Князь вошел в комнату с двумя племянницами. На них надеты были их бархатные салопы, сшитые на живую нитку; вместо аграмантов пришиты были белые бумажки. Она вовсе не убрала своих ног с моих колен. Брат подошел и прислонился к ее ногам, поцеловал их, опираясь почти невежливо своими руками о мои колени. Он, впрочем, очень искусно вывернулся из этого деликатного положения, сказав: «Чудная ножка моей сестры так мило покоится на своем жертвеннике, что надобно быть неверным, чтобы перед ним не преклониться». Племянницы просили позволения идти с дядей в мастерскую поторопить работу.
— Весь мой магазин и все мои работницы к вашим услугам, — сказала, показываясь в дверях, мистрис Сквейрс, еще очень видная женщина, хотя и с проседью (ей было около тридцати восьми или сорока лет, но не больше); с манерами очень утонченными, она выглядела совершенно леди. Она сохраняла звание и жалованье гувернантки племянниц генеральши.
№ 108. <Г-ЖЕ ДЕЛОЖ>
Суббота, 13 апреля 1839 года
Мистрис Сквейрс пришла донести о важном происшествии: мои работницы все до одной перепились. Бочки с вином в соседнем подвале лопнули, и водка так и течет в скважины и льется в грязный ручей. Они все устроились к водке и стали ее лежа пить. Это было сегодня утром. Их шумные крики подняли нас всех на ноги. Сами княжны прежде всего встрепенулись и подняли народ, чтобы их унимать. Их насилу могли собрать и ввести в мастерскую, где они получили должное.
— Браво, — сказала генеральша, — мои племянницы, право, молодцы, у них, видно, в жилах аристократическая кровь, — и, подозвав, поцеловала их, — да мы все вместе пойдем, — сказала генеральша, — если вы желаете посмотреть, — и сделала знак, чтобы племянницы надевали свои шляпы.
— Мне очень любопытно ознакомиться с обстановкой мастерской, — сказала я, — но только с условием, чтобы полиция присутствовала при этом, нам нужен надежный эскорт. Я очень боюсь взбунтовавшихся женщин, особенно пьяных.
Мисс Пенелоп пошла предупредить полицию. Князь мне предложил свою руку, что я с большой охотой приняла. У него такое славное лицо. Пословица говорит верно: большой нос не портит красивого лица[63]. Он азиатского происхождения и, кажется, грузин или армянин, как равно и сестра его. У ней тот же нос и вовсе не безобразен. Князь смотрит по прямоте характера более грузином, а генеральша смахивает на коварного армянина: у нее нос в рот просится. Портреты, висящие в гостиной, объясняют эту игру природы. В середине висит портрет чудной женщины правильного греческого типа: это мать обоих; налево висит портрет старого князя в гусарском мундире, с Георгием в петлице, времен Екатерины; направо от дамы, в красном мундире с черными бархатными обшлагами, с мальтийским орденом, висит портрет приятеля дома, очень богатого заводчика, весьма красивого мужчины, несомненно, армянского типа. Она от него и получила большую часть своего состояния.
Генеральша шла, опираясь очень нежно, даже тяжеловесно на сына. Это легко было заметить. Она нагибалась очень кокетливо к сыну.
«Надо за ними замечать», — сказала я мысленно.
Княжны шли впереди, болтая без умолку.
— Боже мой, какие чудные ножки, и все шесть обутые в бронзовые башмаки, и какие прелестные шелковые розовые чулочки, какие чудные узоры!
— Милостивая государыня, поберегите ваши маленькие ножки, обутые в черный атлас, и ваши ажурные черные чулки! Они очень боятся холода и сырости. Ведь это, право, жаль — земля еще так сыра.
— Парижанка никогда не мочит себе ног, знайте это, генерал, — сказала я моему кавалеру, проходя по камням целые лужи, отделявшие нас от помещения англичанок.
