начальство разберет, что и куда. Приказывали вести лошадок в город к высшему начальству на просмотр, и там опять простаивал сутки, двое, пока не ослобонят. И все это он делал безропотно, хотя и без всяких видимых сочувствий, криков, гимнов, флагов. Требовали бессрочных, мужик снаряжал брата, сына, зятя, вез его в город, награждал последним рублишком. Требовали деньги, холсты, капусту – мужик давал и это. А теперь кто кормит своими «кусочками» солдатских жен, детей? Все тот же мужик. Кстати, замечу здесь, что для мужика расход на «кусочки» вовсе не маленький: в мужицком дворе, ежедневно всем подающим «кусочки», в нынешний голодный год выходит рубля на три в месяц. Многие ли чиновники жертвуют на бедных по три рубля в месяц!
Все в газетах было для меня интересно, одними биржевыми известиями удовлетворяться нельзя, потому что на них ничего не построишь. Полуимпериал – 8 рублей, а лен – 5 рублей! Отчего? И вот бросаешься на политические и военные известия. Читаешь, соображаешь, отчего, что и как.
Привез Михей газеты, не успеешь напиться чаю, все уже прочитано. Журналы теперь не занимают, как прежде, и откладываются в сторону для прочтения в свободное время.
Газета заняла первое место. Напьешься чаю, приходит Иван записывать умолот, расход, и первое слово: что нового в газетах? Что Скобелев, Гурко? А там Федосеич в кухне дожидается – пришел узнать, «чья пошибка берет». Отдашь газеты, в кухне громко читают. Иван, Авдотья, Михей слушают с величайшим интересом корреспонденцию про Скобелева и всегда наперед спрашивают – есть ли что-нибудь от того, который «про Скобелева пишет». Федосенч объясняет, что такое ложемент, траншея, дивизия, стрелковая рота. Да, с этой войной большой бунт в хозяйстве пошел. Конечно, все сделалось не вдруг.
О войне стали поговаривать уже давно – года три, четыре тому назад. Носились разные слухи, в которых на первом месте фигурировала «англичанка».
Потом стали говорить, что будет набор из девок, что этих девок царь отдает в приданое за дочкой, которая идет к англичанке в дом. Девок, толковали, выдадут замуж за англичан, чтобы девки их в нашу веру повернули.
Поднесение принцу Эдинбургскому смоленской иконы божьей матери дало обильную пищу толкам и слухам, которые все можно свести к одной мысли – мы стремимся перевести англичанку в нашу веру.
Осенью 1875 года мне случилось быть на свадьбе у одного крестьянина. За обедом один из родственников невесты, старый солдат, посаженный подле меня хозяином, чтобы занимать меня, как почетного гостя, обратился ко мне с вопросом: что слышно о войне?
– Ничего не слышно.
– А вот у нас, ваше в-дие, ходит слух, что быть войне с англичанкой.
– Не знаю. Да отчего же с англичанкой?
– Не приняла… – как-то таинственно понизив голос, проговорил солдат, выразительно взглянув на меня.
Меня это заинтересовало.
– Ну? – произнес я, тоже понизив голос.
– В нашу веру не переходит…
В эту минуту хозяин прервал наш разговор, поднеся водку. Начался длинный процесс питья первого стакана водки с дутьем в рюмку, поклонами на все стороны, приговариванием «будьте здоровы», замечаниями, что водка что-то не того, сорна, молодые при этом целуются, то есть, лучше сказать, – молодая целует мужа, который сидит, как истукан, а она привстает, берет его руками за голову, поворачивает и звонко целует в губы. Молодая должна выказывать любовь к мужу, а он только принимает ее ласки: если муж нравится молодой и она целует его по охоте, то выходит очень эффектно.
– Да, – обратился я к солдату, желая возобновить прерванный разговор, – что-нибудь да будет.
– Что и говорить!
– Только по газетам ничего не слышно.
– В народе толкуют.
– Да.
– Икону подносили, – проговорил он, опять понизив голос.
– Ну.
– Не принял… рассердился… плюнул… – прошептал он мне на ухо.
– Что ты? Не может быть!
– Я и сам не верю, потому что, если б так… неужели же она, матушка царица небесная, и святые угодники не разразили бы его тут же на месте.
– Вот оно что!
– В народе толкуют, мужицкие слухи, ваше в-дие! Говорят, будет война. Вот и по волостям ужасно строго насчет бессрочных приказано. Чтобы каждый староста знал, где, кто, подводчики чтобы были наряжены и все прочее.
Хозяин опять прервал. Опять пошли поклоны, пожелания здоровья хозяину, молодым, замечания, что водка сорна. Опять княгиня целует своего молодого князя.
– А у нас теперь крынкины ружья, ваше в-дие?
– Да.
– А вот, говорят, новые, берданки пошли.
– Да это у стрелков, а ты где служил?
– В Староингерманландском.
– Ты, кажется, ведь в отставке!
– Да, в чистой, слава тебе господи! Всегда при себе имею тут – и он ударил рукой по карману.
– Как! С собой носишь?
– С собой, вот тут, – и он показал мне точеный деревянный цилиндрический пенальчик, в котором у него хранился билет об отставке.
– Зачем?
– Да чтобы не пропала как-нибудь, при себе вернее.
