Марина
Здравствуйте, Маша!
Вот уж несколько дней хочу письмо про нас написать. И вот, наконец, добралась до компа. Вообще надо каждый день маленькие зарисовки отсылать Вам для радости душевной. Но. эмоционально-волевые проблемы произрастают, как сорняки. Порой уставишься в одну точку и замрешь надолго. То в прошлое «слетаешь», то вглубь нырнешь…
У нас сейчас не так все плохо, как неделю назад, например.
Мы сегодня проспали девять часов подряд. Это такой подарок мне… Сразу кривое выпрямилось, а последнее стало первым. Всего делов-то, поспать.
Мне понравилось, как мы тут «нашлись» недавно с Машкой, а точнее три дня назад.
Никак она из послеболезненного шлейфа не может выйти: грозовые фронты замучили да перепады температур. Взяла она привычку молчать. Не заявлять ни о чем. Мне это не понравилось. Что за жизнь: молчим, синеем, ни ног ни рук, спина кренделем, мордашка бледная. Решили нажать на древние кнопки генной памяти: испечь хлеба. Добрались до кухни кое-как, медленно, но все же своими ногами маленькими перебежками, с фокусами. Всё приготовили. Вооружились фартуком. Начали месить тесто, стоя по-взрослому. Даже фотки сделали, которые пришлем. Не сразу Кроликов увидел кастрюлю, не сразу он понял, что происходит. Но главное – дождаться. И под конец замеса появилась улыбочка маленькая и сосредоточенность на происходящем. Был каверзный момент в самом начале. Обе ручки залипли будто навечно в тесте. Кроликов решил упасть наверняка, уйдя в кратковременный приступ, затаив дыхание надолго. Он посинел и еле стоял. Качался-мотался, но упасть не смог – ручки крепко сидели в тесте. Я, конечно, его подбадривала как могла, читала ему, как мне показалось, подходящие для момента стихи:
К чему дышать? На жестких камнях пляшет Больной удав, свиваясь и клубясь; Качается, и тело опояшет, И падает, внезапно утомясь. Мандельштам гениальнопронзительный.
Кроликов слушал стихи опять и опять. Реагировал на их ритм. Меня увидел. В тесто посмотрел, стал пытаться выбраться из «ловушки», месил, значит, по-своему. Я всегда радуюсь: как хорошо, что он такой музыкальный у нас.
Пока хлеб поднимался, решили поесть салатик новомодной ложкой. Сосредоточился сразу на салатике. Очень любит траву, ведь Кроликов же. Только вот беда: ложку не выпускал, а пустую все ко рту нес, забывал зачерпнуть и начал злиться. А это очень хорошо. Проявление досады – великая удача. Тут я сжалилась и помогла зачерпнуть. Весь салатик съел сам. А левую ручку не пришлось ограничивать, она сегодня не мешала. Кроликов ею по животу похлопывал, проверял: наполняется ли. Потом была каша. Но Кроликов сам отказался ее есть. Брал и намеренно кидал ложку. Все вокруг окрасилось в гречневый цвет. Пришлось покормить самой. Он с удовольствием сложил руки на коленках и по-царски печально открывал рот. Так много поел, что я не ожидала. С другой стороны, ведь он ею лечится.
А хлеб испекся, и Наташкины друзья на улице перед домом всё съели. Нам тоже досталось.
А вчера Машка ела первую жимолость: это такие голубоватые ягодки, напоминают по форме удлиненную чернику, с горьковатым вкусом. Я побаивалась, что сама Машка, по слабости, как она заявляет о себе последнее время, не сможет брать пальчиками маленькие ягодки. Я на большую желтую тарелку положила в центр одну ягодку. Маша приблизила к ней нос. А руки сразу спрятала под стол. Долго смотрела. Потом на меня. Я сказала: хочешь – ешь сама. Маша опять поднесла нос и смотрела. Довольно долго. Возможно, она забыла, что это такое. Потом неторопливым и точным движением она взяла ягодку и положила в рот. Жевала долго, и лицо отражало мысль – какая гадость. А я на коленках рядом держала дуршлаг с помытой жимолостью. Я подумала, что Маша больше в рот это не возьмет. И опять все-таки одну ягодку положила в центр тарелки. Но Маша не обратила на нее внимания, а быстрым ловким движением зачерпнула целую горсть из дуршлага с моих колен. И стала есть с большой скоростью. Я отдала ей все ягоды. Она ела обеими руками, забыв о приличиях…
По вечерам музыкальное занятие у нас пока проходит лежа или в асимметричной позе. Кролик сейчас не любит играть на муз. инструментах, а больше слушает и даже не шевелится, только изредка улыбается или всплакнет на песне «В городском саду играет духовой оркестр». Нравится она ему очень.
С востока Москвы к нам на дачу пришел ураган и изменил картину природы. Его приближение было таким стремительным. Вдруг потемнело, как при солнечном затмении. Я побежала на балкон снимать «жареные» подушки и увидела его, этот смерч. Он шел с вызовом и бесспорной властью над всем миром на своем пути. Там, где был лес, образовалось небо. Лес пригнулся к земле. На той поляне, где уже давно стоит мысле-образ часовенки (которую я хочу когда-нибудь построить), не осталось ни одного дерева. Деревья эти были неохватны человеком. Они легли, послушные урагану, и от корней образовались огромные ямы.
Другие такие же большие деревья сломались пополам, как спички. С нашей домушки унесло часть крыши.