Мы только что успели войти, как уже полиция стояла у дома. Частный пристав, квартальный надзиратель и десять человек полицейских служителей нам сделали под козырек. Оба офицера, только без усов и эполет, выглядят как военные. Генеральша, входя в дом, очень жаловалась на работниц, которые напивались допьяна и становились предерзкими; просто открытый бунт, шутить невозможно. Племянницы рассказали, как они шумом были пробуждены. Мы вышли из комнаты, чтобы дать простор полиции. Генерал один остался при экзекуции. Он как бы председательствовал в комиссии, будучи генерал-лейтенантом. Мы, по-настоящему, из комнаты не выходили, а скрылись за ширмами. Я села напротив генерала как бы за перегородкой и выставила мои ноги, перекидывая их попеременно с одной на другую. Меня очень забавляло, что князь с них не спускал глаз и очень внимательно за ними следил, отдавая надлежащие приказания. Племянницы постоянно подходили к ширмам, и так близко, что едва не свалили их, и глядели в скважины ширм на обнаженные тела поротых работниц. Они выставляли свои толстые, неуклюжие ноги на вид. Они были обуты в розовые чулки, но такого невозможного тона[64] и точно наклеенные с их богатым узором, но без всякой изысканности. Ноги их утрачивали прирожденную элегантность, которая бы отличала их, если бы они поскромнее держали себя и не имели печати вульгарности. Я тысячу раз более любила ноги генеральши; они обуты были в розовые чулки, переходящие в фиолетовый оттенок; сеть их была прозрачнее, воздушнее, и нога казалась элегантнее, стройнее; как можно сравнивать! Она сидела в другой комнате, позади меня и не принимала никакого участия в расправе, как и сын ее. Я, конечно, не ревновала к этим чересчур провинциальным барышням. Мои черные шелковые чулки имели сеть до такой степени тонкую, что можно было думать, что их свил паук; они так были прозрачны, что мое тело из-под чулок виднелось как бы покрытое черными полосами, которые тут были, чтобы показать белизну моих ног, и сеть, заключающая мои ноги, как бы не существовала. Их дюжину подарил мне герцог Орлеанский; они нарочно заказаны были для герцогини Беррийской. Ноги были обуты в черные атласные башмаки, тесемки вились около моей ноги и обрисовывали и подчеркивали подъем чистокровной парижанки. Я обворожила князя. Я его так подогрела, что он готов был вспыхнуть. (Воскресенье, 14 апреля.)
№ 109. <Г-ЖЕ ДЕЛОЖ>
Понедельник, 15 апреля 1839 года
…Скрестив ноги одна на другую, генеральша сидела, раскачиваясь, на американском плетеном кресле, сосредоточивая жадные взоры своего возлюбленного отрока. Они оба были красны, как два вареные рака. Я себе на ус намотала, что мне надобно будет съездить к ним в деревню и там на просторе исследовать это дело досконально и помочь их простоте. Пока еще ничего дурного нельзя было заметить. Генеральша нехотя приподнялась с кресла, просила меня ей разменять пятидесятирублевую бумажку, что я охотно сделала. Она отдала майору двадцать пять рублей с выражением живейшей благодарности, пятнадцать рублей квартальному надзирателю и десять рублей ассигнациями для нижних чинов. Я очень благодарила мистрис Сквейрс, что она велела прийти полиции.
— Помилуйте, за что же? Я полиции очень рада, она у нас бывает изредка, и ее присутствие поднимает значение дома, только с условием, — сказала она, смеясь, — чтобы не мне приходилось платить. Оно больно накладно. Все работницы, мне доверенные, не имеют права выходить из дома; только разве для сопровождения наших мамзелей, чтобы что-нибудь снести. Я не понимаю, откуда они набираются духом своеволия. Я уже третьего дня призывала квартального надзирателя и вчера опять принуждена была наказать двоих. Майор мне обещал обратить на них внимание. Вот видите, мне самой пригодилось. Я их, правду сказать, немного бесчеловечно отделала. Я очень рада, что полиции пришлось их опять наказывать. Вы знаете, здесь город. Если что случится, я не буду в ответе. Хотите их посмотреть? Новоприезжим в Россию бывает всегда интересно посмотреть наши порядки.
