю ничтожеством.
Повторяю, я не верю, да и никто не верит, что Нелидов идет на маленькую роль…
Не кажется ли Вам, что мою роль Вы делаете еще более закулисной, – очень большой, очень важной, настолько важной, что с моим уходом в пять часов Вы уходите в одну минуту шестого[21], – но еще более закулисной, – потому что я же буду учить Нелидова, каким надо быть администратором у нас в театре.
Не скрою, что я чувствую некоторое унижение, говоря обо всем этом. И виню в этом Вас, Ваше пристрастие к тем, кто беспрекословно Ваш, и – в лучшем случае – холодное, равнодушное признавание тех, кто к Вам относится просто, хотя бы и с полным уважением. В ослепленном пристрастии, в желании ввести Нелидова Вы доходите до безжалостно-несправедливого отношения к десятилетним работникам нашего театра, до придирчивой преувеличенности наших недочетов, – как будто Вы сами совершенно без недостатков, – я, наконец, до щедрой раздачи другим того, что нажито нами.
Я прошу Вас, для меня, для всей труппы, для всего дела, для Вас самого, – снять с вопроса о Нелидове такую остроту постановки.
Это мое последнее слово».
На этом письме рукою Станиславского проставлена дата: 7 февраля 1908 г. (Музей МХАТ, КП 20594/16). Сохранилось также следующее письмо Немировича-Данченко (КП 20504/17) с проставленной Станиславским датой 9 февраля. «Да, надо попробовать поговорить. Трудно это очень. Чем дальше, тем трудней. Но надо попробовать.
У меня в кармане лежит уже два дня письмо к Вам, короткое. Я не посылал – ждал, пока вопрос о приеме Нелидова окончится совершенно. Чтоб письмо мое не имело характера угрозы. Я писал Вам, что считаю себя свободным от связи, заключенной между нами 10 лет назад. И Вас освобождаю. И в дальнейших поступках не буду считаться с этой связью.
Но я был бы глубоко-глубоко счастлив, если бы мне захотелось с радостью порвать это письмо.
Нет, я Вас никогда не считал врагом. Не помню, чтобы когда-нибудь считал. Я просто устал бороться. С чем? И с такими чертами Вашего характера, которые, по-моему, вредили нашему делу, как я понимал, и с такими чертами Вашей художественной личности, которые Вам же мешают быть гармоничным. Я очень многим жертвовал ради Вас. Не думаю, чтобы среди Ваших близких был кто-нибудь, кто бы пожертвовал столько, и не думаю, чтобы я кому-нибудь жертвовал стольким.
Поговорим.
Но я очень разбит и должен воспользоваться свободным днем завтра, чтобы просто лежать целый день. Может быть, во вторник, в среду».
Как бы резки ни были взаимные претензии и разногласия, однако всегда оставалась почва, на которой эти разногласия разрешались. Так, в разгар ожесточенного разбирательства инцидента «Германовой–Гзовской», Немирович-Данченко писал (письмо от 21 ноября 1907 г., Музей МХАТ, КП 20594/11): «В сравнении со всем тем, что составляет истинный Художественный театр, с тем «великим», которое одно имеет право требовать всех Ваших нервов, в сравнении с Вашими репетициями и ролями, – случай, произошедший на Малой сцене, так мелок, так ничтожен, что только Ваша взвинченная подозрительность могла представить его Вашему воображению в таком объеме. При всем желании увидеть в произошедшем инциденте событие большой важности, событие, способное повести к Вашему выходу из директоров, – я этого не могу. Это в моих глазах – только домашний скверный случай, пережаренная котлета за обедом в тот день, когда вечером ждут дорогих или постоянных гостей, домашняя ссора двух детей от разных отцов перед получением большого наследства. А взрослые вдруг придали этой мелкой ссоре такое значение, что готовы отказаться от самого наследства». Тремя днями позже Немирович-Данченко писал после репетиции: «Знаете что, Константин Сергеевич? Я давным-давно не помню, чтобы испытал такую надежду «соглашения» между нами, как сегодня во время беседы о «Росморсхольме». Я думаю сейчас, я охлаждаю себя, что увлекаюсь. Но давно уже надежда эта не блистала так ярко. И почему? Потому что я вдруг увидел, что художественные цели наши вдруг снова сходятся. Я считал уже их на безнадежно далеком расстоянии друг от друга, – тот же графический путь, который я три года назад рисовал Вам, когда почувствовал, что мы пошли по разным дорогам. Мы пошли снизу, и у нас была общая цель. Мы перешли ее и пошли дальше по разным дорогам. И вдруг я сегодня почувствовал, что мечты моих последних лет – почти то же, что новые Ваши мечты. Боюсь ошибиться и потому, повторяю, охлаждаю себя. Но если это так, то вот – самый блестящий проект соглашения. Блестящий, потому что истинный, внутренний, художественный. И перед ним все остальное – легкодостижимые подробности.