Где Наташа? Она была на пруду. Прибежала. Всё в порядке.
Дачники пришли в наш угол смотреть бурелом. Я лазила среди упавших деревьев и дивилась одной невероятной вещи: деревья на поляне, где стоит моя воображаемая часовенка, упали и легли крест-накрест так, что часовенки не задели.
Повелитель ураганов распорядился повалить лес в направлении от нашей дачи и в десяти метрах от нее. Нам несказанно повезло.
Где фуга?
Здравствуйте, Маша!
Посылаем Вам фотки из лета, не очень все качественные, с телефона, но дух чувствуется.
<…>
Этим летом я пошла на риск и на даче разрешила существовать – отдельно от взрослых – пионерлагерю. Два месяца Наташка с друзьями жили (в переменном количестве – от трех до девяти) на заранее озвученных условиях, при нарушении которых они лишались свободы, которой так желали. Один раз они затопили баню и развели костер при страшной засухе, а значит, пожароопасности (при том, что именно на это был наложен жесткий запрет). Я узнала об этом странным образом. Я как-то вечером подумала о том, что сейчас происходит там, задумалась как-то, и будто шорох осенних, гонимых ветром листьев, промелькнула картинка. Позвонила, оказалось – один в один. Они, конечно, сразу затушили, но теперь они должны были сразу собраться и уехать в город, никакие слова им не помогли… Я была непреклонна, и как меня ни отговаривали другие взрослые, в этот вечер на даче никого не было. Потом, когда все утряслось, они долго меня пытали, как же я все-таки узнала, кто позвонил – доложил. Я сказала – как было. Может, поверили.
Я, конечно, приезжала время от времени: на огород посмотреть, на дом, в глаза соседям, а главное – с ребятами поговорить. Говорили они всегда с жаром, с удовольствием. Тут всё: и конфликты, что ночью пешком в город уходили, и распределение обязанностей, как в коммуне, и терпение друг друга, и сохранение баланса отношений с соседями. Надо сказать – и огород, и дом были в порядке, соседи только в одном случае пострадали, но после детального изучения выяснилось, что тут сами взрослые подкачали. Мне понравилось, что даже после нашего с Машкой и папой приезда никто из подростков не захотел уезжать, все осталось как было. Они прочитали «Мастера и Маргариту», потом посмотрели кино, даже фотка есть, как все сидят смотрят. И фишкой сезона было: Берлиоз тоже думал…
Меня уж очень радовало, когда кто-то со стороны спрашивал, про кого это они говорят.
Этот эксперимент я называла про себя – «прививка свободы».
Вот такие дела.
Теперь про Машку.
После тяжелых ее июньских дней надвижение жары казалось пустяком. Но мы раза три не смогли доехать до дачи с ней (почти сразу начинался развернутый тяжелый приступ). Поняли, нельзя выползать из дома. Там сорок, тут тридцать. И торфяники в Камешково, совсем близко. Я посмотрела самый свирепый прогноз: до середины августа – лютая жара. Ну и успокоилась. Раз не можем от жары избавиться, будем ее использовать. Маша разучилась бояться воды. Мы вообще перешли жить в воду, как только плавники не выросли. Машка даже спать пыталась в воде. К ней приходили всякие персонажи и показывали истории – из-за бортика ванны им очень удобно выпрыгивать. Я читала ей Пушкина, но надолго ее не хватало, она выдвигала челюсть и в знак протеста говорила букву «И». На первом месте оказалась игра – море волнуется. Волна накрывала Машку, и это вызывало бурный восторг. Когда такое было?
Воду сменяла музыка, еще одна Машкина спасительная кнопка.
Так и жили почти два месяца: по три-четыре часа воды и музыки. Дни просто проскакивали незаметно. Спала Машка тоже хорошо, очень уставала.
Простая жизнь, простая еда с огорода.
Все кабачки, что выросли, съел этот Кролик, очень волновался каждый раз, когда ел, так нравилось.
Ну никак я не была готова к тому, что переезд на дачу при первом спасительном снижении температуры до 30 обернется таким испытанием. Переезд был удачным, Машка радовалась, первые два дня были такими успешными, радостными. Ходили босиком по траве, ползали, всё общупали, обтрогали; спали две ночи хорошо. И вдруг утром 17-го открылась рвота и приступы один одного яростнее. Особо тяжко было полчетвертого утром, какие-то бури настигли. Я собрала рюкзак, хотела ехать в стационар. Невиданное мною состояние. Что-то остановило. Чувство, что нельзя вмешиваться, мешать этим бурям, ведь несут они что-то в себе и уйдут, как пришли. Сидели с папой вдвоем напротив и смотрели. Нас она не видела или не узнавала, не знаю. Сильная дрожь, от которой она подпрыгивала, сменялась вдруг внезапным покраснением, потом побледнением, потом вдруг полил пот сильный, потом образовались очки вокруг глаз красные, потом вся кожа стала похожа на географическую карту. Я, конечно, приставала к ней с книжками, с куклами, со сказками, с питьем. Когда Маша попила медовой водички и вода удержалась, мне показалось, что сейчас все будет лучше, и к шести действительно Машке стало полегче, постабильнее. Но она так и не уснула. Не уснула она и остальные три недели, что мы там прожили. Так, на 10 минут – и всё. Два раза она сваливалась посреди шума и гама на час, и то под вечер. И ночь при полной тишине озарялась ее громогласным Абба. А приступы ушли и те, и эти. Остались только посинения. Но это от кислорода, от хвои, наверное.