Слухи о войне упорно держались в народе – о войне с англичанкой. Как ни нелепы были эти слухи и рассказы, но общий смысл их был такой: вся загвоздка в англичанке. Чтобы вышло что-нибудь, нужно соединиться с англичанкой, а чтобы соединиться, нужно ее в свою веру перевести. Не удастся же перевести англичанку в свою веру – война.
Пришла весна 1876 года. Пошли слухи о том, что турок против грека бунтует.
– Не против грека, – заметил дьякон на угощении после молебствия у одного крестьянина, – а против… как бишь его зовут, еще ему деньги собирали, да – против серба. Так, кажется, А.Н.?
Султана зарезали. Платки с портретами Аазаря Сочицы и других коробочники носить стали. Черняев проявился…
Но все это не настоящее дело было. Ко всему этому относились, как к пустякам. А вот, что англичанка, Китай?
Наступила зима, началась мобилизация, и все также слухи об англичанке, о Китае. Все были убеждены, что весною откроется война с англичанкой. Общий смысл такой: враг – англичанка, союзник – Китай, бунтует против грека (понимай славяне) – турок, грек какой-то беспомощный.
Началась война. Сначала разговоров было мало. Спросит разве кто, «чья пошибка берет?» или заметит: «должно быть, нашего царя неустойка, что ополченцев спросили», но потом уже отовсюду только и слышалось: «что Плевна?». Но и тут опять-таки англичанка.
– Кузьма-то наш ушел в Турцию, – сообщил мне как-то Иван-староста.
– В Турцию? Зачем?
– В земляную работу нанялся. Пятьдесят рублей в месяц. И жену, и детей оставил, ушел, нанялся к подрядчику дорогу засыпать.
– Какую дорогу засыпать?
– Толкуют мужики, что от англичанки к Плевне подземная дорога железная сделана, что она по этой дороге ему в Плевну войско и харч представляла..
– Ну!
– Теперь, говорят, эту дорогу Скобелев с Гуркой открыли. Засыпать будут. Рядчики народ для этого и нанимали.
Когда взяли Плевну, я напомнил Ивану про эту дорогу от англичанки.
– Что ж, говорю, Кузьма, должно быть, засыпал дорогу?
– Засыпали, – хохочет он, – только вот тот, что «про Скобелева пишет», ничего об дороге не говорит.
Восстание в Герцеговине, война в Сербии, Черняев, добровольцы, сборы на сербов и черногорцев – все это было пустяки, вроде водевиля, который дается в начале бенефиса, пока еще публика не съехалась. Какой водевиль будет дан на разъезд – мы еще не знаем. Те, которые забрались сначала, хохочут, хлопают, но настоящего нет. Настоящая пьеса еще не началась. Все эти прелиминарии никакого существенного значения для нас не имели и интересов наших не затрагивали. Мы чуяли что-то недоброе, но все надеялись, авось, бог поможет англичанку в нашу веру превратить.
Но вот началась мобилизация.
Прошел слух, что будут лошадей брать. Конечно, никто путем не знал, в чем будет состоять конская повинность. Не только масса населения, крестьяне, но и мы, владельцы, даже сам конский начальник, ничего не знали, что и как будет. Говорили, что будут забирать коней для войска – и только.
Все думали сначала, что будет просто набор коней, подобно тому, как бывает рекрутский набор.
Все терялись в догадках, как это будет. Говорили, что лошадей будут брать с тех, кто имеет по четверке, а если не хватит, то с тех, у кого по тройке. Потом говорили, что будет просто назначено, сколько лошадей должна выставить волость, а там уж, как хочешь, делай: своих выставляй, либо покупных, либо деньги внеси и раскладку делай, как знаешь. Одно только неизвестно было, как насчет панских лошадей.
Когда сделалось известно, что за лошадей, взятых под войска, будут платить, то крестьяне говорили, что платить будут после, по окончании войны, и притом за тех только лошадей, которые не вернутся. Это подобно тому, полагали, будет, как было после крымской войны, когда за не вернувшихся домой ратников выдавали зачетные квитанции, которые крестьяне потом продавали.
Положительно никто ничего не знал, и я сам никаких никому объяснений дать не мог и никак не предполагал, что дело будет устроено так, как оно вышло, и что казна будет платить за лошадей такие огромные деньги, а мы будем совершенно бесполезно нести такие большие расходы. Я говорю о тех невидимых, несчитанных расходах, которые понес каждый вследствие того, что и лошадей, и людей отрывали от работы для представления на просмотр начальству. Нужно сказать, что вся мобилизация производилась чрезвычайно не экономно и стоила народу очень дорого. Начальство, разумеется, ближайшее начальство – конский начальник, как прозвали заведующего участком, – также ничего не знало и по обыкновению не сочло нужным даже ознакомиться с уставом, потому что дело начальства только приказывать — зачем ему устав знать. Все сделают, а в городе высшее начальство разберет все, как следует, что и к чему. Одно: «гони, чтобы круто».
Пришло известие, что приедут выбирать лошадей. Известие ночью принес какой-то сторож или десятский, толком ничего не объяснил, спешил очень, говорит только: «приедут выбирать коней, приедут, чтобы дома все были». Староста, однако, меня ночью не разбудил и доложил только, когда я встал.