Эта надежда блеснула мне сегодня, после двух недель мучительнейшего переживания того письма, которое мерещится мне, моего письма к Вам, где я говорю, что нам пора ликвидировать нашу связь, что мы будем только толкать друг друга» (Музей МХАТ, КП 20594/12).
К сожалению, не сохранилось то письмо, которое Немирович-Данченко получил от Станиславского после другой репетиции «Росмерсхольма» 1 марта 1908 г. и на которое спешил ответить: «Благодарю Вас, дорогой Константин Сергеевич! Когда я уходил из театра, одна нелюбимая Вами актриса, находящаяся, однако, на высоте истинного понимания Ибсена, – сказала мне:
– А вы хотите идти в Малый театр! Да разве вы там не встретите ту же мелочность? Но там вы останетесь один, а здесь – протяните только руку через головы всей толпы пошлости, и вы встретите горячую поддержку в Константине Сергеевиче, как бы к нему ни относились.
Через час дома я получил Ваше письмо.
Да, много надо нам говорить. Мы, наверное, гораздо лучше, чем кажемся друг другу «через головы толпы пошлости».
Ваш В. Немирович-Данченко».
(Музей МХАТ, КП 20594/19).
ЗАСЕДАНИЕ ПАЙЩИКОВ 2 МАРТА [1908 г.]
Заседание пайщиков 1 и 2 марта 1908 г. состоялось после завершения работы специально созданной комиссии, избранной в составе: Н. Г. Александров, Г. С. Бурджалов, В. В. Лужский, И. М. Москвин, Н. А. Румянцев, М. А. Самарова и В. А. Симов; входили в нее также Станиславский, Немирович-Данченко и А. Л. Вишневский. Комиссии было поручено обсудить и разработать вопрос о материальной возможности или невозможности продолжения дела Художественного театра. Однако на первом же заседании комиссии, состоявшемся 15 февраля 1908 г., разговор от вопросов чисто финансовых (рентабельность, повышение цен на билеты и проч.) перешел к более общим. В протоколе эта беседа зафиксирована так:
«Вас. Вас. [Лужский]. Бюджет не самое главное. Все дело во внутреннем разладе театра. Выйдя из директоров и пайщиков театра и присматриваясь со стороны, я видел, как всё постепенно разъезжалось. Не пришло ли просто время расстаться? Не перестали ли уже понимать друг друга? Не лучше ли вовремя остановиться и решить, что дело надо кончать? Ведь хуже, если оно само неудержимо полетит под гору. До сих пор и пайщики и труппа во всем подчинялись дирекции, а будет ли теперь дирекция слушать правду комиссии? Чистое, хорошее дело погибает от разлада и ни от чего другого. Может быть, не стоит и комиссию собирать?
Вл. Ив. [Немирович-Данченко]. Комиссия приглашена не для ликвидации дела, а для того, чтобы обсудить меры, как укрепить его; найти, отчего вся беда; разобраться, устранима ли она, и, если она окажется неустранимой, решить, как устроить, чтобы и неустранимая беда не мешала делу.
К. С. [Станиславский]. Я понимаю Василия Васильевича, который откровенно затронул самое больное место. Но я не вижу разлада. Я повторяю, что люблю Владимира Ивановича и считаю, что разойтись мы не можем ни при каких условиях. Если и были недоразумения, они никак не доказывают разлада. Повторяю: если бы ушел Владимир Иванович, то немедленно ушел бы и я.
М. А. [Самарова]. Выходит, что одной любви мало, – нужно, чтобы доходы были больше расходов.
Ал. Л. [Вишневский]. Я ближе к цифрам, но и я не боюсь их, – выручим. Мы не можем из Владимира Ивановича и Константина Сергеевича делать нехудожников, и никакие постановления комиссии не заставят их отказаться от своих художественных требований. Бюджета бояться не надо, надо только интенсивно и продуктивно работать, надо, чтобы новые постановки были готовы своевременно. Комиссия должна разобраться и устранить внутренние неурядицы, которые этому мешают, – тогда и при большом бюджете будет обеспечено до 100 тысяч дохода.
Вл. Ив. Комиссии будет предложено разобраться, по каким причинам не удается ставить пьесы своевременно.
Г. С. [Бурджалов]. Находит, что и своевременные постановки при неуспехе могут дать дефицит.
К. С. Не согласен, что нельзя сокращать бюджет. Надо только подходить к этому «через художественность». Лишнее в бюджете найдется: например, упрощение помпы постановок желательно и с художественной точки зрения.
Вас. Вас. [Лужский]. Если дело вообще может продолжаться, возможно расширить его, увеличив количество постановок.
Вик. Андр. [Симов], ссылаясь на прошлое время, находит, что уменьшение продуктивности работы зависит от недостатка внутреннего единения. Единение – залог всяких успехов.