Девки эти были в беспамятстве; однако тяжело дышали. Пятеро, казалось, еще более страдали.
— Через пятнадцать дней они все примутся за работу как ни в чем не бывало, — сказала мне мистрис Жаксон. — А две остальных скоро прикажут долго жить. Посмотрите сами, — прибавила она, переворачивая их очень бесцеремонно.
Она несколько раз повторяла эту операцию: обе девки падали, не давая никаких признаков жизни, они падали как какие-нибудь мешки, и казалось, что пол, на который они падали, не причиняет им никаких ощущений при столкновении с их избитыми телами.
— Они не ранее двух-трех дней издохнут. Эти полицейские солдаты знают свое дело, у них наказанный всегда может встать и умирает не ранее трех дней; оно и выходит, что совершенно согласно с законом.
Мистрис Сквейрс обратилась с угрозой к двум сестрам умирающих и отправила их на работу. Я, признаться, нашла, что мистрис Сквейрс слишком снисходительна, слишком либеральна и что она все думает, что имеет дело с благородными девицами. Мисс Пенелоп, которая гораздо энергичнее, только спросила княжен, прежде чем отдать приказания; обе девушки были их крепостные. Княжны обе бросились целовать мисс Пенелоп.
— Прикажите их наказать, но ради бога, чтобы мы могли надеть наши салопы к гулянию в четверг.
Квартальный надзиратель с четырьмя солдатами принялся за наказание. Княжны вернулись за ширмы и, став передо мной на колени, стали целовать мои ножки и забирались выше колен. Я им не воспрещала это делать, потому что щекотало мое самолюбие видеть двух настоящих княжен, имеющих три тысячи крестьян, у моих ног.
Княжны, по окончании наказания, вручили квартальному, улыбаясь и приседая, каждая по двадцати пяти рублей. Квартальный, пылая новым рвением, принялся с четырьмя служителями их <девок> кормить тумаками. Мисс Пенелоп к ним присоединилась. Княжны этому обрадовались, приветствовали ее криками: «еще, еще!»
Генеральша отвела меня в сторону и сказала мне, что брат ее очень любит и очень влюблен в меня.
— Вы ее никогда не будете иметь, — сказала она брату, — пока не накажете наложницу свою и не прогоните ее. Вы, всего лучше, подарите ее г-же Гелль, пусть она с ней делает, что хочет. Эти девки бог знает что о себе думают: они воображают себя дамами. Продайте мне ее. Я вам дам за нее тысячу франков. Я ее отделаю как следует. Вы не знаете, какая ужасная история? Девки, которых я велела выпороть и которые перед тем напились пьяными, — это все одна история: наложница брата и сестра ее, вдова, выпустили водку, чтобы напоить моих работниц. Вообразите себе, что за смелость! Наложница моего брата не хотела, чтобы моим племянницам сшили их салопы к четвергу, вообразите. Я уже вдову велела задержать и привести с младшей сестрой, чтобы их как следует выпороть и потом допросить под розгами. Пойдите к брату и упросите его подарить вам его наложницу, я совещусь ее силой брать, хотя она моя крепостная. Главное для меня — не выпустить ее из рук. Она обманывает брата, а он не хотел верить, когда я это ему говорила, но, благодаря вашему влиянию, он уже совсем сдается. Вы не знаете, как эти девки дурно себя ведут! Они отвратительны, все заражены дурною болезнью или накануне заражения. Подите, душа моя, и присылайте мне ее скорее. Мне не терпится, чтобы она была в моих руках, побывав у вас под ногами. Дайте слово ее не щадить. Смотрите, как я из-за вас хлопочу, ради ваших прекрасных глаз. Ступайте и не засыпайте среди торжества.